Весной, перед окончанием курса, сыграли свадьбу. Денег совсем не было: Васины родители не могли помочь. Они подняли шестерых детей, жили в деревне на берегу Белого моря и были колхозниками-пенсионерами. У Любиной мамы денег не было тоже. Хорошо, что помогли сокурсники. Они скинулись, кто сколько мог, и свадьба получилась совсем неплохая, веселая, заводная. Моряки-курсанты и несколько Любиных подруг что-то на ходу придумывали, скоморошили. Любина и Васина мамы все время что-то оживленно обсуждали, а Васин папа в конце свадьбы, уже крепко навеселе, размашисто и громко спел любимую песню "Прощайте, скалистые горы...". Во время войны он служил на Северном флоте. Свадьба понравилась всем.
В начале следующей зимы родилась Леночка - Аленка - Аленький цветочек.
А Люба потом на всех вечеринках громко и задорно рассказывала, как бойко она захомутала и женила на себе красивого парня Васю Мишина.
Васе этот ее рассказ, впрочем, тоже нравился, и он тоже радостно всегда хохотал.
Он любил свою молоденькую жену Любу и Ален-ку - Аленький свой цветочек - тоже очень любил.
Он был счастлив тогда - выпускник Архангельского мореходного училища Василий Николаевич Мишин.
2
Машенька Мухина, коренная ленинградка, происходила из интеллигентной семьи. Все отпрыски ее семейного древа были то врачи, то педагоги, то ученые. Вот и ее родители тоже. Отец - научный работник - служил в военном институте, мать - учитель, заместитель директора большой школы на Петроградской стороне города на Неве.
Мечтательница, увлекающаяся натура, Машенька в раннем детстве, до школы, видела себя балериной, лучшей балериной на свете, способной в танце подпрыгнуть над сценой в изумительном шпагате и висеть в воздухе сколько хочешь времени. А вокруг - овации, шквал оваций...
Потом, в школе, она захотела стать, как и мама, учительницей. Быть строгой и доброй одновременно, и чтобы ни одной двойки в классе. Ее ученики - лучшие в городе! А про нее пишут в газетах, говорят по телевизору...
Еще она хотела стать архитектором, чтобы проектировать красивые дома и чтобы людям в них было удобно жить.
Так было до пятого класса, пока она не поехала в летние каникулы на озеро Красавица, где находилась дача ее дяди, Виктора Васильевича Ермакова. Виктор Васильевич, почтенный генерал в отставке, был фанатичным коллекционером бабочек. Все ленинградское общество коллекционеров знало и уважало его. Дядя любил бабочек самозабвенно, наверное, больше, чем военную инженерию, в которой служил всю жизнь. И дом его, и квартира всегда были заставлены коробками с насекомыми, приколотыми булавками. Мебель и другие домашние вещи для него не существовали. Он был готов выкинуть из дома любой самый дорогой шкаф, если он мешал расположению бабочек.
За месяц проживания Маши у него на даче он перевернул мировоззрение племянницы. Он ей внушил и доказал, что ничего более интересного, полезного и ценного в жизни нет, чем изучение бабочек и других букашек, именуемых насекомыми.
У Маши изменились пристрастия. Теперь ей не хотелось быть ни архитектором, ни даже женщиной-космонавтом.
- Займись мухами, - порекомендовал ей дядя. - Это совсем неисследованное насекомое. Тем более подходит к нашей фамилии. Будь энтомологом!
Весь пятый класс Машенька штудировала энциклопедии, учебники, литературу о насекомых и влюбилась в них окончательно.
Эту любовь она пронесла через всю среднюю школу. После нее, как круглая отличница, почти без труда поступила на факультет естествознания Ленинградского университета.
Преподаватели были от нее в восторге. Она настолько увлеченно, с такой любовью на всех занятиях говорила о внутреннем и внешнем строении жуков, пауков, тараканов и мух, настолько знала предмет, что седые профессора говорили: "Растет наша смена!". И ставили ей пятерки.
Ее оставляли на кафедре, сразу предлагали дневную аспирантуру. Но неожиданно она заупрямилась: "Хочу заняться сначала практикой".
В общем, это тоже было правильно. Ее поняли, приняли в заочную аспирантуру и дали направление в Ленинградский филиал Всесоюзного НИИ естествознания.
Там она довольно быстро получила лабораторию, защитила диссертацию, стала кандидатом наук.
Она - серьезный и уже признанный энтомолог.
Все развивалось правильно. Даже родители, всегда видевшие в Машеньке великого педагога, давно смирились и были вполне довольны ее успехами.
3
...Капитан сказал Мишину в первой же беседе:
- Характеристика у тебя сносная, молодой человек, но здесь море, а не мореходкина парта. Наука другая будет, готовься!
- Готов к любым испытаниям, товарищ капитан дальнего плавания! - попытался отшутиться Василий, но не получилось.
- Ты, четвертый помощник, каблуками здесь не щелкай. Здесь тебе не плац, а палуба корабля. На палубе и поскользнуться можно, если ноги не так сложишь.
Капитан хмыкнул, мол, посылают к нему хрен знает кого, а их тут воспитывай. С кислой физиономией он сказал, впрочем, вполне благодушно:
- Ладно, иди в свою каюту, устраивайся. Боцман тебя проводит. Подробней потом потолкуем, когда разглядим, какой ты есть фрукт.
Вот так встретил Васю Мишина легендарный, всеми уважаемый в пароходстве капитан Пономарев Федор Иванович.
А Василий и не обиделся на него нисколько. Он так стремился попасть именно на сухогруз "Отто Шмидт", где капитаном был Пономарев.
Все знали крутой и жесткий нрав капитана, всем было известно: попасть к нему - пройти лучшую школу мореплавания.
Юнга Северного флота, будучи мальчишкой, служил на боевых кораблях, участвовал в проводке караванов в годы войны.
Полжизни капитанивший, Федор Иванович знал в людях толк, искренне и глубоко любил честность, открытость, уважал трудяг. Беспощадно гнал от себя трусов, предателей и бездельников. Писал на них самые страшные характеристики. Зато тех, кого он принял, пропустил через горнило непростого своего характера, потом брали с радостью на любые суда, на любые должности, такие люди потом росли и тоже становились капитанами.
Кадровики пароходства говорили:
- Попадешь к Пономареву - или грудь в крестах, или голова в кустах.
С головой у Василия было все нормально, и уже в первом же рейсе он отличился.
Шли на Амстердам с пиломатериалами. Попали в шторм. Василий как будто почувствовал грядущую беду и после вахты не пошел спать, а следил на палубе за грузом: вдруг пойдет смещение?
Шевеление огромных брикетов он разглядел сквозь ветер и брызги вовремя. Немедленно дал команду палубным матросам крепить груз, доложил ситуацию капитану. Сам помогал матросам чем мог. В общем, были приняты нужные меры, разбалансировки судна удалось избежать благодаря прежде всего Мишину, его "неформальному отношению к своим обязанностям", - так было сформулировано потом в тексте благодарности от имени руководства Северного морского пароходства.
Уже через год Василий пошел в рейс третьим помощником капитана, еще через полтора - вторым.
Пономарев его любил, ставил всегда в пример на оперативных совещаниях. Любовь эта, впрочем, была своеобразна, как и все у Федора Ивановича: если что не так, если промашка какая - все! Обрушиваются громы и молнии: "Такой-рассякой! Хуже Мишина нет никого!"
Но даже в такие грозные минуты, когда шел разнос, видел Вася добрые искорки в мутно-зеленых глазах капитана. Их не спрячешь. И был Пономарев для Василия Мишина как отец - строгий и добрый одновременно. А Василий к нему по-сыновьи и относился.
Уже пару раз переманивали Васю на другие суда, приглашали с повышением - старпомом. Как же - пономаревская школа! Но Мишин под разными предлогами уклонялся - не хотел уходить со "Шмидта". И Федор Иванович об этом знал.
И однажды, когда шли в Гамбург тихой лунной ночью, капитан пригласил к себе Мишина.
- Ты не на вахте, я знаю. Садись.
А на столе - бутылка дорогущего "Хенесси", раскрытая коробка конфет, яблоки...
Пономарев молча налил коньяк в бокалы.
- Выпьем, Вася. Хочу с тобой выпить.
Мишин понял: что-то случилось. У капитана не было привычки выпивать со штурманами.
Выпили.
Образовалась пауза. Пономарев, видно, хотел что-то высказать, но не мог начать разговор.
- Давай еще по одной, - махнул вдруг рукой Федор Иванович.
Тяжелый этот человек вдруг обмяк как-то, будто стал в два раза тяжелее. Разговор ему не давался.
После второго бокала он сказал фразу, от которой у Мишина похолодело в груди:
- Ухожу я, Вася, ухожу совсем, рапорт подал уже.
И опять замолчал.
Василия будто гвоздями приколотили к стулу - ни пошевелиться, ни сказать ничего не мог. Для него сейчас обрушился весь мир.
Корабль, а значит и весь торговый флот, покидал кумир нескольких поколений моряков, основоположник, фундамент, глыба, человек-легенда.
Мишин вдруг осознал: жизнь теперь переменится, и переменится к худшему.
После третьей Федор Иванович захмелел: он ведь совсем не пил спиртного, и эта доза была для него непомерной. Тело его вдруг начало вздрагивать, веки затряслись, губы сморщились.
Он заплакал, с трудом выговаривал слова:
- Вот я, Герой Социалистического Труда, лауреат, туды-рассюды, всяких премий, знаменитость. А что я могу сделать против этих, мать их, перемен? Корабли распродаются за бесценок, кого во фрахт выгоняют, кого в аренду. Будто самим корабли не нужны. Вот и нас в аренду отдают какому-то греку. Чтоб он сдох, этот грек! Ну не греку, так немцу отдадут, все равно отдадут. Я уже поругался с директором пароходства. Все ему высказал. А что он может сделать, клерк такой же. Перестройка, мать ее за ногу!
На дворе было начало девяностых.