- Это конечно… - согласился гость. - С зерном трудно, больно далеко возить приходится. А верблюдов мало стало. Но только переселяться - дело такое…
- Какое?
Гость не ответил, отмолчался. Однако после обеда Санджаров решил довести разговор до конца.
- Осенью будем переселяться, Нунна-пальван, другого не придумаешь. Дело нелегкое, ты прав, но необходимое. И ведь в конечном счете - на пользу любому жителю Ербента. Кто не хочет уезжать, пусть остается, пусть гоняется за зайцами. Но тот, кто думает не только о своей утробе, но и о сыновьях, сражающихся на фронте, поймет: надо. Рано или поздно это все поймут. Надо переселяться, чтобы сеять хлопок и хлеб, чтобы собирать рис на золотых землях Лебаба!
- А чего не понять? - неожиданно согласился Нунна-пальван, проворно поднимаясь с кошмы. - Очень даже понятно.
- Понятно? - Санджаров улыбнулся. - Ну, тогда и другим растолкуй. Считай, что райисполком дал тебе специальное задание.
Он вышел во двор, закурил. Дождь перестал, по звезд не было, - значит, опять жди дождя. Санджаров расхаживал по двору и думал о своем госте, об Анкаре-ага, который никак не хочет уезжать из Ербента. И виделись ему, Санджарову, тучные зеленые пастбища с разбросанными по ним легкими весенними кибитками, молодухи, доящие овец, седобородые стригали с раскрасневшимися, потными лицами. И тут же, совсем рядом, - пашни, подросшая озимь, а дальше - Амударья, быстрая, неисчерпаемая, бесконечная… Потом эти отрадные видения сами собой исчезли, и Санджаров видел Анкара-ага. Стоит старик возле своей одинокой кибитки и смотрит вслед каравану: огромные, отягощенные прицепами грузовики навсегда увозят его сородичей. Картина столь явственна, что Санджаров даже услышал тяжелый грохот машин. Он достал папиросу и прикурил от гаснущего изжеванного окурка.
Глава девятнадцатая
Вода в колодце Юсуп солоновата, она только для скота, а людям не годится. Для питья берут из водоема - большой ямы посреди такыра; вода в ней держится, как в глиняном горшке. Когда мы приехали, яма была полна до краев, а все равно воду берегли - брали только для чая.
Весна пришла дружная, обильная. Старики рассчитывали на хороший урожай трав. И еще на то, что в этом году окончится война.
Овцы уже доились. Первый надой, как положено, раздавали соседям, и старики благоговейно склоняли головы над деревянными чашками, наполненными пахучим парным молоком.
Молоко сливали в большие кожаные мешки, вешали перед кибиткой, на воткнутые в землю скрещенные палки, и сбивали масло.
Мы с Солтанджамал поставили свои кибитки по соседству. Так распорядился Поллык-ага: "Активисты должны держаться вместе, придется советоваться, решать всякие вопросы". Как только поставили кибитки, он провел собрание. Велел принести маленький столик, накрыть его кумачом - для президиума. Это необходимо, сказал он, какое же собрание без президиума. Стул нашелся только один. Его поставили сбоку. Поллык-ага сиял мохнатую шапку, положил ее перед собой на стол, достал из кармана очки, надел их, вынул карандаш, положил рядом с шапкой.
- Товарищи женщины-доярки! - начал Поллык-ага. - А также мужчины, прибывшие на стрижку овец! Считаю собрание открытым. Предлагаю избрать президиум: меня, Солтанджамал и Еллы!
Нас сразу же выбрали. Солтанджамал Поллык-ага указал на стул, а сам стал рядом.
- Протокол будем вести? - спросил я.
- Как, товарищи, будем его вести? - обратился Поллык-ага к собранию. И, наклонившись ко мне, спросил потихоньку: - А что такое протокол?
Я стал шепотом растолковывать ему; Поллык-ага выслушал, потом махнул рукой и громко сказал:
- Ну, в общем, пусть Еллы пишет все как положено, а я вот что хочу сказать. Первое: мы соревнуемся с доярками и стригалями колодца Ганлы, надо их обогнать. Второе: мы должны трудиться на совесть, чтобы скорее вернулись наши ребята, да поможет им бог! Третье: кому что в моем докладе непонятно, прошу поднять руки.
Оказалось, что всем все понятно и вопросов нет. Только один чабан поднялся с места.
- Запиши, что он будет говорить, - кивнул мне Поллык-ага.
- Вот ты, Поллык-ага, сам недавно был чабаном и хорошо понимаешь наше положение. Чабан - гость в своем доме; по нескольку месяцев не видим жен, скоро, наверное, имена их забудем. А вот сейчас они здесь, в песках, к нам приехали. У меня предложение - оставить мою жену моим помощником. Без жены, сам знаешь, какая жизнь…
- Постой! - Поллык-ага толкнул меня в бок. - Ты эти слова не пиши. Вот что, - обратился он к чабану. - Я слышал, парень, в Кизылтакыре есть женщины-чабаны, дело это возможное. Только насчет жен сомневаюсь. Надо с Санджаровым посоветоваться. Если закон разрешает и государству вреда не будет, мы, президиум, отдадим тебе твою жену.
На этом собрание было закрыто. Все разошлись. Только нам с Солтанджамал Поллык-ага велел задержаться. "После собрания президиум должен немного посидеть на месте", - убежденно сказал он.
Вечер. Перед кибитками расстелены кошмы, повсюду дымят очаги. Аромат степных трав смешивается с запахом горящего в очагах кандыма, приятно щекоча ноздри. Удивительный, этот вечерний степной запах - он опьяняет, лишает сил: лежал и лежал бы так до скончания века, глядя на далекую луну…
Прошлой весной мы тоже поставили кибитку по соседству с Солтанджамал. И так же по вечерам стоял в воздухе этот дурманящий весенний запах, и так же ярко светила луна.
Я лежал на кошме, но смотрел не в небо, как сейчас, а на соседнюю кибитку, возле которой пили чай Солтанджамал и ее муж Ходжали. "Выпей еще, прошу тебя!" - нежно говорила она, подавая очередную пиалу, и в лунном свете поблескивало кольцо на ее пальце… Я не мог отвернуться, все смотрел, смотрел на них, пока Илли не пристыдил меня…
- О чем замечтался, Еллы?
Я обернулся. Рядом со мной сидела на кошме Солтанджамал. Как она подошла, я не слышал. Грустная.
- О чем ты думаешь, Еллы?
- Не знаю…
- Давай вместе чай пить. Сейчас принесу пиалу.
Я хотел подняться, но Солтанджамал, опередив меня, сама принесла из кибитки пиалу. Наливая чай, она глубоко-глубоко вздохнула. Мне даже показалось - она дрожит.
- Как мне быть, Еллы? - тихо спросила Солтанджамал, задумчиво держа перед собой пиалу. - Все получают письма, к некоторым даже в отпуск мужья приезжают, а от моего хоть бы словечко… Уж скоро год. Руки опускаются…
- Потерпи, Солтанджамал, напишет.
- Устала я терпеть. Скажи, бывает так: человек жив, а писем от него нет?
- Не знаю, - откровенно признался я. - Если твой муж жив-здоров, нашел бы время черкнуть две строки.
Да если и ранен, из госпиталей тоже письма приходят - всегда есть люди, которых можно попросить. Не знаю, что тебе сказать, Солтанджамал, сам удивляюсь.
Она опять вздохнула. И вдруг меня осенило:
- Слушай! А может, он на такой службе, что оттуда и писать нельзя?! Разведчик или партизан! Очень даже просто!
Солтанджамал только махнула рукой. Но по тому, как быстро поднялась она с кошмы, как легки стали вдруг ее движения, я почувствовал, что у нее все-таки отлегло от сердца. Я смотрел ей вслед, и очень хотелось, чтоб все было так, как я сказал. Ведь бывает…
Я задремал. Разбудили женские голоса, среди них я сразу различил мамин. Значит, вернулась. Вчера ее и еще одну женщину послали на колодец Ганлы "для обмена опытом и насчет соревнования" - так выразился на собрании Поллык-ага.
Первым делом мама передала мне привет от Анкара-ага: женщины останавливались у него на ночевку.
- Ну как он, от Паши с Юрдаманом что слышно?
- Говорит, писем не было.
Я спросил о соревновании, мама покачала головой:
- Какое там соревнование. Одно у всех на уме - переселение. Говорят, как вернемся с кочевья, переселять будут…
- Анкар-ага сказал?
- Об этом он молчит. Но видно, что думы у него тяжелые. И Дурсун сама не своя… Зато Кейик с Кейкер щебечут, как воробьи!.. - Мама сердито нахмурилась. - Словно на свадьбу ехать, а не навек в чужие места!
Я пожал плечами:
- Возьмем да и переселимся; на реке хорошо.
- Эх, сынок, сынок! Легко сказать - переселимся. Ничего-то вы, молодые, не понимаете. - Она тихо пошла к очагу.
Глава двадцатая
Пленум избрал Санджарова первым секретарем райкома, там же освободили Довлиханова от обязанностей второго. Решено было рекомендовать его председателем в Учоюк.
После пленума к Санджарову зашел Шаклычев, которому предстояло заменить его в райисполкоме. Шаклычева, заведующего районо, Санджаров видел часто, но теперь, после назначения, особенно внимательно приглядывался к этому подтянутому человеку. Завтра им вместе ехать в Учоюк - проводить перевыборы председателя и готовить людей к переселению.
- Товарищ Санджаров, хочу спросить вас… - Шаклычев замялся, взял зачем-то коробку "Казбека", лежавшую на столе, и сразу же, словно прикоснулся к чему-то поганому, положил на место. - Не люблю, - с обычной своей непосредственностью объяснил Шаклычев, лицо его осветила доверчивая улыбка. - Из развлечений не люблю папирос, из людей - демагогов.
- Многозначительно сказано. Что же вы имеете в виду?
- Вот хотя бы историю с Довлихановым.
- Какую историю?
- Вы говорили на пленуме, да я и сам это понимаю, что переселение - важнейшая наша хозяйственно-политическая задача и решение ее требует от руководителей большого такта. А Довлиханов допустил грубость, в какой-то мере подорвал доверие к райкому. Неужели вы считаете правильным - рекомендовать колхозникам того, кто не умеет или не желает уважительно говорить с людьми? Тем самым колхозникам, которых он так обидел, что они пожаловались правительству. Зачем это нужно?