Подробного описания тогдашней скоморошьей пляски до нас не дошло, но, по словам Олеария, срамота этих плясок была неописуема. И с ним можно согласиться, судя по тому рисунку, который он сделал, изобразив одну из "фигур" двух пляшущих скоморохов. Современный писатель не решается описать этот рисунок, но в тогдашнее время понятия о приличном и неприличном были иные, и теремные девушки без всякого зазора потешались скоморошьим плясом.
После плясунов выступил мужичонка с куклами. Он надел на себя нечто вроде кринолина, потом вздернул его выше головы и образовал таким образом некоторое подобие ширмы, из-за которой стал показывать кукол, говоря за них прибаутками (некоторое подобие современного Петрушки).
Девушки покатывались со смеха, Миша не отрываясь смотрел на кукол загоревшимся взором, и княгиня милостиво улыбалась скоморохам…
А потом выступил гудошник и, перебирая струны гудка, запел заунывную длинную песню о том, как Шуйские погубили славного Скопина, как пришел он на пир и жена его дяди подносила ему чару зелена вина, как замутилась голова его с того зелья, что было подсыпано в вино, и как привезли его умирающего домой, где горьким плачем и воплями встретила его тело молодая жена.
Затуманились все, слушая заунывный, гнусливый речитатив под скорбное гудение струн, и по белому лицу княгини скатилась слеза. Но скоро грусть, навеянная песней, сменилась истомою, и княгиня поднялась с крылечка.
- Ну, люди добрые, потешьте девушек, - приветливо сказала она, - а я пойду.
Она хотела уйти, но вдруг приостановилась.
- Дуня, - сказала она, краснея, - принеси ломоть хлеба, да посоливши.
Девушка побежала, а поводырь, быстро сообразив в чем дело, дернул медведя и подвел его к самому крыльцу.
- Вещун он у меня, - вкрадчиво сказал он.
Дуня принесла ломоть. Княгиня боязливо подала медведю хлеб, и тот, взяв его, глухо замычал от удовольствия.
- Замычал, замычал! - закричали девушки.
- С князинькой! - нагло сказал поводырь, низко кланяясь.
Княгиня вспыхнула, как маков цвет, и сказала, обращаясь к пожилой девушке:
- Мишу наверх отведешь, немного погодя, а их Степанычу накормить вели, да пиво пусть выставит! - и она вперевалку пошла в покои, где было полутемно и прохладно.
- Ну что вам, девушки, любо? - совершенно меняя тон, спросил рыжий. - Сплясать, что ли?
- А хоть спляшите, а там опять кукол, - бойко отозвалась Матреша.
Пожилая девушка села подле Миши и ласково обняла его. В это время Миша вдруг вскрикнул. Ему показалось, что слепой старик стал зрячий и пристально смотрит на него.
- Что ты, родимый? - встревожилась девушка, но Миша уже оправился и смотрел на скомороший пляс, а в это время слепой гудошник под грохот нестройной музыки сказал рыжему:
- Как его ты возьмешь, Злоба? Ишь сколько девок вокруг. Какой вой подымут!
- Не бойся! - ответил Злоба. - Коли Поспелко взялся, так ногу из стремени скрадет, не то что! - И он толкнул в бок раскосого поводильщика козы.
- Удумал, Поспелко?
Тот ухмыльнулся.
- Беспременно заночевать надо, - сказал он.
До самого заката солнца потешали скоморохи всю дворню и так уважили, что Степаныч, княжий дворецкий, не только отпустил им пива, но даже выставил красоулю крепкого меду. Поздним вечером сошли сверху и сенные девушки, и много времени продолжалось бражничество в княжеской усадьбе среди дворни и скоморохов.
Рыжий стал расспрашивать Степаныча:
- Чья усадьба-то будет?
- Князя Теряева-Распояхина, - коснеющим языком ответил Степаныч. - Первеющий князь! Теперь у царя, у батюшки, в окольничих. Во-о! - И он поднял вверх корявый указательный палец.
- Один сынок-то?
- Как перст. Теперь княгинюшка опять понесла. Пошли ей Бог здоровья!
- Хороша княгинюшка ваша! - ввернул свое слово косоглазый Поспелко.
- Золото! - вмешалась Дунька. - Она из простых, вроде как мы с Матрешкой, ну, и душа с нами!
- Ишь ты!
- Антон сказывал, что князюшка нашего ляхи посекли, он его на мельнице укрыл, а она, выходит, княгинюшка-то наша, там за ним и ходила, раны заговаривала.
- Ратный человек?
- Наш-то? Первый воин. Он и ляхов бил, и Маринку изловил, а впоследях самого дьявола сымал. Вот он какой!
- А что же у вас ратных людей нету? - спросил слепой старик.
- Ратных-то? У нас полтора сорока ратных людей, а сейчас всего десять - потому что князь их на Москву увез. Для почета, слышь!
А пьянство шло своим чередом, и к полуночи половина пирующих лежала под лавками.
В то время Поспелко толкнул Злобу и вышел с ним на двор.
- Идем, что ли, - сказал он.
Злоба даже опешил.
- Красть?
- Уготовиться, дурья голова, - ответил Поспелко. - Иди, что ли, мне твоя сила нужна. - Он обогнул терем, перешел задний двор и спустился в сад. Перейдя его поперек, он остановился у высокого тына и сказал, указывая на крепкий столб:
- Расшатать да вытащить его надобно. Вот что! Мы подкопаем его, а там палку подложим, ну и подымем!
- А для чего?
Поспелко засмеялся.
- Тебя на место его поставить: дубина, право слово! Зачем тын ломают? Да для того, чтобы дорогу иметь, щучья кость.
- Ну, ну, комариный зуд, - проворчал рыжий, - и сам знаю. А зачем ход?
- Ход-то? Слушай! Поутру мы уйдем, я кругом обегу да через это место в сад и влезу. День прокараулю и скраду его, а скравши - к вам. Вы меня в перелеске ждать будете. Понял, что ли? - и он ткнул рыжего великана под бок.
Тот не ответил, но, судя по тому рвению, с каким он начал своим ножом копать землю, можно было сообразить, что он и понял, и одобрил план своего косого товарища.
Темная, душная ночь покрывала их усердное дело, и только усиленное сопение свидетельствовало об их старании. В какой-нибудь час они подкопали столб, затем Поспелко сунул рыжему в руки толстую орясину, и скоро крепкий столб выдвинулся, оторвав обшивку, и грохнулся наземь.
- А теперь и назад, - сказал Поспелко, - надо думать, что ратные люди не доглядят до завтра, а там - ищи ветра в поле!
- И воистину ты - Поспелко, - с чувством удивления перед умом своего приятеля сказал рыжий.
- А ты - дубье стоеросовое! - ответил, ухмыляясь, Поспелко, но тотчас же переменил тон. - Федька десять рублей обещал?
- Десять! - подтвердил рыжий.
- Кому говорил-то!
- Май сказывал; опять Распута слышал.
- То-то! А то он живо и в нетях.
- Ну, от нас не уйдет.
- Из Нижнего Новгорода ушел.
- А здесь встретился!
Они вышли на чистый двор и, отойдя от мощеной дороги, легли под дерево на траву. Подле них огромной черной тушей лежал медведь, привязанный к дереву, и тут же на длинной привязи бродила коза. Сон сковал двух приятелей, и вся усадьба погрузилась в сон.
Едва летнее солнце взошло на небо, как все проснулось и зашевелилось в усадьбе. Сенные девушки под досмотром более пожилой Натальи принялись за свое рукоделие, Степаныч, громыхая связкою ключей, полез по амбарам и кладовушкам, отпуская то овес, то крупу, то масло. Поднялась княгиня и со своим первенцем, в домовой церковке, под гнусавое пение и чтение дьячка, жившего у них при усадьбе, стала слушать обедню. Потом она отпустила Мишу с несколькими девушками поиграть до полдника, а сама пошла в свой терем и села за пяльцы.
- А где скоморохи? - спросила она свою постельницу.
- Ушли, матушка-княгинюшка, чем свет ушли, - ответила та.
В тереме наступила тишина; только слышно было, как костяная игла с легким скрипом проходит через материю да мухи с жужжанием носятся по душной горнице. Из раскрытого окна стал уже вливаться знойный воздух, когда княгиня со стороны сада услышала тревожные переклики девушек, приставленных к Мише, и вдруг вскочила, охваченная неясным предчувствием горя. Минуту спустя она стояла на крыльце, бледная, взволнованная, и ее волнение мигом передалось всей дворне.
- Где же, где? - повторяла в нетерпеливом томлении княгиня.
Дуня повалилась ей в ноги и завыла в голос.
- Матушка-княгиня, бей нас, слуг негодных!.. Упустили мы нашего сокола, найти не можем! Может - шалит, может - беда приключилася.
- Миша! - не своим голосом закричала княгиня и вмиг очутилась в саду. - Очи мои светлые, сердце мое, Мишенька, откликнись! - стонала она, метаясь уже, как безумная.
- Ау! - перекликалась по саду рассыпавшаяся всюду челядь.
- Влас, тащи лодку! - кричал, стоя на берегу, кудлатый мужичонка в холщовой рубахе.
Княгиня с чистых дорожек бросилась в кусты малинника, обрывая тяжелую материю сарафана, царапая белые руки, и вдруг закричала не своим голосом. В ее крике было столько горя и ужаса, что он словно ударил каждого слышавшего его, и все стремглав бросились к месту, откуда разнесся крик.
Глазам всех представилась ужасная картина. С безумно горящими глазами, с растрепавшимися волосами, княгиня стояла на крошечной лужайке у реки и, потрясая золотым позументом, служившим у Миши опояской, неистово кричала:
- Украли… скоморохи украли! Будьте вы прокляты, кто смотрел за моим ненаглядным! Миша мой! Сердце мое! Очи мои! Ослепили меня злодеи, очи мои вынули! Что я скажу князю своему? Куда побегу, где искать буду? Что вы стали? - кинулась она вдруг на толпу. - Седлайте коней, скачите за ними, вырвите сына моего!.. Расклюйте их, сюда приведите! Я им глаза выскребу! Изменники!