1925
В нашей гостинице в Сорренто мы увидели тарантеллу, причем настоящую, а раньше мы видели великое множество хитроумных переделок…
Южное солнце вогнало в дремоту весь двор "Квисисаны". Под высоким кипарисом пытались бороться с сонливостью странные птицы, а Комптон Маккензи объяснял нам, почему он живет на Капри: у англичан должен быть остров.
"Тиберио" – белоснежный отель, построенный на высоком месте и украшенный фестонами вдоль основания, вровень с округлыми крышами Капри с их углублениями – водостоками на случай дождей, которых никогда не бывает. Мы поднимались к отелю по темным извилистым улочкам, где ютились рембрандтовские пекарни и мясные лавчонки; потом мы спускались обратно и вновь окунались в мрачную языческую истерию Пасхи на Капри, символизировавшую воскрешение народного духа.
Когда мы вернулись в Марсель – снова проездом на север, – яркое солнце над оживленным портом побелило приморские улицы, и в маленьких кафе на углу пешеходы весело обсуждали ошибки в пароходном расписании. Это биение жизни нас чертовски порадовало.
Гостиница в Лионе выглядела старомодной, и там никто никогда не слыхал о картофеле по-лионски, к тому же нам так надоели туристические поездки, что мы бросили там свой маленький "Рено" и в Париж отправились поездом.
Номера в отеле "Флорида" расположены наискосок друг от друга; с карнизов для занавесок сошла позолота.
Несколько месяцев спустя мы вновь отправились в путь, решив поездить по югу страны; в Дижоне мы ночевали вшестером в одной комнате (отель "Дыра", пансион от двух франков, льющаяся вода), потому что больше ночевать было негде. Наши друзья считали, что это их слегка компрометирует, но храпели до самого утра.
В городке Сали-де-Беарн, в Пиренеях, мы лечились от колита, главной болезни того года, и отдыхали в отеле "Бельвью", в номере, отделанном белой сосной и освещенном бледным солнцем, которое катилось вниз с Пиренеев. На камине в нашем номере стояла бронзовая статуя Генриха IV: в этом городке родилась его мать. Заколоченные досками окна Казино были заляпаны птичьим пометом – прогуливаясь по застланным туманом улицам, мы купили трости с пиками на конце и были слегка разочарованы всем на свете. На Бродвее приняли нашу пьесу, и киношники предлагали шестьдесят тысяч долларов, но к тому времени мы сделались хрупкими, как фарфоровые статуэтки, и казалось, что всё это не имеет большого значения.
Когда курс лечения закончился, взятый напрокат лимузин довез нас до Тулузы, кренясь на сторону при объезде серой стены Каркассона и разогнавшись на протянувшихся вдаль незаселенных равнинах Кот-д’Аржана. Отель "Тиволье", нарядный с виду, был совершенно заброшен. Желая убедиться, что в этом мрачном склепе еще продолжается жизнь, мы то и дело вызывали звонком официанта. Он возмущался, но приходил, и в конце концов мы вынудили его принести нам так много пива, что оно усугубило мрак.
В отеле "О’Коннор" мерно покачивались в гостиничных креслах, благоразумно убаюкивая свое прошлое, старые дамы в белых кружевах. Зато в кафе, расположенных на Английской набережной, по цене портвейна подавали синие сумерки, а мы танцевали местное танго и смотрели, как трясутся от холода девушки в платьях, подходящих для отдыха на Лазурном берегу. Мы с друзьями направились в ресторан "Перрокет", одна из нас – с голубым гиацинтом, другой – со скверным характером, из-за которого он купил тележку, полную жареных каштанов, и тут же щедрой рукой распространил их теплый, пригорьковатый аромат по всей холодной весенней ночи.
В грустном августе того года мы съездили в Ментону, где заказали буйабес в похожем на аквариум павильоне у моря, напротив гостиницы "Виктория". Холмы серебристо-оливкового цвета своими очертаниями идеально подходили для обозначения границы.
Покидая Ривьеру после третьего лета, мы заглянули в отель "Континенталь" в Канне навестить знакомого писателя. Он гордился тем, что самостоятельно принял решение взять себе черную дворнягу. У него были хорошенький домик и хорошенькая жена, и мы с завистью смотрели на его удобные предметы обихода, благодаря которым складывалось впечатление, будто он удалился от мира, хотя на самом деле он всегда воспринимал внешний мир по-своему, ограничивая его влияние.
Вернувшись в Америку, мы поселились в гостинице "Рузвельт" в Вашингтоне и навестили одну из наших матерей. Хлипкие однотипные гостиницы серийного производства вызывали у нас такое чувство, будто, живя в них, мы занимаемся профанацией – мы покинули клинкерные мостовые и вязы Вашингтона с его разнородными качествами и продолжили путь на юг.
1927
Путь до Калифорнии очень далек, к тому же по дороге приходилось поворачивать такое множество никелированных ручек, избегать стольких технических новинок, взывать к помощи такого количества кнопок – короче, встречалось так много непривычного и так много "Фреда Харви", что когда один из нас решил, будто у него аппендицит, мы сошли с поезда в Эль-Пасо. Захламленный мост с шумом переносит вас в Мексику, где рестораны украшены папиросной бумагой и можно купить контрабандную парфюмерию – после войны мы ни разу не видели мужчин с револьверами на бедрах и потому восхищались техасскими рейнджерами.
До Калифорнии мы добрались как раз к началу землетрясения. Погода была солнечная, а ночами туманная. На освещенной шпалере за окнами "Амбассадора" висели в тумане белые розы; в пятне аквамаринового света непрестанно выкрикивал нечто невразумительное неестественно большой попугай яркой расцветки – само собой, все принимали эти возгласы за непристойную брань; дисциплинированность калифорнийской флоры подчеркивали горшки с геранью. Мы воздали должное неброской, слегка отрешенной и старомодной красоте Дианы Мэннерс и пообедали в "Пикфэре", где поразились тому, как энергично покоряет жизнь Мэри Пикфорд. Заботливый лимузин в удобное для жителей Калифорнии время доставил нас туда, где мы были глубоко тронуты хрупкостью Лиллиан Гиш, слишком спешившей жить и питавшей слабость к оккультным наукам.
Оттуда мы направились в отель "Дюпон" в Уилмингтоне. Одна знакомая привела нас на чашку чая в отделанный красным деревом укромный уголок почти феодального поместья, где от серебряного чайного сервиза робко, словно извиняясь, отражался солнечный свет, были сдобные булочки четырех сортов, четыре абсолютно одинаковые дочери в одежде для верховой езды и хозяйка дома, слишком энергично оберегавшая очарование минувшей эпохи, чтобы разлучаться с детьми. Мы сняли большой старинный особняк на реке Делавэр. Квадратная форма комнат и размах колонн должны были действовать успокаивающе и придавать нам здравомыслия. Во дворе росли унылые конские каштаны и белая сосна, изогнувшаяся так же красиво, как на японском рисунке кисточкой.
Мы съездили в Принстон. Там появилось новое общежитие в колониальном стиле, но в кампусе был всё тот же учебный плац с вытоптанной травой, словно предназначенный для романтичных призраков "Легкого Кавалериста Гарри" Ли и Аарона Бёрра. Мы полюбили сдержанные очертания старинного кирпичного Нассо-Холла, который по-прежнему представляется оплотом старых американских идеалов, полюбили луга и ильмовые аллеи, полюбили университетские окна, распахнутые навстречу весне – распахнутые навстречу всему, что есть в жизни, – правда, лишь на мгновение.
В отеле "Кавалье" в Вирджиния-Бич негры носят штаны до колен. Городок подчеркнуто, театрально южный, не особо поощряющий новизну, зато там расположен лучший пляж в Америке; в то время, еще до постройки коттеджей, там были дюны, и лунный свет, спотыкаясь, падал на песчаную зыбь вдоль набережной.