Думанов мучительно думал о том, что могло произойти в Гельсингфорсе и как там его товарищи? Думал о предателе, донесшем в охранку о приезде связного Гельсингфорсского комитета. Шурканов ли, не ведая, передал сведения в руки провокатору либо кто-то другой? Кому по цепочке попали они в руки?
В душе нарастала тревога. Ведь арестовали его накануне назначенного срока восстания. Толстый, с рачьими глазами чиновник, который его допрашивал, прямо сказал, что известен срок выступления, известны имена. Но даже если это правда, не могли они узнать все. А значит, будут допрашивать его снова и снова.
Он ходил по камере из угла в угол. Потом надзиратель молча принес скудный тюремный обед, так же молча забрал после еды оловянную посуду. Разговаривать с ним не полагалось - об этом предупредили еще в канцелярии. Есть не хотелось, но Думанов заставил себя. Неизвестно, сколько еще придется просидеть, и надо было беречь силы.
…Ночью Думанов проснулся от ощущения давящей тишины. Он несколько минут лежал прислушиваясь. Но ни один звук не доносился сюда снаружи, ни один шорох не слышался из тюремного коридора. И если бы не знать, что за стенами в таких же оштукатуренных камерах, на таких же металлических койках не спят другие арестанты, то вполне можно подумать, что ты один замурован здесь в затхлой каменной полости Трубецкого бастиона.
Он приподнялся, сел, опершись спиной о холодную стену, и почти тотчас же ощутил на себе чужой взгляд. Искоса глянул на темную дверь и в слабом свете мерцавшей под потолком лампы заметил, что "глазок" снаружи отодвинут. Видимо, до ушей дежурного надзирателя долетел слабый скрип железной койки, и тот поспешил проверить, чем занят арестант. Ну и черт с ним - пусть смотрит сколько влезет, у него служба такая. Думанов сидел не шевелясь и через какое-то время скорее почувствовал, нежели услыхал, что "глазок" на двери снова закрылся.
Но Тимофей уже и не думал о притаившемся снаружи надзирателе. Перед мысленным взором вновь встало бритое холеное лицо говорившего с ним следователя. По манере держаться, неторопливым движениям рук, уверенному взгляду сразу видать барина. Да он и сам сказал, что ходит в генеральском чине. Скорее всего статский или даже тайный советник при министерстве.
Едва Думанов вспомнил о Гельсингфорсе, об оставшихся там товарищах, как вновь навалилось на него ощущение тревоги и сжалось сердце. Неужели жандармам и в самом деле известно все и они успеют произвести аресты, помешать восстанию? Следователь как раз на это напирал, но что-то в его объяснении было не так. Но что именно? Во всяком случае, если бы пронюхали обо всем раньше, то давно бы уже проявили себя. Ясно, что сведения о вооруженном выступлении поступили к ним совсем недавно, а точнее сказать, уже после приезда Думанова в Петербург.
Следователь, собственно, и не скрывал этого. Он совершенно ясно объяснил механику дела: когда сведения от связного Гельсингфорсского комитета передавались по цепочке людей, они попали в руки оказавшегося среди них сотрудника охранки.
Первым в цепочке (остальные ее звенья Тимофей пока не знал) был Шурканов. И об этом надо любыми способами постараться передать оставшимся на свободе товарищам. Пусть начинают расследование с него, проверяя звено за звеном, пока не выйдут на провокатора. Конечно, они и без него поймут, что внезапный провал произошел сразу же после отъезда Думанова в Петербург, и неизбежно придут к мысли о провокаторе. Однако никто из них пока не знает, в чьи руки передал Думанов по приезде сведения о восстании. И прежде всего Шотман, ничего не подозревая о разговоре с Шуркановым, обратится к Полетаеву, к которому он посылал связного.
И тогда окажется, вдруг подумал Тимофей, что Полетаев и в глаза не видел никакого Думанова. И что посланный связной непонятным образом исчез, не передав сведений тому, кому должен был передать. А вслед за его исчезновением начались аресты. А это значит, неумолимо продолжал он свое рассуждение, что подозрение товарищей прежде всего падет на него самого.
Когда следователь сказал сегодня о том, что в цепочке, по которой передавались сведения, могло быть человек шесть, он наверняка старался запутать арестованного, понадежнее укрыть своего осведомителя. Чем больше рассуждал об этом Тимофей, тем яснее становилось, что цепочка от Шурканова к кому-то из членов Петербургского комитета не могла быть многозвенчатой. Скорее всего следовало предположить, что Шурканов связывается с комитетом с помощью одного человека. А если это так, то круг поисков значительно суживался…
Да… да… Может быть, это и так, но сейчас прежде всего товарищи из Гельсингфорса: они могут быть арестованы, подготовленное моряками восстание под угрозой.
"УЗЕЛОК" НАДО РАСПУТАТЬ
"Без хорошего провокатора не сделаешь карьеры. Только там, где есть солидные сотрудники, выдвигаются жандармы".
(Раздумья ротмистра Саратовского жандармского управления Мартынова)
"Весь секрет успеха в борьбе с революцией - это достаточно быстрый отбор п р е с т у п н ы х элементов из неизмеримой массы н е д о в о л ь н ы х".
(Газета "Новое время", 21 апреля 1912 г.)
Вечером ветер усилился, начался крупный холодный дождь. Миноносец упрямо преодолевал встречные волны, вздрагивал под их ударами. На траверсе маяка Родшер корабль пошел тише. Близилась полночь, когда он оказался у входа в Гельсингфорсский порт. С мостика миноносца замигал сигнальный фонарь. Вахтенные стоявших на рейде кораблей пытались разобрать текст, но не смогли - он был зашифрован. Из глубины гавани замелькали ответные вспышки. Миноносец на малом ходу пошел к берегу, но не туда, где стояли у стенки эсминцы дивизиона, а поближе к причалам, куда обычно подходили пассажирские пароходы. Когда миноносец пришвартовался и был спущен трап, на берег первым сошел высокий человек в плаще. На причале его ждали офицер-моряк и жандарм. Прибывшего проводили к автомобилю, стоявшему невдалеке, и вежливо открыли дверцу. Услужливость вполне попятная, если учесть, что чиновник для особых поручений департамента полиции Александр Ипполитович Мардарьев прибыл в Гельсингфорс с широкими полномочиями.
…Александр Ипполитович Мардарьев - старший сын известного московского адвоката - в юности никак не полагал, что свяжет свою судьбу с политическим сыском. Напротив, будучи еще гимназистом, он представлял свою судьбу связанной с теми, кто геройски стрелял в царских министров и в самого царя. Как человек способный и начитанный, он поступил на юридический факультет Московского университета, быстро связался там со студентами, образовавшими так называемую "боевую группу действия". Побывав несколько раз на подпольных встречах, он понял, что его новые товарищи не обладают разработанной программой действий и, видимо, не принадлежат ни к одной из известных партий. Он узнал, что его друзья готовят покушение на московского генерал-губернатора и организовали с этой целью домашнюю мастерскую по производству нитроглицерина. Познакомился постепенно с составом группы, но, конечно, знать не мог, что самый активный ее участник и чуть ли не главный инициатор ее создания - Михаил Копысов - был провокатором московской охранки. Студенческая группа была вскоре арестована, и вместе с нею в Бутырскую тюрьму угодил Мардарьев.
В общей камере "Бутырок" молодой Мардарьев, может быть, впервые в жизни всерьез задумался над своей судьбой. До сих пор в его жизни трудностей не было. Родители его баловали, ученье давалось ему легко, окружающие благодаря его общительному и веселому праву относились к нему хорошо. Александр был признанным жизнелюбом, не отказывал себе в удовольствиях, ценил комфорт. Воспитанный матерью с детства в культе чистоты и аккуратности, брезгливый по натуре, он с первых минут пребывания в камере начал задыхаться от смрадной вони параши, от запаха немытых тел арестантов. В первую тюремную ночь он вскочил с деревянных нар как ошпаренный, когда его начали кусать клопы. Его, в жизни не видевшего клопа, едва не стошнило, когда, раздавив пальцами одного из них, он почувствовал едкий противный запах. Мардарьев так и не смог себя заставить лечь в эту ночь. Находившиеся в камере вместе с политическими арестованными уголовники, увидев в нем чистюлю-барчука, попробовали было сделать из него объект для изощренных тюремных издевательств, но выручили товарищи-студенты.
Вот тогда-то, в переполненной камере Бутырской тюрьмы, в одну из бессонных ночей под храп и сопение арестантов, вдруг остро и отчетливо понял молодой Мардарьев, что тюремная жизнь - это не для него. И если революционная деятельность почти для всех неизбежно связана с тюрьмами, ссылками, с грязью, вонью, полуголодным существованием, с побоями и издевательствами, то подальше надо бежать от этой самой деятельности. Пусть ею занимаются другие - у кого воля покрепче да и кожа потолще. А ему надо кончать с опасной и совсем не романтической игрой в революцию.
Именно после этой ночи на допросе Александр предельно четко рассказал жандармскому подполковнику все, что он знал о своих товарищах. Сопоставив его сведения с теми, которые он имел от своего агента, подполковник был поражен почти полным их совпадением, но вынужден был признать, что психологические характеристики Мардарьева куда более глубоки, чем у агента. Заинтересовался он и тем обстоятельством, что Мардарьев путем логических умозаключений сам пришел к выводу, что в группе был провокатор, и даже точно указал, кто именно.
Подполковник доложил об интересном арестанте начальнику Московского охранного отделения, и тот пожелал сам переговорить со студентом. Так состоялась первая встреча Мардарьева с известным Зубатовым, который определил, что имеет дело с человеком незаурядных способностей.