Эту записку я засунула в рукав, а потом, заскочив все-таки на кухню, вложила в руку Люське, своей маленькой сестренке, и сказала, кому передать.
Когда Курносый вошел вслед за мной, я уже пила воду. И он, наглец, сказал маме, которая разговаривала здесь с одной из понятых:
- Это младшая ваша дочь? Смотрите, чтобы она у вас поменьше писала…
Люська, большеглазая, очень хрупкая, девчушка, непонимающе и испуганно на него посмотрела. А мама ответила:
- Да, надо было бы и эту послать не учиться, а на завод, работать. Тогда б у нее в чемоданах лежали отрезы, а не бумажки.
Я захохотала:
- Ты остроумная, мама!
Я была счастлива, что написала записку. Теперь мне на самом деле казалось - можно идти хоть к чертям на рога…
Протокол обыска был написан на такой кипе листов, на которой уместился бы двухчасовой доклад. Три экземпляра. Их разложили на скамейке. Диванов у нас тогда еще не было. И молодой военный наивно заметил:
- Ого, сколько мы написали! За один месяц шесть таких кип.
- И все такими делами? - дерзко выпалила я и засмеялась, чувствуя, что он проболтался.
Четверо…Вернее, их было уже шестеро. Целый день они менялись. Кто-то уходил на обед в столовую, кто-то обедал у нас на кухне. Но, видно, здесь были и просто любопытные. Они разглядывали меня. Я была уже хорошо, по последней моде, причесана, с дерзкой челочкой на лбу, с ярко накрашенными губами (в тот день впервые я накрасила их так ярко), в своем лучшем, элегантном костюме, в туфлях на высоких каблуках. Я ходила по квартире мягко, женственно, улыбалась независимо и кокетливо.
Я чувствовала себя женщиной, которая нравится этим мужчинам, сколько бы там ни было у них звезд на погонах, как бы ни были тверды их убеждения. Я смеялась над их "убеждениями". И не боялась уже ничего!
В ответ на мое замечание насчет шести таких дел в месяц они не сказали ни слова. Они просто переглянулись, будто даже без выражения, будто только для того, чтобы удостовериться, все ли на месте. На самом деле они одернули того молодого и посоветовали друг другу быть осторожнее и не болтать лишнего…
Они навязали пачки из моих тетрадей, составили их в угол. Потом остальное, всякий хлам, принялись старательно укладывать в тумбочку, в чемоданы.
- Ах, оставьте все это! - сказала я раздраженно.
- Как же…Мы не имеем права прийти, все разбросать и уйти…
- Вы благороднее, вы пришли, все забрали и…уходите! - не давала им спуску я.
- Мы вам все вернем, Юлия Тарасовна. Протокол обыска, один экземпляр, остается у вас…
"Как?" - хотела я спросить, но промолчала.
Они подхватили пачки и ушли, пожав на прощание моему отцу руку.
- Служба, извините, - сказал молодой военный, фамилию которого я так и не уловила, хотя называли ее не один раз.
Они не взяли меня с собой.
В недоумении я стояла посреди комнаты, возле этажерки, книги на которой были поставлены не по-моему. Я инстинктивно отпрянула от нее, словно была она раскаленная.
Я смотрела на пол, весь исцарапанный каблуками незваных гостей, думала: словно была здесь только что свадьба и гости эти много плясали. Еще я подумала, что теперь не обыск стану я сравнивать со свадьбой, а свадьбы с обыском…
Проводив "гостей", мать вбежала ко мне в комнату и с сумасшедшим лицом, со сжатыми и поднятыми кулаками бросилась ко мне:
- Ты погубишь семью! Убью! - шипела она сквозь сжатые зубы.
Я спокойно, ледяным взглядом на нее посмотрела: Уйди! - отстранила я ее и хлопнула дверью.
11
Мой дед Михаил Тимофеевич Немев гимназии не кончал, но книгу, какая подвернется, непрочитанной из рук не выпускал, интересовался, куда жизнь направление получает, чтобы самому с умом жить и не очутится как-нибудь ненароком в самой что ни на есть мясорубке. Книги-то и подсказали ему: чтобы не пришлось когда-либо рассчитываться с батраками, хозяйство, которое, как угодно природе, беспредельно может перемножаться, держать надо в рамках. В таком количестве, которое позволяет семейству своими силами справляться и не брать подмоги со стороны.
30 овец держал Михаил Тимофеевич, 5 коров и 5 лошадей. Все молодое пополнение, достигающее ожидаемой упитанности, шло сперва под нож, а потом на стол. Или на прилавок. На прилавок, само собой разумеется, попадало больше. Семья его была не так уж велика. Он сам, жена, вторая жена (первая, вместе с ребенком умерла при родах) и трое детей: сын Тимофей (впоследствии мой отец) и две дочери: старшая Галина, младшая Вера. А так как у мачехи, как известно, " дети мало едят", совсем немногое из того, что попадало под нож, ставили в тарелках на стол.
Вырученные деньги опытный хозяин не складывал и не копил, как иные дураки, опасаясь, как бы не превратились они когда-нибудь по чьей-то прихоти и по стечению обстоятельств в никому не нужные, пустые бумажки. Тут же, на рынке, обращал он их снова в товар, покупал шубы и валенки. Много-много шуб и валенок. Все сундуки в его доме были забиты этим ценным добром. Дети Михаила Тимофеевича ходили в домотканных полотняных рубахах, а он запасал тулупы и валенки.
Пересыпь их нафталином, и всегда они новые. И в любой момент их можно превратить обратно в деньги. А купи сыну костюм или девкам платья, мигом они превратятся в лоскуты, и никогда уже не переделаешь их обратно в деньги. Спору нет, справлял отец кому что полагалось по возрасту, но его детям было не до нарядов, не до гуляний: как проклятые, трудились они, в дугу сгибаясь под тяжелым кулаком неродной матери, черноволосой здоровенной молодицы, столь же лютой и беспощадной, сколь статной и красивой. Когда пришло время, сын Тимофей женился, взял Марию Остренко (в будущем мою мать), девушку из бедной семьи, можно сказать, сироту. На одну батрачку в доме Немовых стало больше. Благосостояние Михаила Тимофеевича росло.
Когда же свершилось то, что предвещали книги, и стали голодранцы ходить с наганами по дворам и опрокидывать сундуки, Михаил Тимофеевич не оказался в убытке, то есть сперва у него выгребли все, издеваясь над его шубным богатством, унесли тулупы и чесанки, угнали скотину. Но он не ерепенился, он ждал. Среди них, голодранцев, тоже ведь были умные головы. Он знал, что не найдут они такого закона, по которому его достояние присвоить можно, раз он работников со стороны не нанимал. Так оно и случилось. Через некоторое время все его незаконно конфискованное имущество вернулось на старое место. Но этот день, когда Немов-старший снова сделался богат, он не назвал праздником. И не обещанные новой властью большие налоги смутили хозяина. Чуял он всем своим прозорливым нутром: как ни крепись, не удержать того, что однажды пошатнулось. И, не дожидаясь новых несчастий, которые, как показало уже прошедшее теперь время, были весьма и весьма вероятны, бросил все нажитое таким трудом и за столько лет, да и подался вместе с Тимофеем на Урал, куда в то время ехали многие из тех, кому не повезло, строить новый, социалистический город Магнитогорск. Вот тогда - то, лишь мужики покинули родную деревню, и нагрянули к ним опять незваные гости и раскулачили, хотя, как выражалась моя мама, рассказывая мне об этих событиях, "к раскулачиванию Немовы не принадлежали".
Придут в лаптях, в лохмотьях, переоденутся во все новое и уйдут, оставив свое рванье.
А вот мамин рассказ о том, как увели у них со двора последнюю коровенку. (Меня тогда на свете еще не было, родилась пока что моя старшая сестра Тоня). Этот рассказ я записала незадолго до смерти мамы, в 1989 г.
"Сидела я возле окошка с Тоней на руках. Ребенку полтора года. Смотрю: чужие люди прохаживаются по двору, как хозяева. У одного веревка через плечо. Догадалась я зачем они пожаловали, но сижу на месте, молчу. И все кто где сидят молчат. Накинули нашей корове на рога веревку, ведут. Опять молчу. Корова упирается, мычит, а я молчу. А Тоня то в окошко поглядит, то на меня посмотрит: что же, мол, ты молчишь? Корову-то ведь уводят! Но я все равно молчу.
Мамочка! - тычет она пальчиком в окошко. Коровочка. Тонечке надо чка… - она шустрая была такая…Ребенок понимал, что так делать нельзя, а они будто не сознавали"…