Сначала я решил, что дело в сексуальной неудовлетворенности. Я задал ей несколько вопросов. Она посмотрела на меня с холодным презрением.
- Я читаю журналы о здоровье. Естественно, будь у меня такие проблемы, в первую очередь я постаралась бы отрегулировать эту сферу. Но проблем нет. Мой муж - умный и понимающий человек, и, в то время как сердце мое молчит, физиологические механизмы работают соответственно уровню выработанных гормонов.
Я опустил глаза - на это мне было нечего возразить, если только она не врет. Но Анна меня не обманывала - потом и сам смог убедиться в правдивости ее слов. Когда мы уже стали близки, я обнаружил, что действительно у нее все происходит как полагается. Да и не было ей никакого резона обманывать меня. В минуты, когда глаза ее, покрасневшие и замутненные, закрывались от неги, сердце, хотя и колотилось неистово, оставалось холодным. Она совершенно не была мне благодарна за ласки. В минуту сердце ее успокаивалось, она зевала, равнодушно от меня отворачивалась и очень быстро уходила из моей каморки, никогда не оставаясь ночевать.
- Во-первых, мне нужно хорошо выспаться, - говорила она. - А во-вторых, муж будет меня искать, не хочется, чтобы мои приметы записывали в милиции и морге.
Я проверял ее на жалость, на любовь к детям, к животным. Она без умиления смотрела на пушистые комочки, которые мы видели у старушек в метро, оставалась равнодушной на блошиных рынках, куда я специально ее водил, пытаясь выведать ее скрытые интересы. У Анны никогда не было домашнего любимца. Она была слишком рассудительна.
- Взять на себя заботу о чужой жизни - слишком ответственно, - говорила она. - Если вдруг несчастный котенок умрет, я буду винить в этом себя.
- А если ты не возьмешь на себя труд сейчас позаботиться о нем, вечером его, возможно, утопят, - пробовал я возражать. Но ее логика оставалась безупречной.
- Но не я же буду в этом виновата! Кроме того, неизвестно, что для этого бедного существа на самом деле лучше - быстро окончить свою не начавшуюся жизнь в ведре с холодной водой или познать все испытания: голод, холод, побои, злость других животных и людей - и все равно в конце концов погибнуть где-нибудь на чердаке или под забором.
- Но если ты возьмешь его сейчас, он получит уютный дом и счастье быть домашним любимцем. Скорее всего ты к нему бы привязалась.
- Нет-нет! Чем он лучше других? Как я могу выбрать между ним и оставшимися, что сидят в той же коробке? Если я возьму одного, то приму на себя функцию Всевышнего и никогда не смогу забыть о судьбе остальных. А кроме того, у кошек бывает лишай.
Однажды я заманил ее в детский дом. Будучи студентом, я несколько недель провел там на практике. Вид детей, получающих казенную пищу, одежду и ласку строго поровну, всегда вызывал во мне чувство вины и сожаления. Я привел Анну туда для того, чтобы она перевела на счет этого заведения деньги, но перед этим познакомил ее с заведующей и провел по комнатам.
- Хорошо, что у меня нет детей, - заметила она, когда мы вышли из банка, где она послушно выполнила мою просьбу.
- Почему? - спросил я, хотя уже догадывался, что она ответит.
- Несправедливо холить и лелеять единственного ребенка, пусть и собственного, когда другие живут в таких условиях, - сказала она.
- Есть дети в семьях бомжей и алкоголиков, которые не получают в день даже куска хлеба, - зло сказал я в ответ. - Есть больные дети, калеки, которые не могут не только сами ходить, но и есть, играть, говорить.
- В таком случае рассчитывать на то, что твой ребенок родится здоровым и умным и ты вырастишь из него процветающую личность, - большой эгоизм и несправедливость по отношению к тем детям, о которых ты говоришь, - спокойно заметила она.
- Я хочу, чтобы ты родила мне ребенка! - Я тряс ее за плечи. - Я сам его выращу!
- Зачем тебе ребенок? - Она вздыхала и смотрела на меня почти с такой же грустью и сожалением, как до этого на детдомовских детей.
- Ребенок, навеки соединив меня с тобой, даст мне любовь, на которую ты не способна! - В эти минуты я забывал, что я психотерапевт, и кричал на Анну, как кричат обманутые и бессильные в своей ревности мужья или любовники. Я был готов убить ее.
- Я склоняюсь к тому, что, вероятно, многие люди все-таки не любят друг друга, хоть и живут вместе, - замечала она. - Но притворяются, что испытывают страсть, для достижения каких-либо целей. А любят лишь единицы, какие-то особенные натуры вроде космических пришельцев. Иначе я не понимаю, как это можно - то любить кого-то, то разлюбить? Уж если любить, то надо любить всегда! Ответственность, долг… все понятно! Но представь, я начинаю радоваться тому, что никого по крайней мере не разлюбила! - Анна смотрела на меня с улыбкой превосходства. Впрочем, настоящее чувство превосходства надо мной у нее так и не появилось, хотя могло бы - ведь это я как безумный любил ее, а она меня - нет. Презирать меня ей мешало обостренное чувство справедливости. Но все-таки пока еще она не останавливалась в своем желании понять, что же такое любовь.
Она и любовницей-то моей стала, как я подозреваю, только затем, чтобы испытать неведомое ей ранее чувство опасности. Своим браком она дорожила, но ей хотелось узнать, не явится ли опасность стимулом для более яркого проявления чувства. Но ничего у нее не получалось. Видимо, муж ее доверял ей безоговорочно, и опасность была эфемерной. Во всяком случае, ничего похожего на любовь ко мне она не испытывала, в чем и признавалась совершенно искренне и без обиняков. Я же тосковал по ней. Несколько раз она уезжала отдыхать на пару недель, или ей просто надоедали мои эксперименты, и она уже хотела их прекратить, печально объясняя, что, по-видимому, у нас ничего не получится, а я все никак не мог примириться с мыслью, что ошибся в ней, считая ее натурой страстной, и обвинял себя в непрофессионализме и некомпетентности.
"Вероятно, - думал я в такие минуты, чтобы не сойти с ума от отчаяния, - у нее эгоистический тип мужской психики".
Среди мужчин я встречал многих, которые жили, ни к кому не привязываясь, и душу свою вкладывали только в профессию или хобби. Я знавал рыбаков, которые вопреки уговорам близких, состоянию здоровья и даже здравому смыслу из-за трех - пяти хилых окуньков часами просиживали на льду реки в холод или в оттепель, под яростный треск ломающихся льдин, встречал охотников, в любое ненастье бродящих по глухой тайге с риском заблудиться, только для того, чтобы совершить ритуальное убийство животного, мясо и шкура которого нужны не для утоления голода и защиты от стужи, а для экзотики; наблюдал деловых людей, считающих, что за деньги можно купить все, особенно женщин. Я уважал ученых и трудоголиков, кустарей-одиночек, ставивших во главу своего существования какое-нибудь крошечное открытие или производство не таких, как у всех, шариковых ручек или пробок для бутылок. Я знал, что все эти люди довольно часто холодно относятся к своим близким.
"Очевидно, и она, - думал я, - не имея, правда, никакой особенной цели в жизни, никакого пристрастия, тоже относится к такому типу людей". Это не красило Анну в моих глазах, но, думая о ней беспристрастно и холодно, я в то же время двух дней не мог провести, не видя ее лица, ее спокойной улыбки. Я был поглощен ее проблемой, я жил в ней. Я места себе не находил, я хотел, чтобы она испытала страсть. Естественно, я мечтал, чтобы она полюбила меня, но моя профессиональная гордость была бы все-таки удовлетворена, даже испытай она это чувство к кому-нибудь другому, хотя это и принесло бы мне новые муки.
Я звонил ей по нескольку раз в день, при этом выглядел идиотом в глазах ее мужа, представляясь ее психотерапевтом - что было истинной правдой, - и выдумывал смешные предлоги, чтобы он позвал ее к телефону, мечтая хотя бы услышать ее ровный голос.
- Я скучаю без тебя! Я умираю! - звал я Анну, когда пребывание в мире без нее становилось невыносимым. Она приходила, скорее из любопытства, чем из желания меня утешить.
- Мне кажется странным ставить в зависимость от другого человека свою жизнь или смерть, - говорила она, опускаясь или в кресло в моем кабинете, зажатое между столом и кушеткой, или на постель, если встречи происходили в моей квартирке.
Иногда она раздевалась и без моего приглашения, всегда в определенном порядке, снимая тот самый серый брючный костюм, который я так любил на ней видеть. Жакет она вешала на плечики или в крайнем случае, предварительно тщательно сложив, на спинку стула. Туда же Анна пристраивала брюки и светлую блузку. Потом, оставшись в прозрачной рубашечке с бледной вышивкой на груди (бюстгальтера она не носила, так как считала, что у нее совсем маленькая грудь), без всякого стеснения снимала колготки и кружевные трусики, при этом совершенно не желая казаться сексуальной. Она будто говорила: "Ты знаешь обо мне всю правду. Я такая, какая есть, не хуже и не лучше. Твое дело - любить меня или оставаться равнодушным".
Чаще всего я смотрел на то, что она делает, с умилением. Иногда же меня охватывала безотчетная ярость.
- Зачем ты раздеваешься? - кричал я, швыряя в стену, а иногда и в голову Анны ее черные туфельки. - Ведь ты же меня не любишь!
- Поставь туфли на место, они дорогие, - спокойно отвечала она. - Ты сам говорил, что жить без меня не можешь. Если тебе не нужно мое присутствие, я уйду!