Со свойственной мне решительностью я дала своему другу понять, что ничего предосудительного по отношению к себе не допущу, и он, нужно отдать ему должное, не стал упираться на своем, не стал проявлять настойчивости, за что я ему бесконечно благодарна, ведь иначе пришлось бы с ним поссориться. А куда я без него, без его дружбы, без литобъединения?..
Меня покоряла его корректность, тактичность, терпимость - все то, чего мне самой недоставало. Проникнувшись безграничным доверием к нему, я стала еще откровеннее с ним. Рассказывала не только о своих школьных, но и сердечных делах, как старшему брату. О Женьке, правда, и обо всем, что было с ним связано, из осторожности, наверное, умолчала, но всех остальных своих поклонников описывала, расписывала. Кое-кого из них даже приводила во Дворец, чтобы показать Николаю Павловичу и спросить, как с ними поступать, когда они предлагали мне руку и сердце.
Смотрел - смотрел Воронов на моих обожателей, слушал - слушал мои россказни о них, да как взмолится однажды:
- И почему бы тебе, роза с шипами, меня не полюбить?!
Помню, были мы с ним тогда не одни. Или в трамвае ехали, или по улице шли после занятий, отстав от других. Я ему ничего не ответила, только отошла от него и заговорила с кем-то из товарищей, но вот что удивительно: на сей раз я нисколько не рассердилась на него, хотя до меня и дошел обидный смысл его слов. Как я должна была его понять? Как честный человек он не хотел подавать мне напрасной надежды, зато предлагал… Не обиделась я на него за это предложение лишь потому, что дошла наконец до меня его мольба. Мне стало жаль его. При первой же возможности я сделала таки ему маленькую уступку, позволив себе небольшую слабость.
Когда был напечатан роман местного писателя "Тайна алмаза" и автор получил большой гонорар, мы, его собратья по перу, всем своим кружком с руководителем во главе отправились в ресторан отпраздновать это исключительное событие.
За столом каким-то образом Николай Павлович оказался бок о бок со мной. Он стал упрашивать меня, чтобы я говорила ему "ты" и выпила с ним на брудершафт. Сперва мы целовались с ним при всех. Потом, когда он пошел меня проводить, целовались в моем подъезде.
Надо сказать, что по дороге от ресторана, где мы сидели, до моего дома произошло еще одно, весьма занимательное приключение. Один из учеников Воронова, некто Курочкин, уже давно поносивший за глаза своего учителя (думаю, от зависти), попробовал нахамить ему в глаза, подвыпив и расхрабрившись: под шумок шепнул Николаю Павловичу какую-то гадость на ухо. Реакция со стороны Воронова была самая неожиданная, хотя довольно-таки ординарная. Курочкин, работяга, надеялся, видно, что Николай Павлович отнесется к его выпаду, как подобает интеллигенту: пропустит колкость мимо ушей, не станет пачкать руки. Но ученик просчитался, упустив из вида, что учитель в недалеком прошлом тоже был работягой. Развернувшись, Воронов двинул этому недоучке в ухо.
Дело было зимой. Мы шли по утоптанной тропинке. Шапка с головы посрамленного парня слетела и покатилась с горки. Меня этот поступок, необычный для всегда такого сдержанного учителя, привел в восторг. Терпеть не могу мужчин, которые, добившись чего-то в жизни и страшно этим дорожа, и присмирев, позволяют, выдавая собственную трусость за воспитанность, публично оскорблять себя. При таких представителях сильного пола могут задеть и женщину. Если же мужчина готов постоять, при любых обстоятельствах, за свою честь, он, безусловно, и женщину не даст в обиду…
Курочкин, не получив поддержки ни с чьей стороны (с нами шло еще несколько человек), подхватив свою шапку, откололся от нас, что-то ворча сердито себе под нос. А я, как начала хохотать на улице, выражая таким образом одобрение находчивости Воронова, так и не смогла успокоиться, оставшись с ним наедине. Он меня целует. А я смеюсь. Возможно, от смущения, как в первый вечер с Женькой. А может быть, смехом этим вызывающим давала я соблазнителю своему понять, что не отношусь всерьез к тому, что происходит, что у этих наших с ним поцелуев не может быть никакого продолжения ни завтра, ни послезавтра - никогда!
Наверное, не пожелал он согласиться с этим моим подтекстом. Мужчины ведь очень поперечный народ: зови - не идут. Гони - они тут как тут… На следующий день после этой веселой истории Николай Павлович пришел ко мне на работу (тогда я работала уже в библиотеке, в читальном зале, он же и помог мне туда устроиться, когда я в первый раз ушла из школы). В душе я даже вздрогнула, вдруг увидев его перед своим столом, заваленным газетами и журналами. Но, повернув голову, заметила входящую в зал Таню и страшно обрадовалась. Она освободила меня от тягостной необходимости вступать в какие бы то ни было обсуждения вчерашних событий. Я постаралась, конечно, скрыть как свой испуг, так и свое ликование. К тому же надо было еще посмотреть, как поведет себя жена человека, который накануне пришел домой поздно, не совсем трезвый и неизвестно с кем был. Но надо отдать должное Тане, на этот раз она вела себя достойно и не упрекнула меня ни в чем.
Взяв какую-то книгу, они ушли. Таня впереди, он, как непослушный ребенок - увалень, сзади. Я пошла проводить их до выхода из библиотеки. И вот ведь проказник: пока жена перед зеркалом надевала пальто, успел-таки шепнуть мне комплимент, назвав меня почему-то француженкой…
Не берусь я сейчас судить о том, было у меня тогда подспудное, не вполне осознанное чувство к нему или нет. Признаюсь в одном: вспоминая тот вечер, его заманивающие слова, поцелуи, говоря сама себе:
- Какая же ты была молодец, что не потеряла головы и не распустила себя…
И Николай Павлович, надеюсь, пусть не в то время, а через несколько лет или даже месяцев отдал должное моей непреклонности. Ведь теперь, после всего, что позднее произошло, как день, стало ясно: оберегая в ту пору чистоту наших отношений с Вороновым, я сохранила свою, и наверное, его жизнь. А что может быть человеку дороже его собственной жизни? Ради известности, думаю, глупо отказаться от нее.
Как посмотришь в наши дни, когда все тайное становится явным, на тех (я имею ввиду людей творческого труда), кто ради известности жертвовал - не жизнью, разумеется, а чем-то другим, по их мнению, менее важным, на их славу, обернувшуюся вдруг позором, и нисколько не позавидуешь их былому успеху…
Но не буду забегать вперед. Надо же рассказать о том, как окончив педагогический, пыталась я поступить в литературный. И до чего же я была в юности беспечной и самоуверенной! Не удосужилась даже заранее обзавестись писательской рекомендацией, которая, как известно, совершенно необходима при поступлении в этот, единственный в стране, готовящий писателей вуз. А когда пришло время собираться в дорогу, Воронова, который обещал дать мне такую рекомендацию, в городе не оказалось. Так и отправилась я в Москву, вооружившись все тою же своею пьесой, главная героиня которой никак не хотела переделываться, тем более не желал становиться мягче, терпимее ее отец, проклинающий коммунистов - "болтунов" и "савоськину" власть, установившую в государстве такой несправедливый порядок, что "министр получает тысячи, а простой труженник - гроши".
Воображаю, какое впечатление на экзаменационную комиссию произвели его монологи и реплики. Ведь шел тогда всего-навсего 1954 год. Культ личности Сталина не был пока разоблачен, и даже маститые писатели пикнуть не смели о социальном неравенстве в обществе.
Конечно, как я говорила выше, теоретики, критики со всех трибун трезвонили о бесконфликтности литературы, о лакировке действительности. Но одно дело общие, абстрактные разглагольствования специалистов, нисколько не интересующие простых смертных, и совсем другое - конкретные, разоблачительные картины жизни…
Тем, кто врал на страницах своих книг, восхваляя в духе так называемого социалистического реализма деяния компартии, ведущей нас якобы вперед, а фактически в тупик, ничего не стоило солгать и в жизни, чтобы не пропустить в писательский университет таких, какой была я, пока что наивных и будто бы тому же, чему и они, искренне преданных, но впоследствии прозревающих и делающихся до оскомины на зубах неудобными. Различить их, выделить из общей массы не стоит труда (выдает неподдельная искренность). Осадить еще проще. Такие люди, как правило, очень ранимы и обидчивы. Второй раз они уже не явятся туда, откуда их однажды выставят.
Участь моя была предрешена. Приговор краток.
- У вас нет таланта, - возвращая мою рукопись, сказала мне в секретариате литинститута какая-то важная дама, крашенная блондинка, с острыми, торчащими вперед, как стрелы, ресницами. И с таким возмущением поглядела на меня, словно это была не я, узенькая, хрупкая девчонка, с голыми до плеч, тонкими руками, а вооруженный до зубов, играющий бицепсами рецидивист, угрожающий общественному спокойствию.
"Конечно, - подумала я тогда, укладывая в папку листы с отпечатанной на пишущей машинке пьесой, - у меня нет таланта. Таланты есть у вас и у ваших деток, у тех, кто правит бал, а не у того, кто их обслуживает. Не нашлось у моего отца способностей, с помощью которых пробираются наверх, стало быть, и во всех других отношениях бездарь он и его дочери. Вы рождены, чтобы летать, а мы, значит, чтобы ползать…