- Дорогая, - сказала та, - делай скидку на то, что раньше был один блат, а теперь еще и деньги!
- О-о-о! Без этого металла теперь никуда! Ни декорации обновить, ни кино поставить. Придется учить то, что есть!
- Учи, дорогая! - ответила ей подруга.
Учеба продолжалась четвертый год. Синее "ахматовское" платье пылилось в шкафу, а Матрона сидела на стуле в шерстяных брюках и толстом свитере.
"Поэтому у нас в кино в последние десять лет нет ни одного запоминающегося лица. За исключением жующих на экране жвачку и пьющих пиво", - думала она, рассеянно следя, как ее ученик в пятый раз неправильно произносит одну и ту же фразу.
- Уймись наконец! - оборвала она его. - Для рекламы сойдет и так, а для высокого искусства все равно непригодно.
Она вызвала Иванову. Во внешне безликой Ивановой Матрона видела редкий талант. Это было бесспорно. Иванова могла сыграть кого угодно: за пять секунд из русской царевны превратиться в развязного подростка, потом во французскую аристократку, тут же изобразить хиппи, потом ученую грымзу, потом старуху, потом толстого мужика, потом собаку и далее до бесконечности. Сила преображения была дана ей свыше. Матрона лишь научила свою ученицу этим даром пользоваться. Но Иванову, как когда-то саму Матрону, не приглашали сниматься. Черт знает, в чем была загадка. Все бесталанные, и чуть-чуть талантливые, и более-менее талантливые уже разошлись по театрам и студиям, пристроились в рекламу, на телевидение, уже получили какие-то деньги, уже научились подавать и продавать себя. А редкое дарование Ивановой никому не было нужно. И сама Иванова это прекрасно понимала.
- Что будешь делать, когда закончишь? Ищи себе место в театре, - говорила Матрона. - Ты из провинции, тебе будет трудно. Ходи, обивай пороги, проси, умоляй…
Иванова молчала. Берегла энергию. Матрона понимала - редкий дар нуждается в больших деньгах, в поддержке. Но где их было взять? Денег просто так не давал никто. Вне сцены Иванова казалась суховатой, замкнутой, одевалась безвкусно. Приехала она в Москву из Иванова. Родители были простые люди, помощи никакой. Что делать с ней дальше - было неясно. И вот начались занятия на последнем курсе, но Иванова на них не пришла.
- Она бросила! - заявили студенты. Они не любили Иванову.
Матрона сидела в темноте маленького зрительного зала, смотрела на пыльную сцену и старалась не грызть заусеницу на большом пальце. Старалась и не могла оторвать руку от рта. Она нервничала. Наконец решение пришло.
- Найти ее хоть из-под земли! - приказала Матрона. - Иванова талантливее вас всех!
"Бабка свихнулась! - решили студенты, услышав этот приказ. - Кому она нужна, эта недотепа, которая не умеет себя подать!"
- Найти! - чуть не впервые заорала Матрона.
Иванову нашли. Она торговала конфетами на окраине Москвы в палатке от фабрики "Красный Октябрь". Подогнали машину, схватили под белы руки, доставили в институт.
- Оставьте нас, - приказала Матрона.
Кто бы стал спорить, да еще перед экзаменами? Все ушли. Иванова стояла.
- Почему ты бросила институт?
Иванова молчала.
- Ты не хочешь со мной говорить?
Она все молчала. Потом разжала наконец бескровные губы:
- Я решила уйти. Какое право вы имеете вмешиваться в мою жизнь?
- Ты не должна уходить. Тебя сюда приняли, жизнь дала тебе удивительный шанс. Ты должна им воспользоваться. У тебя большой талант.
- Я им пользуюсь. Роль продавщицы конфет мне здорово удается.
- Не ерничай. У каждого своя роль. Она дается свыше. Ты должна быть актрисой, как я - педагогом.
- Но я больше не хочу быть актрисой. Я не хочу унижаться. Мне не нужен ваш институт. На будущий год я поступлю в Институт торговли.
Матрона решила надавить на жалость. Она не хотела говорить, что все-таки Иванова должна быть ей благодарна, ведь она столько работала с ней, чтобы превратить необработанный камень в бриллиант. Матрона не любила показное уважение, но она не хотела расставаться с Ивановой. И потом, что же будет с искусством, когда все таланты подадутся продавать конфеты?
- Ты помнишь, я рассказывала вам о Цезаре, ты играла Клеопатру?
Иванова замолчала опять.
- Пожалей меня! - сказала Матрона. - Кроме тебя, мне больше некому рассказывать о Цезаре. Вот уже много месяцев, как меня волнует эта тема - его эпоха, его борьба за власть, его смерть, его женщины, его враги и друзья. Моя подруга хочет снять об этом фильм.
- Вы будете играть Клеопатру?
- Наверное. Хотя ее судьба волнует меня меньше, чем судьба Цезаря.
Никакого удивления не выразилось на лице Ивановой. Вдруг тело ее будто само собой изогнулось, ладонь одной руки поднялась и застыла горизонтально. Она опустилась перед Матроной на колени и показала, что подносит ей драгоценную чашу, наполненную чем-то ужасным. Тут же изменилась и сама Матрона. Она сразу помолодела, изогнулись ее брови, властным и дерзким стал взгляд. Простой старый стул превратился в трон или в ложе. Матрона в последний раз обвела взглядом мир, из которого ей так рано, но так достойно предстояло уйти, и погрузила в чашу царственную руку, унизанную браслетами и перстнями. И тут же из глубины сосуда появилась маленькая, но ужасно ядовитая змейка (ее изображал палец Ивановой), она обвила царице руку. Клеопатра скривила губы, взяла змею и приложила к груди. Змея куснула. Верная служанка промокнула кровь из ранки царицы и тут же дала змее укусить и свою натруженную руку. И если бы в зале был еще кто-то, кроме участниц этой трагедии, то у него не возникло бы сомнений в том, что перед ним царственная владычица Древнего Египта, праправнучка богини Изиды, и ее верная раба, идущая за госпожой на добровольную смерть.
- Ты будешь великой актрисой! - сказала Матрона.
- Я должна идти на работу, - спокойно, будто только что и не была в Египте, ответила ей Иванова и повернулась к двери.
- Приходи на занятия! - попросила Матрона. - Мне без тебя скучно. Я скажу, чтобы твои документы взяли обратно!
У самого выхода Иванова внезапно повернула обратно.
- Вы думаете, я из деревни, ничего не понимаю! - с гневом заговорила она, глядя Матроне прямо в глаза. - Да, правда, я из Иванова. Но глубокой нашу провинцию считают только в Москве. Музыка, книги, театры существуют не только в столицах. Да, у нас люди беднее, у них меньше возможностей заработать, но это не значит, что они второго сорта. И не надо относиться ко мне как к убогой, только потому, что у меня нет денег, знакомств и убойной пробивной силы. По крайней мере я в отличие от многих еще не разучилась плакать!
- Москва слезам не верит… - начала было Матрона.
- Я это знаю! - перебила студентка. - Я слишком слаба, чтобы доказать что-то вашей столице, но достаточно сильна, чтобы принять решение, нужное мне самой. И я не хочу обивать пороги модных преуспевающих людей, рассуждать с ними о современном искусстве, одновременно разглядывая, во что они одеты. Никакого современного искусства нет. Есть просто искусство, и есть искусство шоу - наука выманивания денег у людей. Так вот, я не хочу участвовать в шоу! Не хочу бесконечно жевать, глотать и ерзать голой, попой по сцене, утверждаясь в Москве. Я помню…
- Так думают слабаки! - перебила Матрона. - Вот пройди через все это и стань звездой, тогда будешь рассуждать!
- Звезда может сиять в чистом поле! - ответила Иванова. - А в хлеву звезд не бывает! Там - навоз. И жалко видеть, как те, кто действительно мог бы быть звездой, копаются в этом навозе в угоду и на потеху публике, совокупляясь и убивая. А потом на газетных страницах, будто замаливая грехи, клянутся, что держатся ближе к Богу, соблюдают обряды и крестят детей.
- Ты слишком строга. Это по молодости…
- Я не верю ни в Бога, ни в черта! Всю жизнь я верила только в себя. Когда я была маленькой, мама брала меня в Москву и днем мы стояли с ней в очередях, а вечером шли в театр. В гардеробе не принимали тяжелой поклажи, и из наших сумок на весь зрительный зал пахло докторской колбасой. Мне зверски хотелось есть. Еда в буфете и тогда уже была для нас слишком дорогой, и я отламывала в антракте куски от батона. Украдкой, не вынимая из сумки, чтобы никто не видел, потому что была ужасно стеснительной. Запихивала их в рот, подавляла икоту и твердо знала, что я обязательно буду актрисой. А теперь - не хочу ею быть. Правильнее продавать конфеты фабрики "Красный Октябрь".
Она замолчала. Молчала теперь и Матрона.
- Ты плакала на спектаклях? - наконец спросила она.
- Конечно.
- А догадывалась ли ты, что те, кто разыгрывает перед тобой высокую трагедию, может быть, тоже хотят есть, и у них, возможно, нет крова и болеют дети?
- Нет. Тогда я этого не знала. Теперь я понимаю, что можно на сцене объясняться в любви, а на самом деле думать, не упала ли у твоего ребенка температура, но секреты ремесла мне стали известны позднее.
- Тяжело в учении - легко в бою! - сказала Матрона.
- Я не вернусь! - ответила ей Иванова. - И могу свободно сказать вам, что теперь высокая трагедия не нужна никому, как не нужны сейчас ни ваш Цезарь, ни Клеопатра. Лиз Тейлор уже въехала в Рим на золотом троне в сопровождении стада слонов, и переплюнуть ее невозможно. Сколько бы вы ни разыгрывали психологию и чувства, слонов у вас нет. Публика останется равнодушной.
- Великая Перикола жила за несколько веков до нас и тоже сокрушалась, что публика остывает к трагедии. В антрактах на авансцене она исполняла балаганные номера. Не наше время виновато в этом!
- Но мы живем в том времени, которое принадлежит нам. До свидания.
И Иванова ушла.