Это "вы утверждаете" наводит на Чугунова глухую тоску. Он делил людей на две категории - "стратежников" и "практикантов". Самочувствие "стратежников" в этой жизни зависит от того, как определяются глобальные проблемы. Им кажется, что благополучие мира держится на правильности формулировок. Они не способны различать то, что у них перед носом. Этой слепотой они и опасны. "Практиканты" - другие, они не понимают, какой толк в словах, не называющих вещей, которые можно потрогать, развинтить, покрасить и смазать. Они не против послушать споры "стратежников", но не потому, что хотят обрести познания по части высоких материй, - их привлекает в таких спорах ловкость соображения и острое словцо.
- Самое опасное, - начинает Чугунов издалека, - глупость. Глупость вредит дураку, но она опасна и для окружающих…
Летчики начинают улыбаться. Они, наверно, уже хорошо знают Свиридова, и не чувствуется, что его горячо любят. Чугунов еще надеется, что ему не понадобится продолжать речь.
- Не можете ответить! - усмехнулся штурман.
На этот раз лицо Свиридова показалось Чугунову нехорошим. Чугунов зол, но продолжает улыбаться.
- Я, как лейтенант, не обязан отвечать на вопросы младшего лейтенанта, как младшему по званию.
Эскадрилья забыла про столовую, окружила оппонентов. Самоцветов, который, похоже, всегда все воспринимает серьезно, добавляет:
- А что! Лейтенант, к вашему сведению, может держать младшего лейтенанта по стойке "смирно" сколько захочет.
- Это я в другой раз. А сейчас, как старший по званию, я считаю своим долгом передавать младшим свой опыт. Так вот, товарищ младший лейтенант, нужно знать диалектику. Поняли, где ответ нужно искать?
- Диалектика! Понял!!! - кричит Аганесов, у которого симпатия к Чугунову перешла в восторг. Он сильно ударяет Свиридова по плечу. Штурман обиженно бубнит: "За кого вы меня, лейтенант, принимаете".
Ого, отмечает про себя Чугунов, напугал стратега.
- Некоторые думают так: "диалектика - наука" - и аминь. Для чего нужна диалектика? Вот Мельников нам скажет. - Мельников, парень с чубом, отмахивается и загораживается другими.
- Давай, давай сам! - кричит Аганесов.
- Так вот, диалектика нам нужна только в одном случае. Когда в голове у нас одно соображение, как бы порубать, это не диалектика. И когда четыре "мессера" сбивают один "ТБ", ее здесь тоже нет. Диалектика нужна, Свиридов, когда перед тобой сложное явление. Понял?
- Сложное явление! - торжественно поднял палец перед носом Свиридова Аганесов.
- А война - явление сложное. И почему мы отступаем, и почему нас крошат на аэродромах и гибнут летчики, а среди них такие летчики! - мы же в это время ведем разговоры о том да о сем, - тоже диалектика. Если бы нам сейчас дали две тысячи "Петляковых" и три тысячи "лаггов", немцев на Днепре не было бы. Но, когда мы получим эти тысячи, может получиться так, что не останется ни одного стоящего летчика. Я знаю, как трудно произвести на свет хорошего летуна.
- Так вы что, предлагаете не летать?
- А почему, Свиридов, я начал с тезиса о дураках?..
Эскадрилья хохочет, смеются и те, кто мало что понял, разве то, что штурману крепко надрали уши. Чугунов взял оппонента под локоть и повлек в столовую.
Столовая выглядит, как в старые мирные времена: на столиках белые скатерти и графины, каждому ложка и вилка. Официантка - Надя, на ней передничек и кокошник, как из приличного ресторана. Надя ставит на край стола поднос с тарелками. На маленьком подвижном личике блестят карие глаза. Еще до вылета на фронт он придумал ей прозвище - Доброе Утро.
- Товарищ лейтенант, где вы пропадали? Я несколько раз у капитана спрашивала.
- А что, интересно, Махонин отвечал Доброму Утру?
- Выполняет задание.
- Могу доложить, - Чугунов прикладывает палец к виску, - задание выполнено.
- Вы могли бы ко мне относиться серьезнее.
- Ах, Надя, что поделать - у нас вся семья была веселой.
Чугунов исчерпал свои способности вести светский разговор. Он думает о Насте, которой обещал каждую неделю сообщать, хотя бы "жив-здоров", но так ни одного письма ей не отправил; о том, что только у авиаторов такие перепады: только что был в пекле войны, за тобой охотились, как за зайцем, и вот - занавесочки на окнах, вилка слева, ложка справа, и жизнь обычная, похожая на игру, в которой никто не проигрывает.
Входят и садятся за своим столиком начальник штаба Стенин и заместитель командира по технической части. Летчики отряжают к начальству штурмана Галкина, о котором Чугунов лишь слышал, что за день до начала войны от него ушла жена. Галкин возвращается - новостей нет. Чугунов перекладывает в тарелке лапшу с места на место. В гуле речей слышит свои слова "воевать не умеем", "у немцев учиться надо", "так раздеть штурмана"… Чужая беззаботность перебивает тревожные мысли. Будто кто-то в уши шепчет: радуйся, радуйся, пока жив и здоров, потому что день солнечный, потому что нравишься вот этой Наде, еще можешь людей завести - вон как шумят! Но Чугунов сегодня не может сказать ни себе, ни другим ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО, как на заволжском аэродроме.
Жизнь прошла безалаберно. Такого старого лейтенанта, наверно, в воздушных силах больше не найти. И не нужно было обижаться на прозвище "Агрегат", которое привязалось к нему в училище. Он агрегат и есть. И все же от себя никогда не откажется.
Он не откажется от того пацана, который в летнее утро высматривал в небе аэроплан. На берегу реки с удочками они с братом, задрав головы, следили за его полетом, далеким и отрешенным. Старший Петька сказал: "Вот не страшно-то!" - "А чего такого-то. Мне бы дали, и я б полетел!" За эти слова брат схватил Павла за шиворот и стал трясти - не любит старший хвастовство. Помнит свое тогдашнее: "Ну! Не замай!" И неизвестно откуда взявшееся упрямство: да, он полетит, полетит, хотя бы для того, чтоб одержать верх над братом. И полетел, и прислал письмо с фоткой: в летном комбинезоне и в шлеме стоит, опершись на крыло "АНТ-3". Мокрогубый летчик и один из первенцев советской авиации похожи друг на друга. Он любит большие самолеты, в которых, как говорил, "можно жить, а истребитель - не самолет, - аттракцион". Он и сейчас одобряет себя, палящего папиросу за папиросой в ту ночь, когда все решил паровозный гудок на станции. Не говоря никому ни слова, покинул военный городок летного училища, в котором вдруг осторчертело все, и уже через пару часов ехал товарняком к Байкалу. Потом где пешком, где машиной добрался по Монголии до района военных действий.
Глупый, мальчишеский поступок. Но он любит себя за то, что способен был его совершить, за свое спокойствие, с которым в ожидании решения своей судьбы сидел под арестом в глинобитной развалюхе в компании с пауками и сороконожками, за упрямство, с которым на все обвинения повторял: "Я не дезертир. Дезертиры из тыла на передовую не бегут".
Ночью вошли трое. Он догадался, кто они. Капитан с выпуклыми глазами и пьяной улыбкой спросил: "Так кто тебя, ворона, в Монголию заслал?" И сразу ударил. Бил в подбородок - хук. Но немного промазал. Нокаут не получился. "Так кто, говоришь, тебя сюда заслал?" И снова удар. Успел повернуть голову так, чтобы кулак не вывернул челюсть… Ему часто потом снилось: его бьют, он задыхается от боли и ярости, а его руки связаны, или хуже - их нет, он машет коротышами-обрубками и плачет от своего бессилия. В последнюю новогоднюю ночь залил у Насти постель кровью. Тот же сон: его бьют, а руку из тяжелых рукавиц не вытащить. И вдруг подсказка - БЕЙ РУКОВИЦЕЙ! И врезал. В стенку. Боли не почувствовал. Хотя разбил костяшки вдрызг. "Ну, а если бы мне попало!" - бинтовала руку Настя. Не совсем еще понимая, что произошло, сказал вроде бы ни к селу ни к городу: "Проверка, Нюша, проверка".
В ту ночь в монгольском сарае его спасла мысль: его, летчика, бойца, в конце концов, гордого мужика, - нет, не лупят, а есть такая проверка. Так проверяют. А ты держись, не качайся, ни стона, ни звука. Ведь если бы не пришла эта мысль, бросился бы на капитана.
На следующий день, после того как доставленный к большому начальству признал свой поступок хулиганским, он уже летел в составе эскадрильи на "братской могиле" - "ТБ". При развороте на обратный курс не мог не отстать (моторы бомбовоза давно уже израсходовали свой ресурс) - и остался в небе один над серой степью и чудом отбился пулеметами от японских "митцубиси".
Он не испытал обиды, когда в один и тот же день узнал, что Указом награжден медалью "За отвагу" и… разжалован. Так могло случиться только с ним, Чугуновым. Когда командирское звание восстановили - и этому не удивился. Он понял, что кому-то он нужен таким, какой он есть, и есть другие, которые будут ломать ему спину за то, что он такой. Он жалел тех, кто не понял своего предназначения, - и берет на себя или слишком много, или слишком мало. И за это поплатится, если не сам, то другие. Знал еще, где ни появится, там что-то переделает или переменится само собой. Своим пороком считал хвастовство. Готов в этом покаяться. Но перед кем? Не перед служебной же братией. Товарищи сегодня одни. А завтра другие. "На Запад поедет один из вас, на Дальний Восток - другой". Песня оправдывала его. Он часто пел ее в полете.
Чугунов с Аганесовым вышли в поле. Солнце поднялось высоко. Над травой и в траве гудела скачущая и летающая мелкота. Когда-нибудь изобретатели смастерят механизмы, которые позволят человеку беспечно стрекотать в воздухе.
По другую сторону аэродрома, у "Петляковых", суетятся механики. Медленно катит к ним бензовоз. В пулеметной аппарели расчет набивает патронами ленты. Всё не так уж плохо. Всё идет своим чередом.
- Аганесов, скажи. Как ты выбираешь себе друзей? Наверно, как они будут выглядеть на твоей свадьбе?