– Вот приезжайте к нам обедать… И папаша будет вас просить… Кстати, картину привезёте… в четыре часа… Хорошо? Я сейчас папаше скажу, что вы у нас обедаете.
И не слушая возражений Воронина об обеде, Виссарион быстро ушёл.
– Кирилл Данилович, я продал этюды за сто семьдесят рублей, – десять процентов, – семнадцать рублей, – извольте получить…
– Верно, – сказал Грошев, взял семнадцать рублей и положил эти деньги в карман жилета.
Виссарион вернулся вместе со стариком, и оба они стали звать Сергея Петровича к обеду.
Воронин поблагодарил за радушие, обещал быть к обеду вместе с картиной, простился и ушёл.
Вернувшись в номер гостиницы, Сергей Петрович написал письмо жене. Между прочим он писал:
"Продал шесть этюдов за сто семьдесят рублей. Сам я уплатил за них больше, – всё это вещи купленные, и совесть меня не мучит, что в нужде они проданы. Но прежде чем решиться продать подаренную мне Зиминым картину, я пришёл ещё к одному решению, от которого не отступлю ни в каком случае. Зимин не продал эту картину потому, что ценил в три тысячи, а давали ему только две. Наверно больше двух тысяч рублей и этот выжига Дарин не даст за эту картину. Но я надеюсь, что Зимин великодушно простит мне продажу его картины при такой нужде и согласится принять от меня только две тысячи рублей в полную уплату за его проданную картину. Даже и двух тысяч сразу, как ты знаешь, не из чего будет отдать Зимину; за погашением долга Кусанову, – не хватит рублей трёхсот с лишним. Эти деньги, наверное, согласится Зимин обождать. Больше я не куплю ни одного мазка, не позволю себе ни малейшей роскоши до тех пор, пока никому не останется долга ни копейки. С нашей 8-й линии мы переедем в Гавань, займём квартирку маленькую, – лишь бы поместиться. Ты поможешь мне, я уверен, моя дорогая, и в остальном сократить наши расходы, насколько только возможно. Я выпрошу себе на службе вечерние работы; каждый свободный час буду работать на мебельщика, и, может быть, ещё для какого-нибудь магазина. И, даст Бог, мы скоро никому не будем должны, и тогда заживём без нужды, не зная страха, что вот-вот нагло ворвётся в твою квартиру какой-нибудь паук, чтобы тянуть из тебя соки, позорить, глумиться над тобой. Страшно подумать: ведь может статься, что Дарин и двух тысяч не даст за картину Зимина, – и придётся уступить дешевле… Тогда я дал себе слово сказать Зимину, что продал его картину за две тысячи рублей, сколько ему и давали, и что столько-то ушло на уплату моих долгов… Отдам ему всё, что останется, а остальную сумму, до двух тысяч, попрошу его подождать. Но тогда уж подольше затянется и уплата остальной суммы Зимину, и остальных долгов и наше дальнейшее житьё, полное лишений… Боже, если б я мог предположить, что моё понимание художественных произведений, моя страсть к ним, приведёт семью мою к лишениям надолго… о, как я виноват… Но ты простишь, ведь, меня, родная моя, простишь, любя?.."
XV
За обедом у Дариных сидела ещё одна барышня, лет на пять постарше той, с которой познакомился утром Сергей Петрович. Заметно было, что эта старшая барышня больше привыкла держать себя свободно в этом доме, чем барышня младшая. Иногда старшая барышня посматривала на младшую несколько недоброжелательно, и тогда младшая чувствовала себя как будто немножко неловко, но немедленно оправлялась и бросала на старшую быстрый вызывающий взгляд; одно мгновение – и глазки младшей барышни скромно опускались, – она старательно резала рябчика и маленькими кусочками кушала.
Старик относился к обеим барышням одинаково внимательно и одинаково сдержанно за обедом.
Лакей подносил блюдо к старику и ставил на стол; Арсений Кондратьевич сам раскладывал куски всем на тарелки.
Грошев сидел рядом с младшей барышней и ухаживал за ней как будто в шутку.
Попугай молчал, сидя на жёрдочке, вне клетки. Канарейки пели.
Виссарион рассказывал, как он сегодня был у тёти Глаши и видел новую обстановку в её новом доме.
– Какие чудные гобелены на лестнице!.. Как всё выиграло в этом доме с этими гобеленами!.. Вот я и говорю тёте в шутку: "Когда вы, тётя, всё отделаете, обставите как следует, – тогда этот дом, вместе с обстановкой, подарите мне". И знаешь, папаша, что она мне ответила?..
– Что?
Виссарион сказал многозначительно:
– Она ответила: "Я подумаю"…
– Да, она так и сказала: "Я подумаю"… – повторил Виссарион. – Ещё тётя сказала, что она хочет с тобой, папаша, посоветоваться… узнать, – может быть ты пожелаешь принять участие в её затее: больницу какую-то она хочет устроить… благотворительную.
– Ты бы ей напомнил, что я никогда благотворительностью не занимался…
Сергей Петрович сказал:
– Я уверен Арсений Кондратьевич, что вы много добра делаете…
– Ошибаетесь… Я слишком эгоист, – ответил старик просто без рисовки, – я никому никогда никакого добра не делал…
– Начиная с того, что на ваших фабриках тысячи людей кормятся – возражал Сергей Петрович.
– А вы, батенька, подите к ним да спросите, кто кого кормит; они меня или я их… И считают ли они меня благодетелем?.. "Кровопивцем" они меня считают. И они, разумеется, правы.
"Что это: горечь, обида… или цинизм?" – подумал Сергей Петрович и не мог решить: старик говорил совершенно спокойно, как о чём-то самом естественном, простом, обыкновенном, о чём-то таком, что иначе и быть не может…
– Видел я доктора Сивцова, – завтра, папаша, он хочет к тебе заехать…
Старик поморщился:
– Надоедают они мне, – доктора… И без них знаю, что скоро помру.
– Будет вам на себя это напускать, – сказал Грошев, – поживёте ещё долго… Вам жить надо…
– Нет уж, моя жизнь прожита, – сказал старик, – всё я сделал, что полагается человеку: воспитал своих детей, обеспечил их – проживут безбедно… Могут и без меня обойтись.
Мрачный разговор о смерти постаралась замять старшая барышня: она стала рассказывать, какую видела смешную сцену на улице: извозчик зацепил санями за чью-то карету, – сани обернулись, – хорошо, что извозчик никого не вёз… прибежал городовой, собрались зеваки, повели извозчика в участок…
XVI
После обеда Виссарион пригласил Воронина и Грошева в свои комнаты; Сергей Петрович показал картину Зимина.
– Недурно передано настроение… тоска… – решил благосклонно Грошев.
"Шарлатан!.. – подумал Сергей Петрович, – как он относится к Зимину, у которого и ремня-то не достоин развязать на ноге… Недурно передано!.."
– Д-да… Ничего себе… – раздался голос Арсения Кондратьевича; он стоял здесь, у картины, и рассматривал, прищурив глаз, а к другому приставив кулак в виде трубочки.
Лакей вошёл торопливо:
– Глафира Михайловна приехали…
– Тётя Глаша!.. – воскликнул Виссарион с оттенком удовольствия и некоторого почтения.
Арсений Кондратьевич быстро пошёл встречать свояченицу.
– Папаша, я сейчас приду… – крикнул Виссарион.
– Хотя… эта картина на выставке как-то сильнее впечатление производила… – заговорил Грошев, – не прошёлся ли потом Зимин кистью по ней, не испортил ли? Это с ним бывает…
– Сколько возьмёте за картину? – спросил Виссарион.
– Две тысячи рублей. На выставке она стояла за три. Две тысячи Зимину давали.
– Я ничего не могу решить сейчас, – сказал Виссарион, – вы когда едете?..
– Хотелось бы скорее уехать…
– Давайте увидимся вечером сегодня же… И решим…
– Пожалуйста…
– Около двенадцати вечера приезжайте… – Виссарион назвал один шикарный московский ресторан.
– Спросите мой кабинет… Вам укажут. Картину пока можно здесь оставить?
– Конечно. А если не сойдёмся, – тогда завтра и возьму.
Виссарион и Грошев пошли проводить Сергея Петровича. В зале Арсений Кондратьевич говорил со свояченицей, – они стояли.
Тётя Глаша была ещё нестарая женщина, со следами красоты; она была в чёрном платье и в шляпке, отделанной мехом.
Виссарион поцеловал у ней руку, она поцеловала его в лоб и провела рукой по его волосам. Грошев так же поцеловал у ней руку, и она поцеловала его в лоб, но по голове не погладила. Сергей Петрович поклонился ей и получил в ответ добродушный кивок головой; он остался стоять на почтительном расстоянии, чтобы проститься со стариком, который провожал Глафиру Михайловну – она уже уезжала. Арсений Кондратьевич уговаривал свояченицу остаться посидеть. Она прощалась.
– Я так спешу… так спешу… Заехала только взглянуть на тебя, старика: как ты себя чувствуешь, мой дорогой? Ведь ты ещё не выезжаешь?
Столько заботливости, внимания было в искреннем тоне этой женщины.
– Берегусь пока ещё… Не совсем оправился… Спасибо тебе, родная, что не забываешь.
И в тоне Арсения Кондратьевича была какая-то особенная ласковость. Он казался растроганным.
– Береги себя, милый!.. береги… – упрашивала нежно Глафира Михайловна и плавно направилась к выходу.
Все её проводили. Грошев ушёл вслед за ней. Старик остался на верхней площадке лестницы. Тётю Глашу спустили на подъёмной машине. Виссарион и Воронин сбежали по лестнице в переднюю, на нижний этаж и там ещё раз простились с Глафирой Михайловной, при чём она опять погладила Виссариона по голове.
Выходя на улицу от Дариных, Сергей Петрович видел быстро мчавшуюся карету тёти Глаши. Кучер грубо кричал "эй" на извозчиков, и те поспешно сторонились.