1984
ПУТЕШЕСТВИЕ В КАЛМЫКИЮ
Я вышел в тамбур, чтобы покурить. Поезд несся вперед и вперед, точно собирался увезти меня и мою измученную нашей судьбой девушку в какой-нибудь спокойный и вполне реальный рай. Она лежала сейчас в купе на верхней полке, безостановочно считая километровые столбы, словно от этого зависело ее ближайшее будущее, видимое ею светлым и радостным, совсем как прямой жизненный путь удачливого праведника.
Я с жадностью втягивал сигаретный дым, чувствуя телесную неостановимую дрожь и разбитость; за окном мелькал пейзаж, серый, как суть моей души.
- Скоро уже подъедем, - неожиданно сказал уголовного облика человек, куривший вместе со мной. - Осталось недолго.
- Да, - откровенно согласился я, хотя совершенно не понял, куда это мы подъедем и до чего, собственно, осталось недолго.
Куда мы вообще едем и зачем? Вдаль от себя, от собственной дрожи, от печальных утр и вызывающих робкую надежду вечеров? Очевидно, это - глупо, но разве этот мир совершенно лишен прибежищ и тайн, неужели все настолько логично и мрачно, как в кинотеатре, в котором никак не начнется цветное кино, и все присутствующие понимают, почему это так, лишь я один, несмотря ни на что, жду разноцветной яркости экрана и сладких грез?..
Я отшвырнул докуренный до фильтра бычок, опять вздрогнул и поднял руки вверх, не предполагая, чем бы еще заняться, кроме простого бесконечного ожидания. Кажется, мы едем в Калмыкию, где должен состояться съезд буддистов ветви "Ваджраяна"; и мы, наверное, ждем покоя и безразличия последователей Шахья Муни, хотя все наше существо алчет чего то совершенно другого - того, что невозможно и запрещено, что прекрасно и чудовищно, как недосягаемый и утраченный рай.
Мое настроение вдруг становится ровным, словно замечательно построенная автострада, и я возвращаюсь в купе.
Моя спутница так и лежала на своей полке, не меняя позы; поезд дергался, словно эпилептик в припадке, который никак не закончится; пожилые мужчина и женщина рядом с нами вовсю ели мясистые красные помидоры с вареными яйцами, разложив их на промасленном куске газеты, и меня от вида их жующих красных лиц и дряблых полных тел чуть не стошнило.
Наступила ночь; станции и полустанки сменяли друг друга, сливаясь в единый фон железнодорожного путешествия; я решил лечь спать и приготовиться к раннему пробуждению в Элисте и уже предчувствовал утреннюю разбитость и ознобы после жесткой купейной ночи, когда ворочаешься на узком ложе так рьяно, будто деталь в токарном станке, и очень хочется, чтобы с тебя наконец сняли стружку, а садист рабочий сидит рядом, куря вонючий бычок, и совершенно не собирается принести тебе ни малейшего облегчения. Я лег и как-то еле-еле заснул, хотя сон мой был противно-чуток, словно сон любящей матери у постели больного ребенка, готовой мгновенно вскочить и заняться выполнением родительского долга.
На заре мне ударил в глаз солнечный луч, я дико вздрогнул и поднял веки. Поезд стоял; мы прибыли; подниматься совершенно не хотелось; жуткая слабость опутала всего меня, будто гусеничный кокон, внутри которого нет никакой бабочки.
- Вставай, пошли, - сказала моя бледная девушка; видно было, что ей еще хуже, чем мне.
- Куда, зачем, что?.. - недовольно пробурчал я, чувствуя безудержную злость оттого, что я опять проснулся на этой планете в своем теле и меня опять призывало и приказывало заниматься всевозможной активностью опостылевшее Бытие.
- Приобщаться к буддизму!.. - насмешливо воскликнула моя девушка и легонько ущипнула меня за левую ягодицу.
Я вскочил, чтобы вдоволь наподдать ей, но в последний момент передумал, увидев ее кислое лицо, которое она пыталась скрыть за приветливой улыбкой, - точь в точь, как истинная жена, пробуждающая дымящимся завтраком лентяя мужа, напоминая ему о том, что он должен спешить на какую-то там работу, чтобы кормить ее, детей, да еще помогать теще, которая на самом деле сама помогает всей этой убогой семейке.
Моя девушка накрасила губы и совсем не была похожа на буддистку. Я чихнул шесть раз подряд, вздрогнул, испытал мощнейший озноб и, наконец, оделся.
Через полтора часа мы стояли на поляне у пруда, посреди буддистского палаточного лагеря, чувствуя себя абсолютно "не пришей" никуда сюда, но делать было нечего, раз все же мы приехали и сейчас мы здесь.
- Зачем мы здесь оказались! - недовольно сказала моя девушка. - Жарко, лето, а моря нет… Я так хочу на море!
- Я тоже, - согласился я, чихнув раз семь подряд и испытав четыре озноба.
- Так, может, уедем?.. Зачем нам этот… буддизм?.. Море-то лучше!
Я видел, что ей безумно плохо, но она старалась держаться молодцом.
- Буддизм спасет нас, - почему-то уверенно ответил я. - Здесь нам проведут пхову, то есть научат искусству умирания! Мы вернемся обновленными; наши души засияют, словно свеженачищенные солдатские бляхи; мы начнем новую жизнь!..
- От себя не убежишь, - веско сказала моя возлюбленная, чихнув восемь раз подряд. - Так, как было, все равно уже не будет. Рай закрыт!
- Мы бежим не от себя, а, наоборот, - к себе, - объяснил я. - Нам не нужно больше рая; было слишком хорошо. Нужно расплачиваться.
Мощный озноб пронзил меня как подтверждение правильности сказанного.
- Да ты что - буддист? - иронично спросила она. - Мне так плохо…
- Я не знаю, - честно сказал я. - Но нам нужно очиститься. Мне тоже очень плохо…
- Эй! - крикнули нам из палатки.
Я обернулся: там сидела большая компания, и почти все были нашими знакомыми.
Мы медленно подошли к ним и осмотрели их веселые лица, правильный молодой задор, бьющийся в юных телах, и жажду приобщения к тайнам мироздания, которые лично мне давно надоели.
- Вы тоже здесь!.. Отлично! Только Оле Нидал приедет через два дня - тогда и начнется пхова…
- А… что же делать? - криво ухмыляясь, спросил я.
- Да тут весело!.. - как-то недоуменно хихикнув, ответила мне некая девушка из города Барнаул, которую, кажется, звали Таня. - Придет вечер, местные притащат водочку, сядем у костра, у нас есть личный повар Миша, - молодцеватый парень рядом с ней бодро кивнул головой с рыжими волосами, четко расчесанными на пробор, - может, травки поднесут…
Я как-то совсем приуныл, представив эту пионерскую картину сегодняшнего вечера.
- А пока, - сказал неизвестный мне человек, увешанный четками и прочими буддистскими атрибутами, - идет семинар, который ведет один тибетский лама… Там толкование текста… Палатку можете получить здесь.
Мы взяли палатку, я ее поставил, все время ощущая себя Железным Дровосеком, которого не смазали и которому каждое движение дается с диким трудом; мы сели в нее и стали просто так сидеть, напряженно куря.
Вдруг вокруг раздалось: "Смотрите!.. Ой!.. Что они делают!.."
Мы с неимоверным трудом встали и посмотрели туда, куда смотрел весь лагерь. Прямо над нами выделывали фигуры высшего пилотажа два самолета. Они то стремглав возносились ввысь, то падали вниз; в конце концов, один из них отлетел чуть чуть прочь и, видимо, что то не рассчитав, с грохотом врезался в скалу, через мгновение рухнув и взорвавшись.
- Вот тебе и буддизм… - пробормотал я.
Все были в абсолютном шоке. Моя девушка более чем красноречиво посмотрела на меня, и мы опять сели в свою палатку, закурив по новой.
Так мы просидели почти до сумерек. Ознобы учащались, превратившись в один большой сплошной озноб. Вокруг нас ошалевший от полуденного события лагерь собирался на семинар.
- Пошли? - спросил я.
- Какая разница…
Мы добрели до помещения местного Дома культуры, вошли в зал и заняли места среди остальных, сидящих по-турецки и внимавших небольшого роста тибетскому человеку, который заунывно нечто говорил, а переводчик рядом переводил. От него исходила энергия бешеной, завораживающей, уничтожительной пустоты. Нас совсем затрясло.
- Я больше не могу, - сказал я. - Здесь есть какое-нибудь кафе? Я хочу чего-нибудь выпить. Может быть, мне станет легче?
Моя бедная возлюбленная, кажется, готова была упасть в обморок, но послушно встала и вместе со мной вышла из этого Зала буддизма.
Мы вышли в фойе, и я тут же обнаружил лестницу, ведущую вниз - к двери с короткой надписью "Бар".
- Замечательно, - сказал я, едва не падая от слабости.
Моя возлюбленная мягко и иронично улыбнулась, и мы пошли туда.
В баре играла легкая невнятная музыка; всевозможные напитки были выставлены за стойкой, трезвый бармен явно скучал. Я немедленно выпил сто граммов водки, на какую-то секунду ощутив, что мне действительно лучше, но все же это было совершенно не то.
"Удивительное дело, - подумал я, - существует огромное количество людей, которые всерьез воспринимают это вещество - этиловый спирт - и считают злоупотребление им истинной проблемой своей жизни, которую дико трудно решить".
Я выпил еще сто граммов, чувствуя, как алкогольное тепло поднимается откуда-то из моего солнечного сплетения по чакрам вверх к горлу и дальше, к макушке. Опять продрал озноб; я накатил еще сто граммов.
Мы сели за столик, и я понял, что мне совершенно очевидно стало лучше - даже как-то весело.