- Валечка, Валечка, ты слышишь меня? - хотела согреть ладони Вали в своих руках. Они поддались со скрипом мертвого тела… Смотрела и не могла оторвать взгляда от ее застывшего лица. Плакала и говорила:
- …Милая девочка, милая девочка…
Я - взрослая женщина, - а хотела хотя бы один час побыть тобою.
Я хотела узнать, что значит жить, когда светятся, как у тебя, глаза, вьются, как у тебя, волосы, а любое платье гордится тобой, если ты задумывалась, - то о чем?..
беспокоилась - по какому поводу?..
Тогда бы я перестала быть смешным человеком - МоркОвной, как вы меня звали…
Я бы не мучилась тревогой, что рядом с Всеволодом Юрьевичем я заняла чье-то место.
И говорила бы то, что чувствую, никого не спрашивая, имею ли на то право.
Ты говорила, как будто в окно дунул ветер, а с ним - бабочка. Как мило ты смешила класс своей речью!..
Как я любила весь класс, когда с восторгом тебе начинали подсказывать с первой до последней парты. Эти жертвоприношения были прекрасны. Милое создание… Все виноваты перед тобой…
Вчера сделала последний обход. Списки переписывала до позднего вечера. Против умерших - ставила птички, против живых - крестики, и так за фамилией фамилию, за классом - класс. Ночью проснулась.
Во сне увидела знакомый берег моря, вспомнила даже время, когда там в последний раз была. Только никогда не было так пусто на пляже, не было таких туч страшно кричащих чаек. Птицы окружили ее, их крылья и страшно разинутые клювы, еще немного, начнут хлестать и клевать ее. Спасение одно: крошить хлеб и бросать во все стороны. Но кончается и хлеб… в ужасе открыла глаза и поняла: она совершила непоправимую ошибку - испортила списки. Имена живых детей она отметила крестиками, а мертвых - птичками. Потому они и явились чайками, чтобы отплатить ей за это.
Как она могла перепутать - в райисполкоме ей внятно наказали: "Ксения Марковна, имена погибших помечайте крестиками, а живых - птичками".
"Ты встанешь - и переделаешь!" - приказала себе. Но не встала и не переделала, потому что из другой - не ночной - тьмы пришло короткое и ясное послание: УХОДИ… Утром послание удовлетворило ее простотой и ясностью.
По дороге в комнату № 12 дома с колоннами зашла выкупить хлеб.
В маленькой булочной люди стояли тесной очередью. По черным морщинистым физиономиям трудно было понять, кто мужчина, кто женщина. Каждый входящий не отличался от стоящих за хлебом, но каждый еще сохранял о себе представление, каким он прежде входил в присутственные места. Присоединение к пугающим несчастным было постоянным унижением - ты такой же, как все.
Чадила коптилка, и только там, где в маленьком пространстве горела керосиновая лампа, стояли весы, блистали ножницы, выстригающие из карточек талоны, и полотно ножа кроило маленькие буханки на крошечные кирпичики. Там слышались вопросы и ответы: "На сегодня?", "На сегодня"… "На сегодня?", "На сегодня и на завтра"… "На завтра". Слова "На завтра" выдавали тяжелую тайну. "На сегодня", не без гордости говорил тот, кто еще держался, - брал хлеб только на текущий день, он скажет "на завтра" только тогда, когда козырей в борьбе за жизнь у него на руках уже не останется.
Иногда у лампы тишина вдруг взрывалась, и мгновенно вся булочная начинала кричать, слабо толкаясь, но достаточно сильно, чтобы кого-нибудь опрокинуть. Зажигались глаза, поднимались сухие руки, очередь смешивалась - все сразу забывали, кто за кем стоял. "Бардак", "дистрофик", "бог", "гитлер", "карточка", "калории" - словарь, которым объяснялись встревоженные и мало похожие на себя люди.
Полузакрыв глаза, Ксения Марковна приближалась к керосиновой лампе. В себе она чувствовала океан терпения, потому что видеть все это ей оставалось недолго. Из булочной пойдет в дом с колоннами, потом еще дальше и дальше - в дороге пощипывая хлеб, чтобы продержаться до конца. Вытащила карточку и держала ее в руке:
- Милая, - тихо сказала продавщице, - дайте мне, пожалуйста, хлеб на завтра и послезавтра. Знаю, на послезавтра вы не даете. Но мне нужно сделать одно дело. Будьте добры… - учительница продолжала убеждать женщину. - Я могу вам показать… списки… Если бы вы их видели, вы уступили бы мне… - она говорила вежливо, с безразличием к тому, понимает ее женщина с ножницами или нет. Ее спокойствие можно было принять за безумие.
Ножницы блеснули и оставили в карточке огромную рану, которая казалась больше того хлеба, который она получила в руки. На улице отщипнула корочку, положила ее в рот - и в желудок потекла горьковатая струйка хлеба, в котором были и бумага, и жмых, но и несколько зерен хлеба, который когда-то колосился под дождями и солнцем.
Уже показалось большое желтое здание, когда послышались пугающие звуки. Но случилась не тревога - навстречу шла женщина. Она не то пела, не то кричала. Ее голова была не покрыта, волосы развевались. И хотя тротуар был широк, Ксения Марковна отступила к стене дома, потому что, казалось, женщина обязательно ее заденет.
Сильная, вызывающе красивая женщина прошла мимо учительницы, прижимала к себе укуток, качая его и по-деревенски причитая: "Маленький мой, как мы теперь с тобой жить-то будем! Как теперь накормлю я тебя! Солнышко мое, прости меня, никому не нужную…"
Улица уже знала, женщина с ребенком погибает - у нее пропали продовольственные карточки.
- Гражданка, гражданка, - позвала Ксения Марковна, не в силах женщину догнать. - Я же кричу вам, а вы…
Женщина остановилась. Они подошли друг к другу. Маленькая учительница и большая женщина.
- Мадам, возьмите этот хлеб! Мне не надо… Правда, поверьте…
Когда учительница вспомнила, что теперь и хлебная карточка ей не нужна, женщина была уже далеко - рука учительницы напрасно потянулась ей вслед.
В вестибюле дома с колоннами, с лепным потолком и высокими зеркалами, поседевшими от изморози, она попросила высшее существо, чтобы ее здесь не ругали, не хвалили и не попытались задержать.
- Здравствуйте, товарищ Перфильева. Садитесь. У нас не жарко, но расстегнуться можно.
Учительнице нравился этот человек - его лицо, покрытое морщинами усталости и воли, то становилось по-молодому непосредственным, то мгновенно каменело, когда Воротников гремел своим голосом в телефонную трубку. В стороне на ручке кресла сидела женщина, пристально разглядывающая Ксению Марковну.
Потом Воротников вышел с женщиной в соседнюю комнату. За время их отсутствия учительница размотала головной платок, открыла сумочку, выложила на стол списки. Потерла шершавые ладошки и принялась терпеливо ждать.
- Так, так, - сказал приятный человек. - Это списки?.. Спасибо вам большое. Пунктуальный вы человек…
- Я, кажется, сделала ошибку, - решила предупредить учительница, - я помечала птичками детей умерших - их намного больше, чем живых, а живых - крестиками.
- Ничего страшного, - просто сказал человек. - Давайте я сверху напишу, что вы сказали. Хорошо… Послушайте, - сделал он паузу, - тут наш товарищ только что видел, как вы отдали свой хлеб женщине?..
Ксения Марковна кивнула и подобие улыбки мелькнуло в ее глазах.
- Разве у вас есть лишний хлеб! Вы можете отдавать свой паек первому попавшемуся человеку на улице?
- Она плакала. У нее ребенок.
В разговор вступила женщина:
- Но вы отдали не свой хлеб. Вы столько не получаете. Там было больше… Это странно. Откуда у вас лишний хлеб?..
- У меня нет лишнего хлеба, - тихо сказала Ксения Марковна.
- У вас нет лишнего хлеба, а хлебом разбрасываетесь! - строго потребовала: - Отвечайте, откуда у вас лишний хлеб.
У Ксении Марковны задрожали колени, никогда в жизни она не оказывалась в положении преступницы. Попыталась улыбнуться, но не потому, что хотела расположить к себе допрашивающих ее людей, а потому, что увидела: то расстояние, которое их разделяло, - его не преодолеть. Они никогда не скажут: "Ксения Марковна, расскажите нам, какие они - дети"! Они твердо знают, что отдавать свой хлеб детям просто так нельзя.
Ее тренированный педагогический ум представил их такими, какими они были в детстве, - в детских брючках и юбочках. Там они были нормальными детьми. Но у них были другие учителя. Она сказала:
- Я пометила крестиками школьников, которые еще живы. Помогите им, чем можете, - они находятся в очень, очень плохом состоянии… - И взялась за сумку.
- Ксения Марковна, покажите-ка вашу карточку, - сказал ответственный товарищ.
Учительница положила карточку на стол и повернулась к выходу. Они увидели в карточке вырезанные талоны.
- Ксения Марковна, что вы! Мы не отбираем у вас карточку. Вы отзывчивая женщина, но вы не смейте отдавать то, что положено вам. Мы с вами не отвечаем за каждую разиню, которая теряет карточки. Что касается детей, мы знаем их настоящее положение…
Учительница закрутила платок вокруг головы, натянула варежки и вышла на улицу. Ничего Ксения Марковна не хотела знать, ни о чем не хотела помнить - внутри стало просторно. Теперь она может думать о чем угодно, идти куда глядят глаза. Но это была горькая свобода, и слезы сожалений, которым не было конца, побежали по щекам.
Горе тому, кто верил прекрасному в этой жизни.
Еще ночью поняла, что не хочет умереть ни в постели, ни в темных тесных дворах, ни на улице, где ее тело тотчас заметят и слабые руки всю обшарят. Она уйдет в поле, где много неба, а под снегом трава. В поле убит Сева - и ее место тоже там.
Она спросила мужчину, тащившего за веревку санки с несколькими дощечками:
- Вы не знаете, как можно выйти за город?