Борис заглянул внутрь вагона: у входа на переднюю площадку стоял унтер. Значит, там все кончено: солдат ссадили. Теперь примутся за заднюю площадку. Прапорщик с совсем новыми погонами, должно быть только что произведенный, на миг появился на площадке и снова нырнул в уличный сумрак. И в следующую минуту молодой солдат взял Бориса за плечо:
- Сходи!
Борис сдернул его руку с плеча.
- У меня билет.
И он показал трамвайный билет.
- Сходи! - злобно закричал патрульный. Видимо, он был очень недоволен своей ролью и хотел как можно скорее от нее отделаться.
Надя молча глядела на все это. Ей было ясно, что помочь она тут ничем не может. Теперь она припомнила жалобы Бориса на запрещение ездить в трамваях, раньше она никогда не обращала на них особого внимания.
Борис сошел с трамвая и оказался в кругу конвойных вместе с семью такими же, как и он, солдатами. Арестованных повели во двор: переписать и отправить в комендантское управление. Борис шагнул один раз, второй, а на третий раз, как будто случайно, запнулся. И тогда конвойный, шедший сзади, тихо потянул его за полу шинели.
- Теки! - сказал он.
Это был тот самый конвойный, который так злобно согнал его с трамвая.
Борис не задумался ни на секунду: он сразу же ринулся из круга конвойных вдоль трамвайной линии. Кто-то крикнул: "Держи!" И еще: "Лови его!" Люди, следившие за солдатом, убежавшим из-под конвоя, думали, должно быть, что это опаснейший преступник - убийца или шпион. Никто бы не поверил в то, что суета на Каменноостровском проспекте возникла по такой пустяковой причине.
Трамвай набирал ход, и Борис никак не мог обогнать его, чтобы перебежать рельсы, хотя он мчался по проспекту стремительнее, чем в атаку. Все - сзади и справа - гнались за ним. Каждую секунду враг мог оказаться впереди. А слева - проклятый трамвай, который не отстает и не перегоняет. Податься Борису некуда. А за бегство из-под конвоя полагается наказание почище обычных дисциплинарных взысканий. Военная тюрьма, штрафной батальон…
Вагоновожатый на всем ходу остановил трамвай: он заметил и понял солдата. Борис дернулся влево, перебежал рельсы, и вагоновожатый тотчас же снова дал полный ход трамваю, отделив Бориса от преследователей. Борис никогда не узнал, кто был этот вагоновожатый. Он так же мелькнул в его жизни, как тот пулеметчик, который спас ему жизнь в поле за Наревом.
С того момента, когда конвойный потянул Бориса за полу шинели, прошло не больше двадцати секунд. А через десять секунд Борис уже затаился на первом же дворе, забежав далеко вглубь, к помойке. Там он перевел дыхание: он был жив и спасен. Отдышавшись, он вышел на Каменноостровский проспект. Те, что гнались за ним, уже бесследно исчезли. Трамваи, экипажи и люди ежеминутно сменялись на этом перекрестке. Борис двинулся пешком по панели к Троицкому мосту. В том, что случилось с ним, ничего неожиданного или необычного не было. Он был даже доволен: по крайней мере избавился от необходимости идти в кинематограф. И чего это ему взбрело в голову развлекаться не вовремя!
Против памятника "Стерегущему" Бориса остановила Надя. Она ждала его тут:
- Что это такое?
Борис пожал плечами:
- Ничего особенного. Самое обычное дело. Ты извини, что так глупо получилось.
Надя вдруг заплакала. Борис растерялся. Сам он плакал в последний раз шести лет от роду. Тогда восьмилетний Юрий без всякой причины хлопнул его по щеке. Борис заревел во всю глотку не столько от боли, сколько от неожиданности и еще от того, что брат слишком всерьез ударил его, по-взрослому. С той поры ему не приходилось плакать, хотя причины бывали. Он как-то сразу и навсегда поверил отцу, что плакать стыдно и не к чему. Он привык дома не к плачу, а к истерикам, которые ненавидел. А тут девушка плакала без всякой истерики, еле слышно всхлипывая. Было жалко глядеть на нее, но Борис совершенно не понимал, как ее успокоить. Он пробормотал:
- Что ты?.. Успокойся… Что с тобой сделалось?
Прохожие с усмешкой оглядывались на солдата с "георгием" на груди и на плачущую девушку: обольстил, наверное, а теперь на попятный!
Вдруг Надя перестала плакать, отерла глаза рукавом пальто и сказала:
- До свиданья, и, пожалуйста, не провожай меня.
Она быстро пошла прочь.
Борис шагнул вслед за ней, но остановился. Он ничего не понимал. Потом догадался: ведь для нее все то, к чему он так привык на улицах Петрограда, совершенно неожиданно и необычно. Неужели же положение солдата до такой степени тяжело, что может даже довести до плача? Размышляя об этом, он медленно шел к мосту. Все-таки это хорошо, что они не попали в "Сатурн". Завтра к шести утра надо быть в казарме. По крайней мере он успеет выспаться.
А Надя выплакалась окончательно только к двум часам ночи. Она никому не созналась бы в том, почему плакала. И никому не сказала бы еще того, что ей все-таки было мучительно стыдно, когда с ее Борисом обошлись так грубо, а ему пришлось покориться.
XVIII
Николай Жуков выписался из госпиталя только к зиме шестнадцатого года. На комиссии он был признан годным в пехоту и назначен в Волынский полк. Его соседа по койке, усатого унтера, комиссия тоже признала годным, хотя тот прихрамывал. Унтер был заслуженный, с тремя "георгиями", и сам просил оставить его в армии. До войны он жил в далекой деревне вдвоем с сыном. Теперь сын его уже никогда не вернется в родную деревню: он погиб в прифронтовом госпитале, как тот молоденький самокатчик. За вольные слова о земле, сказанные офицеру, сын попал в штрафную роту, а и сказал-то он только то, что за войну, за все страдания крестьянству будет дана земля. Вот и все. Какое же в том преступление? Унтер спросил об этом Николая, а тот ответил неожиданно:
- Никакое начальство не даст, надо самим брать землю.
Уходя из госпиталя, унтер говорил Николаю:
- Не могу сейчас в деревню. Жена померла, сына нет, бобылю думать надо.
Он пошел на комиссию за месяц до Николая.
Получая увольнительные в полку, Николай каждый раз старался найти Клешнева. Это было нелегко, ибо Клешнев постоянно менял места встреч. Жена Клешнева Лиза со стариком отцом жила на Суворовском проспекте. У них Николаю было хорошо, как дома. К ним он пошел и после того, как узнал, что его отец умер в дальней тайге. Лиза не утешала его ненужными словами.
Поневоле он сравнивал ее с Маришей. Та пропадет без сильного человека. Плывет по течению. Без сильного человека невесть куда и приплывет. Незаметно для самого себя Николай все больше убеждался, что именно он и есть тот самый сильный человек, без которого непременно пропадет Мариша. Уходя из госпиталя, он сказал, что им обязательно надо встречаться, что он ее научит, как жить. В один из воскресных дней, когда оба они были свободны, Николай привел Маришу к Лизе Клешневой. Как он и ожидал, Мариша сразу привязалась к Лизе, как младшая сестра. Упрямства в ней хоть отбавляй, а все-таки слабенькая и плакса…
С Клешневым Николай встречался без Мариши. У Клешнева каждый раз появлялись все новые и новые люди. Как-то зимой пришел новый гость - незнакомый Николаю солдат Мытнин, в шинели с желтыми петличками Павловского полка.
- Здравия желаем, - сказал он, козырнув всем, аккуратно повесил фуражку на гвоздь и присел к столу. - Еле увольнительную получил. - Мытнин начал прямо и точно: - Терпение в армии кончается.
Николаю это сразу понравилось.
- Надел хозяйчик погоны, и стало ему совсем просто нас хлестать и калечить, - продолжал Мытнин. - Любой хлюст - хозяин тебе. Бьют. Хлещут по лицу, а скажешь слово - пуля в лоб. А то, случается, и выпорют, даром что по уставу не полагается.
Вешнева, истощенная тонкогубая женщина, работница с Выборгской стороны, спросила:
- Это они со всяким так?
Губы у нее дрожали.
- Разные есть наказания, - продолжал Мытнин, - усиленный арест, штрафной батальон, тюрьма военная. Мало на нас управы, что ли? На наш век хватит, если не… - И он потряс кулаком. - Помним твердо: империалистическую войну в гражданскую. Только тактика нужна. Осторожность. Вот и учимся.
- Моего за забастовку с Путиловского в солдаты забрали. Миллер, генерал, - быстро и зло заговорила Вешнева. - Мужа на смерть отдай, а сама издохни с тоски да с голоду. Этому генералу Миллеру самую худую смерть пожелаю. Сколько семей в беду вогнал!
Каширин, с пригородного ружейного завода, промолвил:
- И наш генерал не лучше. - Он повернулся к Николаю своей багровой, обваренной паром щекой: - Кельгрена, мастера, помнишь? Смирный стал. Как однажды присмирел, так больше и не скандалит. Совесть, что ли?
Николай усмехнулся:
- А нас ведь уже и боятся тоже.
- Понимают солдаты медленно, - опять заговорил Мытнин. - Но этой войны уже не хотят. И ругателей не любят. Крепко не любят. И землю хотят. Голод научил. Девять копеек в сутки семье выдают - это агитация хорошая. А за твоего, - обратился он к Вешневой, - не волнуйся. Умный мужик. Такой не пропадет.
Николая радовало все то, что он слышал. "Чем хуже, тем лучше, - думал он. - Тем скорее восстанут люди".
- Пишет еще - вша его ест, - всхлипнула вдруг Вешнева, поворачиваясь всем своим тощим телом к Мытнину. - Ножичком, пишет, по шву проведешь - треск, как с пулемету.
- Рабочего человека всюду паразит гложет, - сентенциозно заметил Каширин, - и на дому и на заводе. Хозяйчик оставит, так насекомое приползет. Небось, возьмем да по всем швам ножичком - вот уж это треск будет настоящий.
- У волынцев, слышал, лучше всех дела идут, готовы, - с завистью сказал Мытнин. - Видно, хороши ребята там подобрались.
Николай не смог сдержать радостной улыбки: ведь и он принадлежал к этим хорошим ребятам - волынцам.