Собственно, и первой-то Лионовой, наверное, не было. Была это всего лишь Кривощекова N2, дублерша Марии Николаевны. Из осторожности она не повторяла тех глупостей, которые однажды, потеряв власть над собой, выдала Юлии Мария Николаевна, но рассуждала, бесспорно так же, как та, завуч N1. Иначе… иначе разве позволила бы первая второй подняться вверх по служебной лестнице и сделаться ее "соратницей"?.. Так же, как Кривощекова, Лионова, безусловно, считала, что научить грамоте никого нельзя. Кто уж как пишет, кому что дано свыше. А если уж она так рассуждала, с какими такими вопросами должна была Юлия к ней обращаться? Не было у молодой учительницы никаких вопросов к ней. А у нее, у завуча N2, не было никакого терпения этих вопросов дожидаться! И она, спустя некоторое время, стала и с Юлией вести себя так, как с другими "вверенными ей людьми". Точно так же, как пыталась обращаться с нею Мария Николаевна. А потому, отвергнув старшую из завучей, не могла молодая специалистка не отвергнуть и младшую, тридцатилетнюю Лионову…
В отличие от Марии Николаевны, Клавдия Ананьевна любила "воспитывать" непослушную всенародно. Педсоветы превратились в поединки между ними. Одна нападала. Другая защищалась. Остальные "жались", не принимая никакого участия в происходящем. Потом Юлии надоело защищаться, и она решила сама нападать. На каком-то совещании, когда Лионова заявила во всеуслышанье:
- Молодая специалистка ни у кого не хочет учиться, например у меня, - Юлия, рассердившись, ей возразила:
- На ваших уроках, дорогая наставница, ученики или дремлют, или занимаются посторонним делом. А у меня этого нет. Может быть, не мне у вас, а вам у меня следует поучиться, как надо работать?!
Неслыханная дерзость!
Школу как будто перевернуло вверх "дном". Юлия оказалась внизу. Все свалилось на нее. Теперь уже никто не отмалчивался. Заговорили громко, трусливые угодники, изображая благородное негодование:
- Обливать грязью старшего товарища! Подумайте! Ее учат! Ее позвали учиться, а она?!
Никому даже в голову не пришло побывать на уроках у той и у другой, сравнить и сделать вывод, кто прав. Как будто речь шла не об уроках вовсе. А лишь о том, может ли, имеет ли право подчиненный критиковать начальство. Красиво это или нет. Кто из подчиненных, кого из начальства, не важно. Вообще. И все проголосовали за "нет". Не вдаваясь в суть дела.
Жены, мужья, мамы, папы, тети, дяди, внуки, племянники, бабушки, дедушки, друзья, подруги, знакомые, знакомые знакомых и родных - словом, чуть ли не все жители района в течение нескольких дней узнали, что в школе рабочей молодежи N1 работает молодая учительница Русанова - ужасная нахалка.
Лионова на критику снизу реагировала неожиданным образом: обиделась и отказалась руководить Русановой.
Юлия обрадовалась: "Да здравствует свобода!" Свобода и ее ученики! Ученики, которые, как и она, постоянно не высыпаются. Не успевают, как и она, вовремя поесть. Которым каждое утро приходится брать штурмом трамвай, а вечером давиться в очередях за хлебом. Ученики, которым она сочувствует и ради которых изо всех сил старается хорошо работать. Ученики, которые так любят слушать ее на уроках и повсюду ходят за нею толпой. Ученики, вместе с которыми смеялась она на уроках над бюрократами и над спесивым начальством, ученики, которые, если она сама делала что-то не так, поправляли ее, говоря ей правду прямо в глаза, хотя и не в обидной форме. Ученики, которых, стало быть, можно назвать также и ее учителями…
Завершая эту главу, хочу подчеркнуть: стычки с администрацией в первые месяцы ее работы в школе были лишь цветочками. Но время пришло, и ягодки созрели.
Понимая, что школьные проблемы нельзя решать в рамках этого учебного заведения, при первой же возможности со своими предложениями попыталась она выйти за пределы школы.
***
Зал надрывался от хохота, корчился, взвизгивал, постанывал, вскакивал, топал ногами, снова плюхался на сидения, вытирая глаза и носы мокрыми платками…
Это был уже не актовый зал во Дворце культуры, а огромная комната смеха. Уже невозможно было расслышать, что говорил этот шут в милицейской форме. Он прыгал рядом с трибуной, обтянутой кумачом, угодливо изгибался, ловко листая какой-то толстый, большого формата журнал, выуживая из него все новые и новые "хохмы", как он выразился, что-то добавляя от себя, но в зале, кроме гогота, ничего уже не было слышно.
Обессиленные, люди смеялись уже не потому, что им было весело, они, как в истерике, просто не могли остановиться. А тот, кто их забавлял, не понимал этого и не хотел остановиться. Ему очень нравилась избранная им на сегодня роль балагура, он был опьянен неожиданно выпавшим на его долю успехом и старался насладиться до пресыщения, раз уж представился случай взобраться на сцену. Может быть, всю жизнь потом он будет рассказывать детям своим и внукам, как он когда-то в юности здорово выступал на комсомольской конференции. Уморил несколько тысяч человек.
Время, отведенное ему по регламенту, давно истекло. О чем думал президиум, трудно было понять.
Юлия не могла больше терпеть эту муку, это надругательство. Вскочила и побежала по проходу между рядами. Взрывы дикого хохота подгоняли ее, как ветер.
Вот она взлетела по ступенькам на сцену. Резко повернулась лицом к залу, подалась грудью вперед. Тоненькая, очень тоненькая, миловидная девушка в коричневом, тяжелом платье с белым бантом. Сжатые губы ее дергались. Прозрачный бант на груди трепетал от частого дыхания.
Мгновенно в зале наступила тишина. "Или это она оглохла?"
Люди, оторвавшись от спинок кресел, непонимающе, настороженно всматривались в нее. Она видела море лиц, однообразных, как волны. Бесшумное пока что море… Ей было безразлично, как чувствовал себя клоун в милицейской форме. Она на него даже не взглянула. Он должен был освободить ей трибуну! - и все! Он сказал:
- Безобразие! - и заискивающе, надеясь на покровительство, посмотрел в сторону президиума.
За спиной Юлии кто-то постучал карандашом в графин:
- Ваше время истекло, товарищ Мартынов! Говорите, товарищ Русанова.
Она помолчала. В голове какой-то миг было пусто. Потом мелькнула страшная мысль: "Боже! Зачем я выскочила? Что я буду говорить? Сейчас опять раздастся смех. Но теперь уже надо мной…"
- К его историям я добавлю еще одну, - сделав усилие над собой, проговорила наконец она. Голос громкий, напряженный, как будто чужой. Как будто кто-то держит ее за горло, мешает говорить.
Помолчав еще мгновение, она продолжила: - Недавно я спросила одного пятилетнего мальчика: "Саша, скажи, кем ты станешь, когда вырастешь?" И Саша ответил мне: "Вором!"
Она качнулась назад, словно выстрелила этим словом. Сидящие в зале вытянули шеи, вцепились в подлокотники. В первом ряду кто-то ахнул. В президиуме послышался ропот.
- О чем говорил выступавший передо мной оратор? О преступности. Рассказывал о преступлениях, совершенных комсомольцами района. Но как рассказывал?! Как он смел превращать трагедию в анекдоты! И над чем мы тут потешались? Над трагедией! Случай, который я вам привела, доказывает мою мысль: о несовершеннолетних преступниках надо говорить всерьез. Пора серьезно задуматься над проблемами воспитания молодежи.
Зал напряженно слушал.
Она вошла в кабину трибуны, открыла блокнот, нашла написанные накануне тезисы для своей речи.
Готовясь к этому выступлению, несколько раз просыпалась она прошедшей ночью, чтобы записать удачную мысль, и вздрагивала, предчувствуя аплодисменты, которыми, как она предполагала, наградят ее за открытия, что сделала она, проработав в школе чуть больше года.
Вот наброски ее выступления.
1. Хулиганы, воры, бандиты - это бывшие ученики школ. Школа не воспитывает.
2. Почему школа не воспитывает? Учителя перегружены работой.
3. Работа эта очень низко оплачивается. Чтобы обеспечить себе прожиточный минимум, учителя берут нагрузку, которая им не под силу. Не справляются с работой.
4. Вывод. Необходимо в целях улучшения работы учителей повысить им зарплату. И как можно скорее.
Она подробно перечислила все обязанности учителей средней школы. Доказала на фактах, что тот, кто намерен все эти обязанности выполнить и выполнить хорошо, должен трудиться часов по 17 в сутки.
- Добросовестный учитель, - сказала она, - утром поднимается вместе с рабочими, которые собираются в первую смену, а ложится спать, ни часа не отдохнув днем, позднее, чем рабочие, вернувшиеся домой после второй смены…
Зал хлопал ей довольно дружно, и она гордо шла сквозь хлопки к своему месту, уверенная, что ее выступление повлечет за собой немедленное и коренное переустройство школы… Села на место и потупила глаза: на нее оборачивались.
То, что произошло немного погодя, потрясло ее, как страшный сон. Только во сне бывает такое, что день вдруг превращается в кромешную ночь, что солнце, желтое и прозрачное, как янтарь, оборачивается черным камнем, который со свистом летит прямо в тебя, все увеличиваясь и увеличиваясь по мере приближения, становится чем-то угрожающим, не имеющим границ, и наконец накрывает тебя, опрокидывает, придавливает, и ты лежишь, распластанный, не в силах пошевельнуться…
Сразу после Юлии слово взяла какая-то, средних лет, очень скромно одетая, серая женщина, член бюро райкома партии.
- Безобразие! Возмутительно! - так начала она свою речь. Пораженная совершенно неожиданной, нелепой трактовкой своего выступления, Юлия была просто не в состоянии следить за тем, что говорила коммунистка.
"Меня разносят! Громят! Боже мой! За что же? Что я такое сказала, кроме правды?"