Только тебя одну…
Стихи он сочинял, должно быть, очень легко, играя словами. Так, вероятно, плетут лапти, перебирая прутики. Чем больше произведено похожих один на другой экземпляров, тем сноровистей рука и чище работа…
Позднее, совершенно случайно (и не от поэта, разумеется) я узнала, кто такая была эта Вера, которой, по всей вероятности, сочинитель вручил один экземпляр стихотворения, к которому и я руку приложила. Она была медичкой, занималась подпольным лечением некоторых опасных болезней. Естественно, любвеобильный поэт нуждался в ее услугах. Таких нуждающихся пациентов у Веры тоже было, наверное, не мало. Но это обстоятельство совсем не беспокоило Звонцева. У него своя коллекция, у нее своя.
Но то, что он и мне подыскал работенку; меня вовсе не устраивало. Наоборот, настораживало. Кое-как разделавшись со стихами, получив в награду за труды увесистую шоколадку и выпроводив наконец из своей квартиры женатого мужчину, я полагала, что его визиты ко мне на этом прекратятся. Чего захотела!
Вскоре снова заявляется. Но теперь уже не один, с женой. Ну, думаю, с Ниной - это уже лучше. К тому времени мы были знакомы с ней. Очень молодая, славная женщина, совершенно безвредная и беззащитная на вид. Рассудив, что при благоверной не осмелится он чушь какую-нибудь нести, приглашаю Звонцевых в комнату, усаживаю на табуретки. Сама стою, жду, что за этим последует.
А дальше было то, что обыкновенному человеку, даже умудренному жизненным опытом, и во сне не может привидеться. Достает стихотворец, считающий себя личностью исключительной, которой позволено все, из нагрудного кармана стопку от руки исписанных листков и начинает декламировать своим вибрирующим, заигравшим вдруг всеми цветами радуги голосом. И что бы вы думали? Мне посвященные куплеты. Удивляетесь? До меня тоже не сразу дошло, что происходит. Стою, слушаю, разинув рот, точно из-за угла мешком ударенная. Не правда ли, оригинально? В присутствии супруги объясняться в любви другой! И так напирает на меня, как будто я ему просто обязана ответить взаимностью. Как будто задание чье-то выполняет во что бы то ни стало влюбить меня в себя. Вот когда (думаю теперь) надо было мне догадаться, кто он такой, этот Звонцев, когда он повел себя уму не постижимым образом. Но мною тогда не разум руководил, а эмоции. Дражайшая половина "гения", скрестив ножки, сидит на табуреточке, моргает глазками, как ни в чем не бывало. Только чуть-чуть порозовела. Жалею ее: ко всему, значит, привыкший, несчастный человек. Но вдруг мне показалось, что в ее глазах промелькнула просьба: не упирайся, уступи, все равно, мол, не отвяжется. Пусть лучше все скорее начнется и быстрее закончится…
Вот, оказывается, зачем он привел ее с собой, чтобы помогла сломить мое сопротивление. (Помогла выполнить "патриотическое" задание)! Не стану описывать подробно, как я, "несознательный" элемент, отреагировала на просьбу супружеской четы. Скажу только: через несколько секунд Звонцевых уже и след простыл…
Если бы не листочек, оставленный поэтом на столе, можно было подумать, что это все мне действительно померещилось. На бумаге было еще одно стихотворение, которое автор по не зависящим от него причинам не успел прочитать вслух. Это был хороший стих, но и он не тронул меня, я не поверила в то, что поэт меня любит. Что он вообще когда-нибудь кого-то, кроме себя одного, любил. Не согласна была я назвать любовью то чувство, которое он испытывал к женщинам.
Но то, что он не простил мое с ним несогласие, мою неприступность (с которой Николай Павлович так легко смирился, доказав свою человечность) несомненно. От меня он тоже требовал не любви, а признания его исключительности. Ему нужно было, наверное, чтобы все женщины, которых он встречал, считали его личностью выдающейся. Поэтому и требовалось ему такое их множество. Это был, по его мнению, самый верный способ господствовать над слабой половиной человечества. Хотя бы над слабой, если нельзя над той и другой. Служить чекистам, думаю, он пошел именно с этой целью - чтобы иметь больше власти над людьми, уже не только над женщинами, но и над мужчинами. Иметь доступ к их душам и вершить их судьбы, главенствовать и мстить непокорным, наказывать за равнодушие к нему, пусть даже и чужими руками, но все равно приятно. Другой корысти, по моему глубокому убеждению, у него не было. Короче говоря, это еще одна разновидность маленьких наполеонов, которым несть числа…
И при всем том инициатором дела, о коем идет речь, был не он. И не чекисты сами по себе, и не он? Тогда кто же первый подал эту идею расправиться и со мною, и с Вороновым одновременно? Кому еще, кроме Звонцева, не угодили мы оба разом, и Николай Павлович, и я?
Этого человека, раскинув умом, можно было запросто вычислить еще в 59 году. Но мне тогда как-то было не до этого. А теперь, хочешь- не хочешь придется заняться таким расследованием, коли уж я собралась написать о том, что не с каждым случается. Даже в самые трудные времена. Но опять же назову я этого человека не сию минуту, а немного погодя. Пока вернусь к событиям 59-го…
Отпуская после допросов, "они" не спускали с меня глаз. Повсюду следовали за мной, как охотники за зверем, вернее, как звери за добычей. Тех, кто гонялся за мною, было много. Выдавала их тревожная озабоченность на лицах: они же очень беспокоились, как бы я не ускользнула. Замечала их не только я, конечно, еще и все те, кто меня тогда сопровождал.
Однажды разрешили мне уйти пораньше и велели остаток дня провести в библиотеке. Приказ есть приказ. Явилась в читальный зал. Сижу на своем рабочем месте. Просматриваю накопившуюся корреспонденцию. Вдруг за окном останавливается, судя по рокоту мощного мотора, большой грузовик. Поднимаю голову: так и есть - крытый брезентом фургон. И начинают выпрыгивать из него военные в форме КГБ.
Один, второй, третий… Я сбилась со счета. Словом, 33 богатыря. И друг за другом, цепочкой, так слаженно, организованно движутся к парадному подъезду библиотеки. Входят на цыпочках, стараясь не шуметь,(вполне воспитанные и сознательные люди) прямо ко мне в читальный зал. Снимают, как положено в помещении, форменные фуражки, проходят мимо моего стола, здороваются со мной кивком головы, но никто ничего не спрашивает, ни книг, ни газет. Рассаживаются. Свободных мест много. Летом ведь дело происходит. Обыск у меня был произведен 5-го мая в день печати. День этот был выбран моими "воспитателями" не случайно, а с большой смысловой нагрузкой: чтобы уяснила и зарубила в памяти, что такое свобода слова устного и письменного в нашей широкой и вольной, согласно Конституции, стране…
Итак, явились, расселись, заняв почти все свободные места за столами, посидели, посмотрели на меня, как на музейный экспонат, запоминающимся взглядом, помолчали. Затем встали и, опять на цыпочках, но уже в другую сторону пошли. На прощание каждый улыбнулся мне едва заметной, приветливой улыбкой: до скорой встречи, мол.
Вот эти "мальчики", переодевшись в штатское, потом, наверное, и бегали за мной повсюду. Им приходилось почти в буквальном смысле этого слова бегать (чем, разумеется, они тоже обращали на себя мое внимание). Я нарочно ходила очень быстро, стараясь хоть как-нибудь досадить им за то, что они устроили мне, так ограничив мою свободу. Мне даже нравилось играть с ними в догонялки. Пытаясь оторваться от преследователей, делая вид, что это мне действительно так необходимо и важно, запрыгивала иногда в трамвай или автобус чуть ли не на ходу, смеялась, наблюдая, как кто-нибудь, конечно, из их "компании", колотит кулаками в закрывшуюся перед его носом дверь…
Интересно, чего им было нужно от меня за стенами их резиденции? Зачем они ходили по моим следам? Что вынюхивали? Ведь не верили же на самом деле в свои бредни, что я английская шпионка и где-то на явочной квартире ждет меня таинственный иностранец. Прежде мне все это было непонятно. Да и не задумывалась я тогда над этим. Мне было не до того. Бегают? Черт с ними, пусть бегают. Не могла же я запретить им это. Скрывать от них мне было уже абсолютно нечего. Поиздеваться над ними за то, что они так привязались ко мне, имела право. А вот вопросы задавать - никак нет. Вопрос тогда остался открытым. Теперь я нахожу, разумеется, и на него ответ. Он таков, что поневоле вспомнишь ларчик, который очень просто открывался.
Не найдя в моих дневниках доказательств тому, что мы с Николаем Павловичем помирились после ссоры, о каковой я им все уши прожужжала, они искали эти доказательства в жизни. От доносчика они же точно знали, что примирение состоялось. Где, когда и при каких обстоятельствах. Эти обстоятельства им просто покоя не давали. Они считали, наверное, мысля по шаблону, что после тех поцелуев на брудершафт мы с Вороновым прямо-таки обязаны были где-то встречаться тайком, сняв для этого квартиру по сходной цене. Вот и носились за мной по городу, в надежде застукать меня в объятьях друга, чтобы, на случай, если не удастся причинить "смутьяну" особого вреда, то хотя бы скомпрометировать его и лишить права руководить литобъединением…
Литобъединение, литобъединение - вот в чем была суть. Тут-то и сделаю я переход к тому, о чем обещала рассказать. В 1956 году, отбыв ни за что ни про что 20 лет в сибирской ссылке, вернулся в Магнитку один литератор (Безусловно, талантливый. Как раз за талант и упрятала его в свое время как можно дальше какая-то бездарность). Впоследствии он выпустил несколько хороших книг и жил безбедно. Но на первых порах по приезде в город своей юности сильно нуждался материально.