- Мне? В Рождество уже семнадцать исполнится. "Вот,- подумал про себя Федор,- ей еще и семнадцати нету, а я тут думаю всякое… Мне обратно на войну ехать, а когда вернусь? Через год? через два? Да за это время Уля такою красавицей станет… отбою от женихов не будет".
- А что ты меня про годы спросил?- Головы Ульяна не подняла, понимала, конечно, о чем Федор думал.
- Так…
- Нет, не так ты спросил. Ты скажи, Федя.
- Скажу, Уля, Когда обратно поеду, с побывки, непременно скажу. Если, конечно, ты не забудешь и снова попросишь.
- Не забуду. Буду ждать и опять спрошу,- чуть слышно сказала Ульяна.
Назавтра утром Петр и Федор выехали раненько в легких пошевнях. Сена и овса взяли вдосталь, так что до верхнего Эжвинского волока пришлось им сидеть наверху, свесив ноги по бокам возка. На первой остановке покормили лошадь и ноги подняли в сани, а после отдыха в следующей деревне они поехали уже по-барски, упираясь спинами в задник саней. Федора не оставляли мысли об Ульяне. Только о ней и думалось. Мерзлая земля успела прикрыться снежным пуховичком толщиной в пять вершков. Лошадь рысила резво, санки словно сами гнались за лошадью. Лишь на подъезде к Переволоку мысли Федора приняли другое направление. Предстояла встреча с Саней, Александрой. Она считалась его невестой. Что-то надо было и ей сказать, чтобы и по правде, и чтоб не обидеть. Она-то ни в чем не повинна.
А как сказать - и правду, и не обидно? Как это можно не обидеть невесту?.. Аж нехорошо стало Федору от предстоящего объяснения. Он прикрыл глаза и крепко сжал веки. Нет, врать он не станет - скажет все как есть, пусть не ждет его больше. Сложится у него с Ульяной, или не сложится - бог весть, война идет… Сегодня, может, еще и живой, а завтра - прости-прощай… Так что хитрить не с руки. Так и скажет Сане: обнадеживать я не стану. Да и другое я понял, Саня,- мила ты мне, мила, а любви нету. И, значит, за себя поручиться я не могу. Вдруг да выпадет мне судьба навроде той же Ульяны? Понесет меня тогда… как лист осенний, и только горя тебе принесу, слез ненужных.
Ладно, открыл глаза Федор. Встретимся и поговорим по-хорошему, с глазу на глаз. Может, не столь она по мне убивается, девка в самой поре, может, и она ожиданием томится. Да и то сказать: сколько ж можно? Война не война, а существо себя сказывает, душа требует… Да. И Федор плотнее завернулся в овчинный тулуп.
- Я, Петя, подремлю маленько.
- А поспи, поспи, эва в какую рань вскочили,- совсем по-взрослому ответствовал Петя и стеганул вожжами по бокам лошади. Та фыркнула и прибавила ходу. В Переволок припозднились, но жители еще не спали, еле заметным светом брезжили окна обеих изб. Федор попросил остановить подле избы Василь Дмитрича.
- Пусть-ка Воронко поотдохнет,- сказал он,- верст восемьдесят отмахали и еще тридцать до дому скрипеть. Бери, Петя, малицу, тем временем и сами покемарим.
Зашли в дом.
- Доброго вам здоровья, люди добрые,- поздоровался Федор, бросил тулуп в задний угол, снял шапку с длинными ушами и шагнул вперед.
Василий Дмитрич сидел у стола и подшивал валенки. На звук открывшейся двери повернул он лохматую голову - волосы на голове и борода, давно не стриженные, срослись вместе, и торчал из волос только толстый нос Дмитрича, да еще глаза блестели из волосяной копны, леший да и только. Так, повернувшись, и ждал Дмитрич, пока гости не выйдут под свет лучины.
- Проходите, погрейтесь,- неуверенно отозвался хозяин на приветствие, не успев еще толком разглядеть, кто же приехал.
Затем поднялся с низенькой скамейки, отбросил валенки на лавку - разглядел-таки!
- Но-о… едрена корень! Да ведь Федор прибыл! Живой! И руки-ноги целы… все при всем…
Дмитрич подошел к Федору, обхлопал его по плечам, по бокам, словно проверял знакомца на целостность.
- Аксинья! да посмотри, кто едет!
- Да уж слышу, слышу,- тихо отозвалась с полатей Аксинья.- Слышу, а встать не могу… Ох, подойди, Федюшко, поближе…
Федор подошел. На подушке серело лицо тетки Аксиньи с черными глазницами. Она протянула руку и провела по голове Федора, погладила шершавой ладонью лицо его.
- Слава богу, как и раньше, красивый да сильный… Вот и у тебя усы тоже…
Федор рассмеялся:
- Да ведь двадцать пять мне, давно с усами.
- Так, так, да. Вот и Лизе нашей уже девятнадцать… Бежит времечко, ой, бежит. А мне в поясницу стрельнуло, две недели валяюсь, подняться не могу. Такое мученье. Старость ухватилась, нипочто не отпускает…
- Не ной, Аксинья!- весело приказал Дмитрич.- Раздевайся, Федя свет Михалыч, гостюй. А извозчик кто, не признаю что-то?
- Братан мой, Петр, дяди Дмитрия сын,- снимая бушлат, объяснил Федор.
- И ты раздевайся, Петр, да проходи вперед,- пригласил Василий и пошел к печке. Там зажег керосиновую лампу со стеклом и поднял на божницу:
- Во-от, осветим-ка наше жило… Такой гость приехал, грех в потемнях сидеть…
Открылась дверь, и вошла молодая женщина с подойником в руке. У Федора защемило сердце: никак, Саня. В черном платке, опущенном до бровей и туго завязанном на шее, в коротеньком старом зипуне поверх сарафана из домотканого холста - сразу и не признать, кто вошел. Она остановилась у порога, пытаясь разглядеть приезжих. И вдруг хлопнула свободной рукой об бок, вспыхнула улыбкой:
- Ба-атюшки! Кто приехал! Федя!
И только тогда узнал Федор Санину младшую сестру - Лизу.
- Ну-ка, Лизуха, бросай свои дела да собери гостям на стол,- распорядился Василь Дмитрич.
- Сейчас, батя, погодите чуток, только рабочее с себя скину,- заторопилась Лиза.
Выбежала в сени, зашла, слышно, в другую половину. Обратно явилась в рубахе со сборчатыми рукавами и вышитыми узорами на плечах, поверх сарафана красивый передник из китайки, даже успела перетянуть талию разноцветным витым пояском с кистями… Уже на бегу накинула на голову белый кашемировый платок с цветами и концы подвязала под подбородком. Глаза горят, щеки, лицо пылает, брови черные - расцвела девушка навстречу гостям, такой прекрасной стала, не узнать. Что-то с грохотом вытаскивала из печи, звякала в залавке и носила на стол - все делала быстро, ловко, легко и радостно.
- Пива у нас от Покрова… не осталось ли?- спросил Василь Дмитрич.
- Да вроде было,- ответила ему жена.- Выходит, аккурат для Феди и оставили…
- Поднимись-ка с ендовой, Лизушка, да отцеди нам чуток,- повелел Дмитрич.
Лиза мигом вернулась с полной ендовой. На столе утвердился уже и рыбник, и творог со сметаной, и - Федору не терпелось попробовать!- горячая пареная репа, и кислая перловая похлебка в широкой деревянной миске - до краев… На нее-то и набросился оголодавший Федор, пока на флоте служил, и вкус позабыл! Ах, а ты как вкусна, желтая пареная репа, проще которой нету ничего на свете… Не отказался Федор и от стакана солодового пива домашней выделки, забыл, когда и пил последний раз. Пиво живенько пробежало по жилам, согрело тело и добралось до головы. Петр поднес к губам стакан, принятый из рук хозяина, но пить не стал, вернул нетронутым. Тот силком потчевать не стал - не того обычая люди. Сам хозяин с чувством выпил и второй стакашек, а когда пиво овладело языком и телом - разговорился Василь Дмитрич. Но тема главного его разговора была неожиданной. Федор все ждал: вот-вот откроется дверь и войдет Саня, перед которой так долго готовился он оправдываться. И вдруг хозяин сказал, прямо, без обиняков:
- Ты, Федор Михайлович, не осуди нас и не обидься. Просим тебя от всей души. Да. Невеста твоя не дождалась тебя. Такое дело. Не смогли мы с матерью ее удержать, уберечь, сороку этакую. Уже год, как замуж выскочила, да не близкий свет - как уплыла, так и не виделись еще ни разу. Не знаем даже, как и живут молодые…
Отозвалась со своего ложа и мать Сани:
- Да живут-то, сказывают, неплохо, не горюют вроде… Да вот перед Федей-то стыдно… Гложет нас с отцом совесть. Ты уж прости нас, Федюшко… Прости, ради Христа…
Федор сначала онемел от такого поворота судьбы. Ежели начистоту сказать, то хотелось ему встать в полный рост за столом да и грянуть "ур-ра!" - камень с плеч свалился. Теперь никому в этом доме и про Ульяну сказывать нету никакой жизненной необходимости. Но, с другой стороны, весь разговор, и само застолье, и вид огорченного отца нареченной невесты - все располагало к неспешному ответу, где нужно было и людей не обидеть, и самому в грязь лицом не ударить, и рассудительно оправдать Саню - дай бог ей здоровьичка за праведное ее нетерпение…
- Вот оно как,- после некоторого молчания сказал Федор.- Да ведь и то сказать: Саня права. Как ни поверни - права она. И я эту ее правоту вполне даже признаю, Василь Дмитриевич. Ведь нынче как? Я - на войне. Вернусь ли, живой ли останусь, покалеченный - никому не известно. И когда вернусь - тоже неведомо, пока я служу - человек я подневольный, собою распорядиться не могу. Правильно Саня рассудила, она тут крутом права, да. И никакой на нее обиды у меня нету, Дмитрич. Тем более - на тебя или на тетку Аксинью. Это я вам от всего сердца говорю…
Василь Дмитрич внимательно выслушал Федора, каждое слово его принимая - по лицу видно было - близко, очень близко к сердцу. Заметно повеселел:
- Да ежели не обижаешься, Федор Михалыч,- сто раз тебе спасибо! Как коми люди говорят, вот.
- Спасибо тебе, Федюшка,- прозвучало и от тетки Аксиньи.
- Давай, Федя, по случаю такого замирения дернем еще по стакашку,- разохотился Дмитрич, но тут же был ласково одернут Аксиньей:
- Что-то ты, отец, зачастил, а?
- Зачастишь тут,- сердито откликнулся Дмитрич.- Зачастишь тут с вами, бабами! Вогнали в краску перед человеком… Ладно, человек-то шибко хороший оказался, с понятием. Давай, Федя, хлопнем пивка, да и забудем слегка…