Всё это привело меня к мысли, что тем, кто выжил, удалось каким-то образом вырваться на свободу и начать новую жизнь. Это большое достижение, не имеющее ничего общего с побегом из тюрьмы, после которого беглеца, возможно, ждет новая тюрьма, а то и вынужденное возвращение в старую. Пресловутый эскапизм, или "бегство от действительности", это путь в западню, даже если в этой западне есть южные моря, которые нужны лишь тем, кто хочет пуститься в плавание или писать морские пейзажи. Начав жизнь с чистого листа, вы уже не сможете вернуться назад; возврата в прошлое нет, потому что прошлое при этом попросту перестает существовать. Короче говоря, если я больше не смогу выполнять обязательства, которыми связала меня жизнь или я связал себя сам, почему бы не сбросить маску, четыре года прикрывавшую мое истинное лицо? Я наверняка останусь писателем, ибо не способен изменить свой образ жизни, но прекращу все попытки проявлять личные качества – быть добрым, щедрым или справедливым. Вокруг полным-полно фальшивых монет, имеющих хождение вместо истинных качеств, и я знаю, где можно раздобыть их по пять центов за доллар. За тридцать девять лет наметанный глаз не может не научиться распознавать, где молоко разбавлено водой, а в сахар подмешан песок, где стекляшка выдается за бриллиант, а декоративная штукатурка за камень. Не будет больше никакого самопожертвования – все пожертвования отныне объявлены вне закона под другим названием, и название это – "потери".
Это решение, подобно всему новому и серьезному, вызвало у меня прилив кипучей энергии. Для начала по возвращении домой надо было выбросить в корзину целую гору писем, авторы которых просили меня сделать что-нибудь даром: прочесть чью-то рукопись, пристроить чье-то стихотворение, бесплатно выступить по радио, написать рекомендательное письмо, дать какое-то интервью, помочь разобраться в сюжете какой-то пьесы, в чьих-то семейных проблемах, проявить заботу или сострадание.
Шляпа фокусника опустела. Ловкость рук долго помогала извлекать из нее всякую всячину, и вот теперь, если прибегнуть к другой метафоре, я навсегда закрыл пункт раздачи пособий.
Меня по-прежнему пьянило собственное злорадство.
Я чувствовал себя похожим на тех людей с глазками-бусинками, которых часто встречал в пригородном поезде из Грейт-Нека лет пятнадцать назад, – на тех, кому глубоко наплевать на весь мир: пусть он хоть завтра провалится в тартарары, лишь бы при этом уцелели их дома. Теперь я был с ними заодно, заодно с ловкачами, которые изрекают заученные фразы:
– Сожалею, но бизнес есть бизнес.
Или:
– Ничем не могу помочь, раньше надо было думать.
Или:
– Это не моя забота.
И улыбка – ах, как я научусь улыбаться! Я еще не довел эту улыбку до совершенства. В ней должны отражаться все лучшие качества гостиничного администратора, старого, опытного, общительного проныры, директора школы в день открытых дверей, цветного лифтера, педика, умеющего строить глазки, продюсера, покупающего сценарии за половину рыночной стоимости, хорошо обученной сиделки, пришедшей наниматься на новое место, обнаженной натурщицы на ее первой ротогравюре, многообещающей статистки, на мгновение оказавшейся перед камерой, балерины с распухшим от заражения пальцем ноги – и, конечно, широкая, лучезарная, добродушная улыбка, характерная для всех, от Вашингтона до Беверли-Хиллз, кто вынужден всю жизнь скрывать свои истинные чувства.
Да и голос тоже – над изменением голоса я работаю под руководством учителя. Сразу по окончании обучения я смогу управлять гортанью так, чтобы мои слова звучали убедительно не для всех, а только для моего собеседника. Поскольку из гортани чаще всего придется извлекать звуки, составляющие слово "да", на нем мы с учителем (адвокатом) и сосредоточиваемся – правда, на дополнительных занятиях. Я учусь произносить его с тем изящным сарказмом, благодаря которому люди чувствуют, что их присутствие не только нежелательно, но и невыносимо, и что они непрерывно, ежеминутно, подвергаются унизительному психоанализу. Разумеется, в такие минуты на моем лице не будет упомянутой выше улыбки. Я припасу ее исключительно для тех, с кого нечего взять – для измученных стариков и борющейся за существование молодежи. Они возражать не станут – в конце концов, эту улыбку они видят чуть ли не каждый день.
Впрочем, довольно. Этот вопрос не терпит легкомысленного отношения. Допустим, вы молоды и вам вдруг вздумалось написать мне письмо с просьбой о встрече: вы хотите узнать, как стать угрюмым литератором и сочинять произведения, основанные на состоянии эмоционального истощения, каковое частенько подстерегает писателей в расцвете сил, – будь вы настолько молоды и бестолковы, чтобы так поступить, я даже не подтвердил бы получение вашего письма, если только вы не состоите в родстве с очень богатым и влиятельным лицом. А если вы будете помирать с голоду у меня под окном, я поспешно выйду из дома, улыбнусь вам своей новой улыбкой, заговорю с вами новым голосом (хотя больше не протяну руку помощи) и буду рядом до тех пор, пока кто-нибудь не раздобудет монетку на телефон, чтобы вызвать "скорую", – да и то лишь в том случае, если сочту, что рассказ об этом происшествии можно продать.
Наконец-то я стал просто писателем. Человек, которым я когда-то упорно пытался стать, превратился в такую обузу, что пришлось отшить его без всякого сожаления, так же, как субботним вечером отшивает соперницу негритянка. Пусть хорошие люди исполняют свои обязанности в качестве таковых – пусть умирают на работе перетрудившиеся врачи с их ежегодным недельным "отпуском", который можно посвятить приведению в порядок семейных дел, пусть врачи, не загруженные работой, дерутся за пациентов и берут по доллару за визит; пусть солдаты гибнут на поле боя и тут же попадают в свою воинскую Валгаллу. Это предусмотрено в их договоре с богами. Писателю ни к чему подобные идеалы, если он не примеряет их на себя, а ваш покорный слуга с этим покончил. Былые мечты сделаться нравственно чистым человеком в духе традиции Гёте-Байрона-Шоу, густо замешенной на типично американских ценностях, то есть объединить в себе черты Дж. П. Моргана, Топема Боуклэра и Св. Франциска Ассизского, отправлены на свалку вместе с наплечниками, которые я надел перед своей единственной игрой за футбольную команду принстонских первокурсников, и пилоткой солдата заокеанской группы войск, которую я так и не надел за океаном.
Ну и что же в итоге? Вот как я теперь рассуждаю: естественное состояние взрослого человека, способного чувствовать, то есть человека несчастного, это плохо скрываемое уныние. Кроме того, я полагаю, что желание взрослого человека обладать редкими качествами, не свойственными ему от рождения, "постоянное стремление к совершенству" (как говорят те, кто зарабатывает на кусок хлеба подобными речами), в конце концов лишь усугубляет это состояние – в конце концов, то есть тогда, когда проходит молодость и рушатся наши надежды. Сам я в прошлом бывал счастлив на грани такого исступленного восторга, что не мог поделиться своим счастьем даже с единственным человеком, который очень много для меня значил; пытаясь развеяться и успокоиться, я бродил по улицам и переулкам, и лишь остатки этого счастья выкристаллизовывались потом в короткие строчки на страницах книг – и мне кажется, что мое счастье, или способность к самообольщению, называйте как хотите, это исключение из правила. Это состояние не было естественным, оно было противоестественным – таким же противоестественным, как наш экономический подъем; и то, что приключилось недавно со мной, вполне соответствует волне отчаяния, захлестнувшей страну, когда миновала эпоха бума.
Освободившись от обязательств, я смогу зажить по-другому, хотя для того чтобы в этом убедиться, понадобилось несколько месяцев. Веселый стоицизм, который издавна позволяет американским неграм безропотно терпеть невыносимые условия их существования, стоил им восприятия истинного положения дел; точно так же придется платить по счетам и мне. Я больше не испытываю симпатии ни к почтальону, ни к бакалейщику, ни к редактору, ни к мужу кузины, да и они скоро тоже станут меня недолюбливать, так что жизнь уже никогда не будет такой приятной, как прежде, и над входом в мой дом навсегда прибьют табличку с надписью "Cave Canem". Тем не менее я постараюсь вести себя как воспитанный пес, и если вы швырнете мне кость, на которой осталось немного мяса, быть может, я даже лизну вам руку.
