"Мишенька вырос, - думал он, - и его обман - это не обман вовсе, а самозащита от нас, двух олухов, не дающих себе труда заметить, что он давно стал взрослым. Даша устраивает сцены, потому что ей обидно слышать его вранье и чувствовать, как он отдаляется от нее. Только отдаление она чувствует, а понять ничего не хочет и не умеет. Она не понимала никогда своего мужа, теперь не понимает взрослого сына… Даша тоже живет одиноко в своем заколдованном мирке, куда ему нет ходу, да и нечего там ему делать, скучно. Они все трое давно живут врозь, каждый в своей скорлупе - и Миша, и он, и Дашенька.
Что ж, - думал дальше Юрий Андреевич, - таков мир, беды тут нету. Так живут люди вокруг, и так можно жить, если уважать и понимать одиночество своего ближнего, не тащить его силой, волоком в бессмысленные пустые объятия. Прижаться можно к телу, к дереву, к стене - душу не ухватишь руками, она ускользнет, и никакими оковами ее не удержишь".
Он поставил на плиту чайник, намазал тонко маслом ломоть хлеба, а сверху положил кусочек засохшего голландского сыра. Сидел, осторожно жевал, стараясь, чтобы сыр не попал в дупло, прислушивался к звукам из комнаты.
В комнате давно было тихо. С бутербродом в руке, крадучись, он приблизился к двери. Сын и жена сидели на диване в странной позе. Миша утешающе гладил жиденькие материны волосы, кривился в улыбке, а Даша неуклюже привалилась к его плечу своим тучным телом. "Бедные дети", - с ядовитым сочувствием отметил Юрий Андреевич, а вслух громко отчеканил:
- Ну, молодцы! Так–то намного умнее, правда? Чем сырость разводить.
Через двадцать минут они выезжали из Федулин- ска на Горьковское шоссе. Миша, снисходительно и горячась, рассуждал о новом фильме Тарковского. Даша скромно, как девушка, хихикала, поддакивала и робко переспрашивала.
"Дети, какие дети, - Юрий Андреевич косился на них в зеркальце. - Эх, годков десять бы еще побыть с ними, поработать, посуетиться, посвирепствовать, пожить. Бог мой!"
Шоссе серым вязаным полотнищем стелилось под колеса. Головная боль, усмиренная анальгином, стихла, только затылок чесался, будто туда, внутрь, засунули кусочек картона.
- Я на часок, - вдруг сказал Миша. - А потом мне нужно опять быть в городе…
11
Наташе Гаровой позвонила подруга Света Дорошевич, которая весь последний школьный год уговаривала Наташу ехать вместе в Москву в театральный институт, где у них будет шанс встретить живого артиста Василия Ланового. Теперь Светка восьмой месяц работала в лучшем и единственном федулинском ателье "Ариадна" и была довольна судьбой. Больше ни о каком институте она не помышляла. Закройщик Эрнст Львович, с первых дней не обходивший вниманием смешливую Светку, проводил с ней долгие беседы о
вдохновенном и благородном призвании портнихи, о редкостном таланте чувствовать линию и прочих умопомрачительных вещах. Эти беседы действовали на Светку, как наркотические уколы. Приходила в себя она только тогда, когда чувствовала на своей юной коленке хитрую руку пожилого закройщика.
- Что вы, Эрнст Львович! - вспыхивала она. - Я такая еще невинная.
Эрнст Львович искренне обижался, сопел и отходил, потирая ладонью влажную лысину. Ему было сорок пять лет, он был толст, подобно Санчо Пансе, и понимал действительность сложно, как карнавальное шествие распаленных греховными желаниями женщин. Эрнст Львович неоднократно бросал свою жену и пятерых детей, будущих закройщиков, но каждый раз возвращался с повинной и бывал помилован. Жена его, татарка, обожала смотреть на его многодумное лицо, более подходящее какому–нибудь древнему философу или библейскому пророку, и жадно таяла от прикосновения его пухлых сильных искусных рук. По ателье Эрнст Львович частенько, распарившись, расхаживал в шелковой майке, давая возможность заказчикам любоваться своими круглыми плечами, поросшими сплошь рыжим пухом.
- Наталка, - сказала Света в телефонную трубку, - Эрнст Львович сделал мне предложение.
- Какое?
- Глупая ты, Талка, господи, он же мужчина, красивый и толстый, а я женщина. Он хочет осчастливить меня законным браком.
- У него же есть жена.
- Ничего не значит.
Наташе невесело было продолжать треп, но она не позволяла себе расслабиться.
- Если не значит, то соглашайся.
- Он жирный и потный.
- Ничего не значит.
Светка немного посмеялась, потом строжайше повелела:
- Натали, собирайся и иди ко мне.
- Зачем?
- Зачем, зачем. Посидим, поохаем. Зачем еще.
- Говори правду.
- Ну, мальчишки придут кое–какие. Ты их знаешь. Егорка Карнаухов. Может, еще великий физик Мишка Кремнев. Помнишь, он в параллельном классе учился? Ушастый такой и малость придурошный. Ну, возможно, Эрнст Львович заглянет для представительства.
- Эрнст Львович? Ты что, Светка, серьезно, что ли?
- Милая Натали, тебе хорошо жить с твоими данными, а мне пора подумать о своем устройстве. Девушке уже восемнадцать стукнуло.
- Я сейчас приду.
Наташа повесила трубку и посмотрела на мать. Анна Петровна со вниманием выслушала весь разговор.
- Какой еще Эрнст Львович? - спросила она. - Дочка, ты в своем уме?
- Я в своем, а Светка не в своем. Я приму меры. Она у меня запляшет.
- Ас Геной вы сегодня разве не встречаетесь?
Наташа напружинилась, уперев руки в колени. Очень редко мать произносила это имя, очень редко и с непонятным выражением, выводившим Наташу из себя. Сейчас Анна Петровна спросила спокойно, как о человеке давно и хорошо знакомом. Это было что–то новое.
- Ты хочешь вызвать меня на откровенность, - тон у Наташи был подозрительным, - почему? Тебе же не нравится Афиноген. Он кажется тебе чудовищем, мамочка. Он и мне иногда кажется чудовищем, но без него я не могу, не могу! - Слезы подступили к Наташиным глазам, и голос осел. - Он околдовал меня, мамочка, опоил какой–то сладкой отравой. И я не хочу выздоравливать.
Анна Петровна уже заботливо обнимала, утешала дочку.
- Доченька, доченька, - шептала Анна Петровна. - Все это пройдет, вот увидишь. Это не любовь, ты же сама понимаешь. Любовь делает человека счастливым, а ты исхудала и часто плачешь. Это пройдет, увидишь.
- Я не хочу, чтобы проходило!
Наташины глаза вспыхнули неожиданным гневом.
- До чего он тебя довел, дочка, - обомлела Анна Петровна. - Да пусть он лучше околеет, такой злодей!
- Нет! - крикнула Наташа. - Не говори так.
У Светки в комнате на кушетке листал журналы мод Егорка Карнаухов. Наташа встрепала его волосы.
- Отстань! - сказал Егор. - Кто я тебе, котенок, да?
В классе Егор носил кличку "пришелец". Так его прозвали за склонность к фантастической литературе и постоянную мрачность, точно он маялся хронической зубной болью. Зубы у Егора не болели, и смеяться он умел не хуже других, но считал смех признаком легкомыслия и малой осведомленности. В младших классах девочки обожали щекотать Егора. Он долго с достоинством терпел щекотку и щипки, беззлобно отмахиваясь, но в конце концов не выдерживал и начинал хохотать. Тут уж было на что поглядеть, потому что хохотал Егор так же долго, как перед этим терпел. Никто не мог его остановить, и частенько учитель так и выпроваживал его - хохочущего, в слезах и красных пятнах - из класса. "Пришельца" повели на луну отправлять!" - всегда острил кто–нибудь вдогонку. Но то было в младших классах, давно, хотя Наташа помнила.
- Давай его пощекочем? - предложила она Светке.
- Кому–то сейчас пощекочу, - хмуро предостерег Егор, - три года будет чесаться.
Но Светка уже в нетерпении заходила со спины, а Наташа с лукавым лицом приплясывала перед ним, выделывая руками затейливые пассы.
- Да вы что? - испугался Егор, вжался в кушетку. - Кричать буду. Мама!
От позора и унижения спас Егора приход Эрнста Львовича, который явился с букетом гвоздик в одной руке и с бутылкой шампанского в другой. Закройщик был одет в строгий серый костюм, шея повязана пестрым галстуком, лысина серебрилась капельками пота. Увидев, что Света не одна, Эрнст Львович замешкался на пороге. Наташа прыснула, Егор крякнул с облегчением, потянулся и включил магнитофон. В комнате зарокотал хрип битлов.
- Проходите, гражданин, - пригласил Егор гостя, выступая в роли хозяина, - не стесняйтесь. Тут все запросто. Сейчас вас будут щекотать и тискать, Вы, наверное, к Павлу Всеволодовичу?
- Нет, - обескураженный Эрнст Львович пугливо озирался. - Я, собственно, к Светлане Павловне.
- И шампанское для нее?
- Разумеется… для всех,
- Давай стаканы, мать, - распорядился Егор, чувствуя себя теперь в полной безопасности, - тяпнем шипучки.
Света не спешила на помощь жениху, наслаждалась смущением своего прямого начальства, но наконец как бы спохватилась, цыкнула на распоясавшегося Карнаухова и усадила почетного пожилого гостя в удобное мягкое кресло.
- Знакомьтесь, Эрнст Львович. Это - Наташа, Егор - мои бывшие одноклассники.
Эрнст Львович извлек из недр пиджака огромный розовый платок и аккуратно, как полотенцем, протер лицо.
Наташа еле сдерживалась от смеха, уже клокочущего в груди. "Вот бы сюда Афиногена!" - подумала она, и смех сам собой истаял, сгорел.
Битый час они распивали шампанское. Девочки, две голубки, обнявшись, ворковали на Светкиной кровати, а мужчины беседовали о политике.