Уэсли, должно быть, слышал все от слова до слова, он был не так далеко, но тут же прошагал на край трамплина, прыгнул и несколько раз перекувырнулся в воздухе, как бы желая доказать мистеру Мэсону, что одна из голов стоит этих девятнадцати центов. На этот раз он пробыл под водой гораздо дольше, и, когда Уэсли вынырнул на другом конце, там, где мулы, Роза сказала:
- Уэсли, мистеру Мэсону пора уходить.
Уэсли зажал пальцами ноздри и на прощание помахал мистеру Мэсону рукой.
Мистеру Мэсону это, кажется, понравилось. Он засмеялся:
- Барышня, - сказал он Розакок, - пусть он останется тут, а вас я назначаю своим заместителем. Отныне вы несете за него личную ответственность. - Он снял шляпу и вынул карманные часы. - Сейчас половина седьмого, через час у меня проповедь. О чем мне говорить, барышня?
- Ну, если вы сами до сих пор не знаете, - сказала она, - то славу богу, что мне не надо вас слушать. - Но при этом она ему слегка улыбнулась.
Мистер Мэсон ничуть не обиделся.
- Нет, я вот что хочу сказать: дайте мне вашу любимую цитату из Библии, и это будет темой моей проповеди.
- "И спросил его Иисус: как тебе имя, и он сказал: Легион, потому что нас много", - произнесла Розакок.
- Хорошо, барышня. Замечательные слова, - одобрил мистер Мэсон (это вовсе не обязывало его использовать их для проповеди). Потом добавил, что они, надо полагать, провели день хорошо, и милости просим приезжать почаще, когда жарко, и ушел.
Розакок и Уэсли остались одни, кругом ни единого живого существа, кроме двух мулов да нескольких птиц на холме, которые, воодушевившись прохладой, зачирикали снова, да еще чего-то неизвестного, что на самом глубоком месте озера пускало снизу пузыри. Между ней и Уэсли был целый акр воды, если не больше (Уэсли стоял по пояс в воде на той стороне, где мулы), но они отчетливо видели друг друга. Каждому из них сегодня случалось глядеть на другого, не встречаясь глазами, - он смотрел на нее у церкви, и то, что он видел, навело его на мысли о норфолкских женщинах, а она смотрела, как он за окном церкви начищал свой мотоцикл, как продирался сквозь кусты к роднику и как исчез под водой, обхватив Уилли Дьюк, но первый раз за весь день они глядели друг другу в лицо. У Уэсли были для того свои поводы, у Розакок свои, и оба не могли придумать повода перейти от взглядов к чему-то другому.
Уэсли придумал первый.
- Роза! - крикнул он, и звук ее имени, скользнув по озеру, громко отдался у нее в ушах. - У тебя нет чего-нибудь выпить?
- Как это понимать?
- Так, что мне пить хочется.
- Вокруг тебя тысячи галлонов родниковой воды.
Он принял это за шутку, и бросился в воду, и поплыл прямо к ней через озеро, казавшееся коричневым при солнце, а после заката ставшее зеленым - тускло-зеленая вода с ярко-зелеными обрывками водорослей, которые ныряльщики подняли со дна, а рассекающие воду руки Уэсли были бледно-зелеными, и, когда он ступил на узкую песчаную полоску, все его тело на секунду стало зеленым. Он подошел к скамейке и стоял, все так же глядя на нее.
Розакок, сама не зная почему, улыбнулась и отвернула голову. Ее волосы потемнели, как и озеро, и, когда она отвернулась, упали плавными крупными волнами на белую шею до влажной ложбинки на спине. Он видел все это.
- Ларек закрыт, - сказала Розакок. Уэсли кивнул и направился в раздевалку, а она, решив, что они сейчас поедут домой, пошла за своими туфлями, которые Мама обтерла и оставила под соснами, потом подошла к мотоциклу и стала ждать Уэсли. Он появился у раздевалки в рубашке и красных трусах - брюк не было и в помине.
- У тебя украли штаны? - спросила она. Уэсли не ответил. Он сказал:
- Иди сюда, - и поманил ее рукой. Пришлось подойти; он взял ее за руку и повел вдоль озера, в сторону от мотоцикла.
- Разве мы не едем домой? - спросила Розакок. - Ведь мистер Мэсон уже закрылся, ну и все прочее, может, нам пора уезжать?
- Может, я найду воды попить вон в том леске.
- Уэсли, воды сколько угодно на каждой заправочной станции отсюда до дому. Чего ради нам залезать в какой-то неизвестный чужой лесок? Хватит с меня лесов на сегодня.
- Помолчи, Роза, - сказал Уэсли. Розакок замолчала, а он поднял колючую проволоку, и она пролезла под ней на тот холм, где паслись мулы. Золотистый волосок зацепился за проволоку. Уэсли его снял и стал наматывать на палец.
- Это мой? - спросила она, приглаживая волосы.
- Теперь мой.
- Ну и пожалуйста. У меня волосы так выгорели на солнце, что я теперь похожа на потаскушку какую-нибудь.
- А что ты знаешь о потаскушках?
- Знаю, что за ними не нужно ездить в Норфолк, штат Вирджиния.
- Ты что хочешь сказать?
- Сам знаешь что.
- Если ты это про Уилли Дьюк Эйкок, так она завтра будет в Норфолке вместе с другими потаскушками, которых ты имеешь в виду.
На нее будто плеснули ледяной водой, но она сдержалась и спросила только:
- Зачем она туда едет? - думая, что Уилли просто решила побегать по магазинам и накупить таких платьев, какие только она одна и носит.
- Она поступает на работу.
- На какую еще работу?
- Прически делать.
- Что она понимает в прическах, с ее-то кудлами на голове?
- Не знаю, но она туда переезжает со всеми манатками.
- О чем же тогда она тебя просила?
- Она спрашивала, не подвезу ли я ее до Норфолка.
Розакок выдернула руку из его руки.
- На этом мотоцикле?
- Да.
- Значит, она совсем уже спятила. - Они карабкались на холм, глядя вперед, туда, где начиналась рощица. - И ты ее повезешь?
- Еще не знаю.
- Когда ж ты будешь знать?
- Сегодня, когда приеду домой. - Он опять взял ее за руку, давая понять, что разговор об Уилли Дьюк окончен, и повел в рощицу.
Они пробирались среди кустов шиповника, среди низких веток каких-то деревьев и ядовитого сумаха (тут даже опасно ходить, а Уэсли босой), и оба глядели в землю, будто каждую минуту под ногами мог разверзнуться глубокий колодец. Деревья становились все гуще, в роще начинало темнеть, и, когда Розакок, оглянувшись, уже не увидела мулов, она сказала:
- Уэсли, мы с тобой напоремся на ядовитый сумах, и Майло над нами всю жизнь будет измываться, а воды ты тут все равно до самой ночи не найдешь.
- Может, я вовсе не воду ищу, - сказал Уэсли.
- Золотого песка я тут что-то не вижу - чего же ты ищешь?
Справа от Уэсли стоял дуб, вокруг его корней земля была почти голая. Уэсли потянул ее под дуб и сел на коротенькую редкую травку. Розакок держалась за его руку, но не села.
- Скоро совсем стемнеет, - сказала она, - мы в кровь обдеремся и ноги собьем, пока выберемся.
Но свет, просачивающийся сквозь листву, падал сейчас на лицо Уэсли, и, когда она опять его увидела, это глядевшее на нее снизу вверх лицо, серьезное, как у Джорджа Вашингтона, и будто сроду никогда не улыбавшееся, когда он еще раз потянул ее за руку, она села рядом с ним на траву. Краешек ее белого платья лег на его коричневые ноги и закрыл то место, где после пиявки осталась припухшая ранка, и она спросила его о том, что уже долго не давало ей покоя.
- Как это ты загорел под трусами?
Он завернул трусы почти до критического места.
- Пляжился в своей шкурке, - сказал он.
- Ты мне так и не объяснил, что это значит.
- Это значит - купаться голяком.
- Где?
- Везде, где найдется укромное местечко на берегу и подходящая компания.
- И кого ты находил?
- Компанию найти нетрудно.
- Женщин то есть?
- Может, хватит вопросов? - сказал он и приподнял ее волосы, нырнул под них лицом и успел поцеловать ее в шею.
Розакок немножко отодвинулась, вдруг почувствовала, как она устала за сегодняшний день.
- Уэсли, - сказала она, - ты меня прости, может, это не мое дело, но я уже скоро три года сижу как проклятая в Эфтоне, и в голове у меня все время уйма вопросов, и я жду, что ты мне на все ответишь, а ты разговариваешь со мной, как с грудным младенцем, которому только и нужно, что соска в рот.
Он молчал, и, когда она к нему повернулась, он просто разглядывал свои ступни, хотя они были еле видны ему в сумерках. Какое-то время единственным звуком в тишине был крик козодоя, начавшего свою ночную жизнь: а Розакок все смотрела на Уэсли, зная, что, когда он подымет глаза, она прочтет в них все, что ей нужно знать, но он не поднимал глаз, и тогда она опять заговорила, торопясь высказать ему все, что столько раз повторяла про себя в ожидании такого случая, как сейчас.
- Есть люди, которые заглядывают тебе в глаза каждую секунду, когда бывают вместе с тобой, будто ты дом, где одни окна светятся, а другие темные и нужно всмотреться в каждое окно, чтобы найти, где ты есть. Уэсли, те, кто голосует на дорогах, дают мне куда больше, чем ты, - знаешь, эти старички с картонными чемоданами, руки из рукавов торчат корявые, холодные, и тащатся они по дорогам, по пыли, и такие все смирные, не то что попросить куда-то подкинуть, а и дышать не смеют, а я, бывает, еду мимо в автобусе, и они глядят на меня, а может, и не на меня, но мне кажется, вроде бы на меня, и за три секунды я получаю от них больше, чем от тебя за три года.