Только в Челябинске, в чужом городе, вдали от родных и друзей, я по-настоящему прочувствовала наконец, как изнурительна, опасна для меня "игра", которую со мной затеяли, и как она мне осточертела…
Я уже забыла, что они сказали мне, когда я на них так набросилась, но рот зажимать и отчитывать, как я их, вроде не стали больше. Не для того же взяли меня в областной центр, чтобы еще и тут заняться моим перевоспитанием. А затем, по всей вероятности, чтобы, подвергнув последнему экзамену на благонадежность и проведя "консилиум" на высшем уровне, принять окончательное решение, какую меру пресечения применить ко мне…
Выслушав меня, спросили, уже вежливо:
- Вот вы утверждаете, что нужна другая партия, так?
- Да, - призналась я. - Эта себя изжила, деградировала. Ничто не вечно под луной. Сперва рассвет, потом закат.
Все верно. Сперва расцвет, потом увядание. Но не значит ли это, что и другая партия постепенно выродится?
- Не выродится, пока будет под запретом. Я о такой партии веду речь, о запрещенной…
- Но почему бы вам самой не заняться ее созданием?
Я сразу смекнула, что это провокационный вопрос, рассчитанный на дурочку. Вспомнила своих подружек, чьи деньги, "партвзносы", лежали у меня в кармане, вспомнила, какие письма отправляла в разные города незнакомым людям, попадавшим, как и я, в беду, о которых печаталось в газетах, собираясь их сагитировать в свою "партию", но которые почему-то не ответили мне (цензура, надо полагать, перехватила мои послания). Вспомнила все это, улыбнулась, показывая, что очень ценю хороший юмор, а вслух ответила скромно:
- Не считаю себя способной осуществить такое нелегкое, серьезное начинание.
Ответила я, разумеется, совершенно верно. Скажи я что-либо другое, очутилась бы или в тюрьме, или в "психушке", как якобы страдающая манией величия. Думаю: за длинным столом в Челябинской резиденции моих мучителей нашлось место и для психиатров. Имей я в то время какие-то психические отклонения, уж точно засекли бы они меня сразу…
Возможно, разговаривали бы они со мной по-другому. Но (и это не пустяк, разумеется) ведь и Николай Павлович не дремал. Как только ему сообщили про обыск, он тут же отправился в Челябинск. Конечно, был там за два месяца не один раз, в обкоме партии, той самой и тогда единственной, раскритикованной мною в пух и прах, и сделал со своей стороны все необходимое, чтобы выручить и меня. Рассказывал он после, как это было, как собравшись вместе, "видные" писатели области судили-рядили, упечь в тюрьму или нет эту дерзкую девчонку из Магнитки. Как заступалась за меня тогда уже известная в стране, ныне покойная (царство ей небесное) поэтесса Людмила Татьяничева и еще кто-то.
Все дело решил, по словам Николая Павловича, секретарь обкома, хорошо к нему относившийся. Поинтересовался он тогда мнением писателя о романе Дудинцева (поистине вещь эта в те дни была яблоком раздора).
- Хорошее произведение, - отвечая секретарю, сказал Воронов.
- Молодец, что сознался, - похвалил его секретарь. - Если бы солгал, покривил душой, не было бы веры ни тебе, ни твоей подопечный…
Главным аргументом в мою защиту, беседуя с секретарем, писатель выдвинул необеспеченность нашей семьи (на которую, кстати сказать за два месяца, проведенные в обществе чекистов, я ни разу не посетовала). Дав волю своей фантазии, Воронов красочно описал, как мы, Немовы, многодетная семья, плохо жили, как я и моя старшая сестра в одном и том же платье на работу ходили. Одна приходит, снимает, другая надевает и идет. Поверили, пожалели. Отсюда, мол, и все ее выступления о низких заработках, о несправедливости…
А ведь учитель мой, если вдуматься, был прав. но коли уж ссылаться на нужду, которую мы терпели, надо выявить ее первопричину. Не от лености нашей, фамильной, она происходила, а от несправедливости. Бедность наша на многие десятилетия вперед была запрограммирована в 30-ые годы, когда, как я уже говорила вначале, чтобы спасти свою жизнь, родителям нашим, по злой воле "голодранцев", пришлось бросить все нажитое не одним поколением и уехать из деревни…
Когда тебя один раз ограбят "до основания, затем" не скоро ты встанешь на ноги, не скоро смиришься с тем, что произошло, и успокоишься. Беспокойство старших, а точнее - протест в наибольшей степени передался мне, как самой восприимчивой по натуре и потому еще, что именно я, средняя дочь в семье, обречена была всю юность свою щеголять в тониных обносках.
Получилось так, что второй обыск у нас был обусловлен первым, несмотря на то, что я родилась после него. У отца отняли его богатство, у меня - мое. Но в том и другом случае орудовала одна и Та же шайка, захватившие власть наглецы, назвавшие себя красивым именем "коммунисты", причесывающие всех на один фасон, снимающие головы у каждого, кто отказывается стричься "по-ихнему"…
Только выдав замуж Антонину, присосавшуюся к ним, как пиявка (а это свершилось, когда ей исполнилось 28 лет), родители мои настойчивым трудом кое-как "оперились", стали восполнять утраченное. Посадили и вырастили сад, накопили немного денег. Жаль, отцу мало посчастливилось жить в достатке. Он умер в 65 лет, мама прожила, нам, детям, на радость, почти 80.
Примерно то же происходит теперь со мной. В 93 году мне стукнуло уже 60. Ничего значительного до сих пор в тех условиях, в которых мы все, советские граждане, существовали, достигнуть я не смогла. Но, учитывая опыт родителей, все же надеюсь на хорошее. Не на материальное благополучие, разумеется, к такому я никогда не стремилась и не стремлюсь. А вот завершить то, что задумано было еще в юности, стараюсь. Пишу свой роман. Получается, правда, не роман, а исповедь. Мечтаю издать. Вышел закон о печати. Может быть, успею "проскочить". Пока диктатор какой-нибудь не повернул колесо истории вспять. Если не успею, все равно останусь довольна тем, как жила: горела, говорила, что думала, едва по этой причине не лишилась жизни (о чем речь еще впереди). Бита была, но не сломалась. Честь свою и достоинство не уронила. Известности любой ценой не покупала. Не кривила душой, не льстила власть имущим. Как некоторые поэты, например, автор вот таких строк, написанных в 70-ые годы:
Продолжается подвиг великий,
И повсюду Магнитки гудут.
Словно подвиг миллионоликий,-
По земле коммунисты идут…
О том, чтобы уехать за границу и оттуда пробиваться в русскую литературу, не могло быть и речи. Родину променять на личный успех! Я готова была жизнью пожертвовать ради нее. Как можно Отечеству предпочесть побрякушку, называемую популярностью или даже славой?!. Это, на мой взгляд, просто нелепость сущая. Переехать из одного города в другой в своей стране и то было для меня невыносимо трудно…
Магнитку все же, сколько я ни упиралась, пришлось мне покинуть. И Николай Павлович не избежал такой участи, к великому огорчению его друзей-земляков и большой радости многочисленных врагов, чьи интересы он ущемлял, вступаясь за безвинно обиженных…
По приезде из Челябинска, являясь на допрос, я чувствовала: скоро конец этой истории. Решение принято. Мучителям моим осталось только соблюсти всю требуемую в подобных случаях формальность. От меня стали добиваться уже не обвинений в адрес Воронова, а полного признания своей вины.
- Хватит, - говорили мне, - геройствовать и доказывать, будто критиковала недостатки советской действительности. Сознавайся, что вела антисоветскую пропаганду.
- Что ж, - догадываясь, что это признание не влечет за собой никаких осложнений для меня, согласилась я наконец, - если все, что я делаю, именно так на вашем языке называется, пишите: вела антисоветскую пропаганду и готова ответить за это по всей строгости закона.
- Не будешь отвечать, угомонись. Но больше чтобы ни гу-гу! И на трибуну чтоб не лезла. И стишки свои чтобы прикрыла. Понятно? - подчеркивая, что расстаемся друзьями, они перешли со мной на "ты".
- При первой попытке повторить…Ясно?
- Ясно, - пообещала я, - ликуя в душе.
- Вот и прекрасно.
На прощание все "мои" следователи по очереди пожали мне руку…
В самый последний день, набравшись нахальства, предложили (как бы это выразить поточнее?) оказывать им содействие в воспитании таких, как я, заблудших. В ответ я рассмеялась, не скрыв своего возмущения:
- Нет уж, извините, для такой работы не гожусь, чересчур откровенная…
Они не стали меня уговаривать. Но я поразилась, какая, должно быть, у чекистов разветвленная сеть осведомителей, если они сделали попытку завербовать в свои ряды даже меня, человека, наговорившего им столько дерзостей…
Буду честной до конца, не скрою: отпустив меня на свободу, после всех моих нападок на КПСС и органы госбезопасности. "они" сумели-таки внушить мне свое. Какими хорошими стали по сравнению с 37 годом эти органы. Не бьют подследственных, не подвергают физическим пыткам. Не арестовывают зря, не бросают в тюрьму без достаточных оснований. И я даже поверила, что легко отделалась. Таково было общественное мнение. И я так думала, выскочив из "мясорубки", вся перемолотая духовно, так считала до тех пор, пока случившееся со мною для других, кто или просто наблюдал со стороны за происходящим, или поддерживал меня в течение двух месяцев, не кануло в прошлое, пока не осталась я на наедине сама с собою, со своими впечатлениями, воспоминаниями, раздумьями, сомнениями, пока не сосредоточилась на этом настолько, что потеряла сон. Библиотеку я бросила, как ни умоляла меня вдруг подобревшая ко мне заведующая остаться. В тишине читального зала сделалось мне скучно невыносимо. Нестерпимая тоска всецело овладела тут мною.
"Покровители" из КГБ, уповая на мое вновь приобретенное благоразумие, разрешили мне снова преподавать, даже место подыскали в одной из ШРМ города.