Пройдя к участку Кейик, Анкар-ага с удивлением обнаружил, что земля почти вся очищена от камыша. Подумать только! Собрались молодухи, человек десять, и весь камыш выкорчевали - за одну ночь одолели. Прав, выходит, Санджаров, когда говорит, что женщины в колхозе - большая сила. А ведь испокон веку женщины в песках слыли белоручками: только по дому да ковры ткать могли. И вот довелось этим белоручкам корчевать - и корчуют. И землю пашут, и мешки с зерном таскают… Вы только взгляните, как за одну ночь участок перекроили.
Дурсун в кибитке разводила огонь. Анкар-ага заметил, что палец на правой руке ее обмотан тряпицей. Спросил, что там у нее с рукой.
- Да сухого камыша хотела нарвать на растопку - порезалась, - отвечала Дурсун. - Непривычно, никак не приноровлюсь…
Анкар-ага горько улыбнулся:
- Тут нам с тобой все непривычно. Привыкать надо, прочней в землю врастать, не то опозоримся.
- Как это - врастать?
- А так - место свое определять. В жизни, как и в кибитке, у каждого должно быть свое место. Видишь, как вышло-то: Паша делом занят - бригадир, Поллык-ага на ферме управляется, дочка работает, невестки тоже, даже Нунна-пальван - и тот при деле, один я брожу, как верблюд, отставший от каравана…
- Уж ты-то дела найти не можешь? На участке вон сколько работы - хоть с утра до вечера не разгибайся!
- Участок для себя, а я о людях думаю.
- Тогда в пески иди, к отарам.
- Нет, отходили по пескам мои ноги… Ну ладно, старая, хватит об этом. Не пропадет твой Анкар, что-нибудь придумает. Откуда такие дрова? Тополь? Смотри-ка, горят не хуже саксаула…
Глава вторая
Теперь я и не письмоносец и не учитель. По утрам - школьник, после обеда - учетчик. Довлиханов считает, будто эта работа как раз для меня, а мне, сказать по правде, больше нравилось разносить письма.
Купили мы с сестренкой корову - Анкар-ага посоветовал, - только она пока не доится. Он говорит: не горюй, молоко от коровы весной будет. А пока утром и вечером таскаю ей траву по целой вязанке; вот когда поминаю я добрым словом своего ишачка. Но ничего - привыкну, сейчас наша главная задача - привыкать к новым условиям.
Школа здесь большая - на два колхоза, нарядная, в классах светло, но учиться мне теперь почему-то нравится меньше. Особенно по литературе. Неинтересно как-то стало. Рассказывает Ахат Аннамамедович о героях всяких произведений, а я смотрю на него и думаю, что он, наверное, и сам герой не хуже, недаром у него левая рука плетью висит; когда в волейбол играет, одной правой бьет…
А наши женщины, которые в поле работают, - разве они не героини? Вот я после школы беру свой деревянный замеритель и иду в бригаду, а они уж полдня там - с рассвета в поле. И я им еще выговаривать начинаю - мало наработали. Вот это самое противное в моей новой должности: ругать взрослых женщин, которые мне в матери годятся; тех, кто не выполняет норму. Мало того, Довлиханов заставляет водить их к нему в правление. Отчитывает там перед всеми бригадирами, табельщиками, счетоводами - пароду в правлении всегда полно. Ругает, ругает, а потом велит полтрудодня срезать.
Но зато и ненавидят же у нас Довлиханова! Просто терпеть не могут; а ведь нельзя сказать, что он делает только плохое. Как переехали, ячменя всем выдал и пшеницы, с началом посевной устроил за счет неделимых фондов бесплатные обеды в поле - тоже большое дело: запасов-то ни у кого нет.
У нас в бригаде кашеварит тетя Огулдони. Каждое утро, как только Паша получит у Гыджи продукты, Огулдони сразу принимается за стряпню. Когда после школы я прихожу по своим контролерским делам на поле, поспеваю как раз к обеду. Завидев меня, Паша с улыбкой говорит:
- Явился? Значит, перерыв скоро. - Он достает из кармана трофейные часы, смотрит на них и кричит женщинам, чтоб кончали.
Побросав лопаты и кетмени, женщины устало бредут к костру. Они располагаются на охапках камыша и начинают пить чай. Пьют долго, с наслаждением и только после этого принимаются за пшенную кашу с мясом. Я лежу в сторонке на сухом камыше и слушаю их неторопливые разговоры.
Судачат обо всем. Так, например, я узнаю, что вчера вечером на участке Шохрата-ага подрались два парня, корчевавшие камыш; а одна молодуха, жена Аллаберды, доила утром корову и засмотрелась на прохожего - все молоко пролила. Девушка из местных, что секретарем в сельсовете, на коне скачет не хуже другого мужика, вот тоже - совести хватает… А Сталин, говорят, с начала войны не спит, ни разу не прилег, вздремнет часок-другой за столом - и все. Дремал вот так один раз, и привиделось ему, будто скачет он на вороном коне. Ученый человек разгадал потом его сои, сказал: к победе.
Сегодня женщинам не удалось посудачить всласть. Как раз посреди обеда явились Довлиханов и Левушкин, уполномоченный, он уже давно живет в нашем селе.
Председатель спешился и - к делянкам, поглядел и очень недовольный подошел к Паше, курившему в сторонке.
- Плохо у тебя дело, бригадир! Тридцать гектаров должны засеять. Скоро промывочный полив давать, а вы все с камышом валандаетесь! Требовать надо с людей!
Паша несколько раз затянулся, отбросил в сторону папиросу и спокойно взглянул на председателя:
- Понукать только лошадь можно, а люди и так понимают. Как их еще подгонять? От темна до темна не разгибаются; а работа такая, что быку сдохнуть впору.
Председатель усмехнулся и, хлестнув себя прутом по сапогу, процедил сквозь зубы:
- Странно, товарищ Анкаров! Очень странно слышать от фронтовика такие слова! Знаешь, как это называется? Демобилизация масс!
Паша бросил на Довлихаиова гневный взгляд, но тут вмешался Левушкин и не дал разгореться ссоре.
- Как ты считаешь, правильно Довлиханов себя ведет? - спросил я Пашу, когда начальство уехало.
Он задумчиво поглядел на поля, тянувшиеся до самого горизонта, и сказал со вздохом:
- Диктатор! Когда людям трудно, особенно важно обращаться с ними по-человечески. Вот у нас майор был, командир полка, перед важной операцией всегда с нами, младшими офицерами, как с родными сыновьями беседовал, совета спрашивал. Ведь когда к тебе по-хорошему - на любое дело сил хватит, а угрозами да понуканием немногого добьешься. Люди должны уважать своего руководителя, верить ему. А тут!.. - Паша выразительно махнул рукой. Потом улыбнулся. - Ну ладно, бери давай свою мерилку и принимайся за дело - не зря же тебя председатель кашей с мясом кормит.
Глава третья
Районное совещание передовиков предполагалось в понедельник. Уже за неделю стало известно, что от колхоза "Бирлешик" приглашены пятеро: Довлиханов, Поллык-ага, Солтанджамал, Паша и Нунна-пальван. И вдруг в субботу позвонил Санджаров.
В кабинете народу было полным-полно: бригадиры и звеньевые докладывали о ходе работ.
Выслушав Санджарова, Довлиханов сказал: "Хорошо", не спеша положил трубку.
- Санджаров звонил, - сказал он, покосившись на сидевшего сбоку Пашу. - Велел твоему отцу тоже приезжать вместе с нами.
И замолчал, вопросительно глядя на сидящих. Потом повернулся к Паше:
- Слышишь, Анкаров, скажи отцу: он тоже едет в район. Санджаров велел передать, чтобы Анкар-ага прибыл на совещание.
- Передайте, раз велел, - спокойно отозвался Паша. - Вам позвонили, вы и передавайте.
Довлиханов поморщился:
- А ты не можешь два слова передать? Трудно оказать уважение председателю?
- Трудно. Мне трудно уважать человека, который сам никого не уважает.
- Да бросьте вы! - вмешался Нунна-пальван, обеспокоенный таким оборотом дела. - Есть из-за чего спорить. Как дети, честное слово! Зайду к Анкару и скажу. Вместе и явимся в понедельник.
- А знаешь, мать, - с усмешкой заметил Анкар-ага, когда Кейкер рассказала ему о перепалке Паши с председателем, - наш старший стал мне нравиться в последнее время.
- Почему в последнее? - удивилась Дурсун. - Он всегда был хорошим сыном.
- Да я не о том… Характер у человека появляется. Как у того ежа колючки. Говорят, раньше и еж пушистый был, мягкий, как зайчонок. Пока волка не встретил. Так и Паша. Довлиханову он ответил правильно.
- А почему Довлиханов, как вспомнит о тебе, прямо кипит весь? - спросила Кейкер.
- Потому, дочка, что твой отец не Поллык-ага, навытяжку стоять не будет. А еще, видно, не по душе ему, что люди меня уважают, считаются больше, чем с ним, председателем. Я ему поперек дороги стал. Потому и в колхоз не зовет работать - нет, мол, для тебя, старика, дела. Ну ничего, я тут придумал кое-что - будет мне трудодень писать!
…В понедельник с утра у правления стояла арба, запряженная парой лошадей. Рассвет еще только брезжил. Моросил мелкий надоедливый дождик. Собрались все, кроме председателя. Наконец и он подошел.
- Документы у всех есть? - спросил он, садясь на арбу. - Район пограничный, учтите, могут паспорта потребовать.
- Паспорта? - Анкар-ага залез в карман шубы и долго ощупывал его. - Нету. Колхозная книжка при мне, а паспорта не захватил.
- Плохо, - строго сказал Довлиханов. - С таким документом не пустят. Стой! - крикнул он возчику.
- Ничего, ничего, поезжай, сынок! - невозмутимо отозвался Анкар-ага. - Не пустят, вернемся. А потом, как же не пустят: ведь председатель-то с нами!
- Тому, кто поставлен проверять документы, все равно: председатель, не председатель.
- Неужели? - притворно изумился Анкар-ага. - Есть же справедливые люди на свете - хоть судьями их ставь!
Довлиханов молча отвернулся.
- Погода-то вроде устанавливается, - глубокомысленно заметил Нунна-пальван. - Хорошо бы, а то каково пастухам…
- Что-то ты вроде осип? - усмехнулся Анкар-ага.