– Что?..
– Нет, девочка, не могу…
– В чем же дело?
– Нет, не могу… Пока еще не могу… может быть… когда-нибудь позже… Слышишь, звонок… Наверное, maman Отилия… Да, голос Стейна… пойду-ка я к ним…
Она оставила Элли одну, но была так расстроена, что по дороге опять разрыдалась.
– Элли очень устала, – сказала она Отилии, – легла поспать, пусть отдохнет…
Но Адель и сама была на грани нервного срыва. Она чувствовала, что ужасная тайна, которую она знала – как она думала – одна на всем свете, слишком тяжела для ее бесхитростной души, ей казалось, что тайна вот-вот раздавит ее. Ей во что бы то ни было надо с кем-то поделиться… И она сказала:
– Стейн… Стейн… пока Лот общается с матушкой, мне хотелось бы… с вами поговорить… если не возражаете…
– Разумеется, – ответил Стейн.
Они вышли из комнаты.
– Наверх? – спросил Стейн.
– Да, – сказала танте Адель. – В кабинет господина Такмы…Адель провела Стейна в кабинет; здесь было холодно, но она зажгла газовый рожок.
– Стейн, – сказала она. – Мне очень стыдно за то, что я сделала. Я хотела прибрать бумаги, здесь был такой беспорядок. На полу лежало… письмо, порванное письмо, последнее, которое господин Такма хотел разорвать… Не знаю, как так получилось… но я нечаянно… прочитала его. Теперь я отдала бы все на свете… за то, чтобы не знать, что в нем написано. Я не могу носить эту тайну в себе… одна… одна… Я схожу от нее с ума… мне страшно… Вот, смотрите, это письмо. Не знаю, правильно ли я поступаю… Может быть, было бы лучше… разорвать его… Ведь это и собирался сделать господин Такма…
И она передала Стейну четыре кусочка письма.
– Тогда давайте я его порву, – сказал Стейн, – не читая…
И уже взялся за листочки…
Но Адель остановила его.
– Я не могу носить в себе… одна… эту… даже сказать страшно… тайну! Нет-нет, прочитайте… умоляю… ради меня, Стейн… чтобы разделить со мной этот груз… Прочитайте!
Стейн прочитал.
В комнате стояла мертвая тишина, было по-зимнему холодно, только тихонько шипел газовый рожок. Из выцветших букв на желтом, полуистлевшем, разорванном на четыре части листе бумаге вставали призраки ненависти, страсти, безумия, ликования, безрассудной любви и раскаяния после кровавой ночи в гулких горах под грохот небесных потоков. Двое людей здесь, в комнате, не имели ко всему этому никакого отношения, но и они ощутили, как Это проходит мимо, едва не задевая их тела, их души, их жизни. И они содрогнулись, затрепетали, в ужасе посмотрели друг другу в глаза, они, совершенно чуждые Тому, что проходило мимо…
– Это ужасно, – сказал Стейн, – и никто, никто ничего не знает…
– Да, – сказала танте Адель, – об этом знаем только мы с вами…
Но Стейн был недоволен.
– Нам не следовало читать это письмо, – сказал он.
– Я сама не понимаю, как так получилось, – сказала танте Адель. – На меня что-то нашло… не знаю что. Я не так уж любопытна. Я подняла листки, чтобы разорвать их на мелкие кусочки. И половинки я и разорвала… на четвертинки…
Стейн, задумавшись, разорвал четыре части письма… еще раз пополам…
– Что вы делаете? – спросила танте Адель.
– Уничтожаю письмо, – сказал Стейн.
– А его не надо… Лоту…
– Нет… нет… – сказал Стейн. – Зачем оно Лоту? Вот и все!
И Стейн ссыпал мелкие клочки письма в корзину для бумаг.
Перед его глазами дрожали и клубились красно-блеклые страсти давних лет, но он видел комнату, по-зимнему безмолвную, которую навеки покинул ее хозяин; только тихонько шипел газовый рожок.
– Да, – сказала танте Адель. – Наверное, лучше, чтобы никто… кроме нас… ни о чем не знал. Ах Стейн, я испытываю такое облегчение… что вы теперь тоже знаете… Боже, какие ужасные вещи бывают на свете, как страшна жизнь!
И она закачала головой, ломая руки.
– Пойдемте, – сказал Стейн, и по его сильному телу пробежала дрожь. – Пойдемте вниз…
Адель, вся дрожа, загасила газовый рожок.
Они ушли.
В темной комнате, по-зимнему холодной, снова воцарилась мертвая тишина.
На дне корзины лежало разорванное на мелкие кусочки письмо.
IX
– Ах! – сказала со вздохом старая Анна. – Мы не сможем скрывать это от grand-maman вечно!
Она стонала, и причитала, и прогоняла кошку в кухню, размахивая руками, потому что в коридоре было полно народу: дело в том, что Ина д’Эрбур пришла вместе с дочерью Лили Ван Вейли и с двумя детскими колясками, одну из которых толкала молодая мать, а вторую нянька; в данный момент Лили с няней пробирались с колясками в гостиную на первом этаже, которую Анна топила специально для того, чтобы здесь проводили время родственники ее хозяйки, Ина разговаривала с ней о смерти господина Такмы, и Анна сказала, что grand-maman ни о чем не догадывается, но что вечно так быть не может.
– Какие прелестные детишки, просто ангелочки! – приговаривала Анна, сложив руки. – И как grand-maman обрадуется, что мефрау Лили пришла показать ей малюток! Пойду предупрежу ее.
– Лили, – сказала Ина, – ты иди вперед со Стефиком, я приду чуть позже с Антуанетточкой.
Лили, прелестная юная мать, вынула из коляски малыша, немножко хныкавшего, и с чарующей улыбкой стала подниматься, держа его на руках, по лестнице. Анна уже открыла перед ней дверь в комнату grand-maman, и та ждала ее появления. Она сидела в своем высоком кресле, точно на троне, с подушкой под прямой спиной; в свете зимнего утра, пробивавшегося сквозь тюль и красные гардины и скользившего по висевшим на окнах кускам бархата от сквозняка, она выглядела еще более хрупкой, чем раньше, ее лицо с улыбкой, полной ожидания, словно из белого фарфора с кракелюрами морщин, было так смутно различимо в обрамлении черного парика и черного кружевного чепца, что казалось, будто она уже не из этой жизни; просторное черное платье струилось изящными линиями и полностью скрывало ее фигуру под темными складками и – кое-где – отблесками более яркого света; когда Лили вошла с малышом на руках, grand-maman подняла угловатым неловким движением, выражавшим нежность и радость встречи, дрожащие руки в митенках, из которых выглядывали тонкие пальцы. В ее голосе, сильно надтреснутом, все еще слышался мягкий креольский акцент:
– Да, детка, ты хорошо придумала привезти ко мне малыша… хорошо придумала… хорошо придумала… Дайка я посмотрю… Вот ведь какой бутуз!
Лили, чтобы получше показать Стефа его прапрабабушке, встала на колени на подушечку у ее ног и приподняла сына: он пугливо отпрянул от полупрозрачного морщинистого лица, призрачно белевшего в красноватом полумраке, но юная мать успокоила мальчика, так что он не расплакался, а только вытаращил глазенки.
– Да, прабабушка, – сказала Лили, – это ваш праправнук.
– Да-да, – ответила grand-maman, все еще протягивая дрожащие руки навстречу ребенку в движении, выражающем нежность, – я твоя прапрабабушка… Да, маленький мальчик, я твоя прапрабабушка…
– А внизу там еще Антуанетта, ее я тоже взяла с собой.
– А-а, твоя новорожденная… она тоже здесь.
– Да, хотите на нее тоже посмотреть?
– Да, на обоих… на обоих вместе, вместе.
Малыш, успокоенный матерью, серьезно и удивленно смотрел на сморщенное лицо, но не плакал; и даже когда тонкий палец прикоснулся к его щечке, Лили сумела унять его и не дала раскричаться. Как раз в этот момент наверх поднялась Ина с Антуанетточкой на руках: это был белый конвертик, из которого виднелось розовое круглое личико с бирюзовыми глазками и влажным ротиком. Боясь, что Стефик все-таки раскричится, Лили отдала его у дверей няньке, и правильно сделала, потому что в коридоре он заорал во всю глотку, переживая в своей маленькой детской душе встречу со Старостью, которую видел впервые. Но белый конвертик с розовым кружочком и двумя бирюзовыми капельками так радостно гулил своим влажным ротиком и был такой трогательный, еще трогательнее, чем Стефик, что grand-maman даже взяла девочку к себе на колени, хотя Лили и продолжала придерживать, оставаясь начеку.
– Очень ты меня порадовала, деточка, – сказала grand-maman, – что привезла мне показать моих праправнуков… Да, Стефик подрос, а Антуанетточка – прелесть, Антуанетточка – прелесть…
После этого они попрощались, и Лили, улыбаясь гордой улыбкой молодой матери, унесла белый конвертик с розовым кружочком вниз, детям пора было домой. А Ина присела рядом с grand-maman.
– Очень вы меня порадовали, – повторила Пожилая Дама. – Какое счастье видеть молодую жизнь… Потому что в последнее время я очень грущу, Ина… Я уже дней десять не видела господина Такму.
– Нет, бабушка, десяти дней еще нет.
– Сколько же он уже болеет?
– Дней шесть… может быть, семь.
– Я думала, уже десять. И доктор Рулофс приходит так редко… Да, кресло у окна стоит пустое уже целую неделю… я думала, десять дней… Погода действительно холодная и ветреная, да ведь?… Я здесь этого не чувствую… Ах, даже если погода исправится… все равно пройдет еще много времени… и нынешней зимой господин Такма ко мне уже не придет…