Юлия помолчала. Честно говоря, она видела в сочинениях лишь один изъян: работы были малограмотными. Но ей чертовски надоели уже эти разговоры, обсуждения и даже с этими людьми, которые глядели на нее дружески, ей не хотелось откровенничать.
- В сочинениях никто не писал о наших достижениях… - придержала она рвущуюся помимо ее воли откровенность, - но…
- Что - но? - подбодрил ее секретарь. - "Говорите, мол, не запирайтесь. Здесь все свои."
- У кого что болит, тот о том и говорит…
Откровенность прорвалась, и все улыбнулись одобрительно и будто даже облегченно.
В душе у Юлии опять колыхнулась волна благодарности, и она уже почти восхищалась этими смелыми, честными людьми, какими они ей казались. Ей и в голову не приходило, что это их бесстрашие объясняется, возможно, лишь только тем, что в данный исторический момент оно не было сопряжено с опасностью, что это всего-навсего недорого стоящая храбрость чиновников, почувствовавших либерализм своего начальника…
На следующий вопрос секретаря обкома, который осведомился, как она теперь смотрит на то, что в свое время на комсомольской конференции возмущалась низкой зарплатой учителя, Юлия, уловив в голосе его адвокатские нотки, ответила:
- Конечно, я сгоряча переборщила, когда сказала, что если б жила одна, то мне не хватило бы моих семисот рублей в месяц. Но я в том права, что за семьсот рублей учитель обязан работать по 17 часов в сутки. (Конечно, добросовестный учитель), а это… - Юлии хотелось сказать "эксплуатация", все это поняли, улыбнулись поощрительно. Кто-то ее выручил, подсказав:
- Несправедливо?
- Да, очень несправедливо!
- И об этом давно уже говорят в правительстве, - добавил секретарь.
- Да, и меня поражает, - продолжила Юлия, пожимая плечами, почему вверху можно судить об этом, а внизу нет, воспринимается, как крамола? - Юлия вновь метнула дерзкий взгляд в лицо Савчука.
Он огрызнулся:
- Постойте! А как понимать установку, данную вами ученикам перед сочинением: "Никаких громких фраз, никаких "ура"?"
- Да, это мои слова. Но они значат: пишите и о хорошем, но приводите примеры. Никаких абстракций.
Вопросов Юлии больше не задали, и она села, положив перед собой несколько листов писчей бумаги, приготовившись записывать все, что будут говорить другие. Карандаш подрагивал в ее руке.
Слово дали Савчуку:
- До комсомольской конференции Русанова была секретарем учительской комсомольской организации в школе, - начал Савчук без свойственного ему упрямого выражения. В голосе его, напротив, звучала растерянность и даже готовность пойти на уступку. (Хитер! Смекнул, что дело его проиграно, перестраивается, - подумала Юлия). - Как секретарь первичной организации она была на районной комсомольской конференции. Комсомольцы этого района - в основном ученики средних образовательных школ, техникумов. То есть те, кто ей в ученики годится. И она должна была бы помнить это и взвешивать каждую фразу. А с чего она начала свое выступление? Она рассказала инцидент с каким-то несуществующем трехлетним мальчиком, который, когда у него спросили, кем он хочет быть, якобы ответил: вором.
- Почему якобы?! - протестующе выкрикнула Юлия, забыв, что надо сдерживаться.
- Спокойнее! - кто-то одернул ее.
- Из этой истории, - пошел дальше фантазировать секретарь райкома, - Русанова сделала вывод, что хулиганство - наследственное качество советского человека.
- Этот вывод - вздор! И сделал его Савчук, а не я!
- Товарищ Русанова! - секретарь постучал карандашом о графин с водой.
- Она еще заявила, что с хулиганством бороться бесполезно, потому что его причина в нищенских материальных условиях. Я считаю, что это клевета на Советский Союз. Она утверждает, что учителя - нищие. Это она оклеветала все советское учительство. А сочинения ее учеников - сплошная ахматовщина, зощинское зубоскальство и ей не место в рядах комсомола. Поэтому я и обратился с апелляцией в обком, когда горком восстановил ее… - неуверенно закончил Савчук. - Мы ее пытались поправить, учить. Но она пренебрегает мнением и педколлектива, и комсомольцев. Об этом свидетельствует то, что сама она, когда мы ее исключили, долго не подавала апелляцию в горком. А горком допустил ошибку, что восстановил ее. На горкоме не был представлен никто из администрации школы…
- А на бюро райкома, когда Русанову вычеркнули из комсомола, кот был представлен? - горячо выкрикнул какой-то парень с нервным ртом.
- Завуч школы и секретарь партийной организации.
- А комсомольцы были?
- Нет, у нас было поручение комсомольской конференции проверить Русанову и принять меры…
- Нет, вы скажите, у вас было решение первичной комсомольской организации об ее исключении? И вообще, решался ли этот вопрос учительской комсомольской организацией?
- Нет, но… ведь комсомольская конференция…
- Учтите, что люди, бывшие на ней, не знали ее совсем. От ее школы была лишь она одна. Никто не мог оспорить ваше обвинение.
- А она сама? Почему она не выступила второй раз? Значит она согласилась со всеми обвинениями?
- Какая глупость! - снова воскликнула Юлия, бросив карандаш на стол, но тут же подобрав его.
- А я считаю, - тихо сказал порывистый мужчина, - что Русанова, хоть и ломала дрова на конференции, но делала это искренно. А изменить мнение свое в один час и сразу же публично отказаться от своих слов - на это способны одни пройдохи…
- Но все-таки, товарищ Савчук, в каком уставе вы читали, что райком может принять решение об исключении, пренебрегая первичной комсомольской организацией? Кто вам дал право искажать устав комсомола? И какой устав рекомендует наказывать за критику?
Лицо Савчука, сухое, помятое, приняло жалкий вид поспешного раскаяния. Он старался преданно глядеть в глаза секретаря. От этого казался еще более жалким.
Не менее противен Юлии был во время своей речи и директор школы, которого также вызвали сюда.
То и дело поддергивая локтями все время спадающие с него брюки, он долго читал отпечатанную на школьной машинке характеристику Юлии, данную ей завучем. В ней перечислялись все недостатки молодой учительницы, присущие ей и мнимые, все ее вольные и невольные промахи. Достоинств у молодой учительницы, согласно этой характеристике, не было никаких. Недостатков: вагон и маленькая тележка.
- Она грубит учителям, называет секретаря партийной организации подлым, завуча Клавдию Ананьевну Лионову тоже подлой, а многих учителей подхалимами. Не уважает старших, тех, кто ей в отцы годится…
- Извините, пожалуйста, Михаил Сагетдинович, - не выдержал секретарь обкома, - а кто к ней в школе относился по-отцовски?
- Я относился, как отец родной, - уверенно заявил директор.
- Ну, что вы скажите, по-отцовски относясь к Русановой, о сочинениях ее учеников? Какую дадите им оценку?
- Оценки она сама ставила и завуч, - не замечая подвоха, просто ответил Михаил Сагетдинович.
- Нет, - не оставлял его в покое секретарь, - как вы их воспринимаете, антисоветские они или нет?
- Нам нужно было анализ провести… - сдрейфив, забормотал директор.
- Нет, перед тем, как поставить вопрос на педсовете о снятии Русановой с работы, как вы их сами оценили?
- Их нужно анализировать с точки…
- Позвольте, вы сами читали сочинения?
- В методических указаниях, - все еще надеясь выкрутиться, лепетал директор.
- Нет, простите…
- В пособии…
Глаза директора покраснели, губы побелели. Только седина его не потеряла прежнего цвета.
На всех лицах, пока он говорил, Юлия читала омерзение, прикрытое соблюдением такта по отношению к его старости.
- Еще раз прошу меня простить, Михаил Сагетдинович, вы читали сочинения?
- Да, я прочитал четыре штуки… Этот вопрос…
- Ну, вы-то свое мнение имеете?
- О полности говорить не буду. О четырех необдуманно и неудачно, - потеряв в характеристике, которую он держал в руках, место, где говорилось о сочинениях, директор совершенно растерялся. - Ведь провести на эту тему… Большая должна быть подготовка вперед… - ему явно не хватало слов для такого трудного объяснения. - И тема очень неудачная, - обрадовался он, отыскав наконец на синеньком листочке нужную строку. Лицо его так и засияло, но секретарь, опять-таки очень вежливо, мягко его перебил:
- Все ясно, Михаил Сагетдинович, можете отдохнуть.
Ему действительно нужен был отдых. У него был страшно обескураженный вид. Казалось, очутился он вдруг на камешке, вокруг которого бушевал бурный поток. До берегов далеко, и он растерянно крутит головой в разные стороны: может, где-нибудь торчит другой камешек, чтобы шагнуть на него, потом на третий - и на берег. Неважно на какой, на любой, лишь бы на берег!
Ему подвинули стул, и он сел, наконец-то.
Но прийти в себя ему так и не удалось.
Слово взяла Игнатова:
- Товарищи! - в голосе прозвучало негодование, которое долго сдерживалось и теперь созрело. - Я не буду говорить о выступлении Русановой на конференции. Ее не за то исключали из комсомола и хотели снять с работы. Я буду говорить о другом - о страшной атмосфере, которая процветает у них в школе.