За время нашего отсутствия жигиты соседнего аула сговорились устроить вечеринку. Заправилами оказались сам старшина, писарь волостного управления Байсеит и несколько других расторопных молодцов.
На вечеринку пригласили и нас четверых. Мы - это два татарина, один русский и я. Галимжан - молодой учитель татарской школы в Акмолинске, Нургаин - учитель. В тот вечер у Нургаина болели зубы, и ему было не до веселья, так же, как и пожилому русскому из нашей компании Михаилу. Поэтому на вечеринку пошли мы вдвоём с Галимжаном.
Издалека видна белоснежная праздничная юрта. Внутри она устлана коврами, нарядно убрана. В юрте полно молодёжи. Едва мы с Байсеитом, Галимжаном и пятью сопровождающими нас жигитами вошли в юрту, как нас сразу же любезно усадили на почётное место. Сидящие образовали полукруг. Напротив нас заняли места старшина - он же акын, и несколько жигитов, устроителей вечера. Через некоторое время в юрте появился волостной управитель в сопровождении пяти-шести аксакалов, которых усадили церемонно, с почётом. Они сидели особняком, в то время как молодёжь устраивалась где попало, парни, конечно, поближе к девушкам. Между Галимжаном и Байсеитом, между Байсеитом и мной, по обычаю, сидели девушки. Подали кумыс. Одни ещё не насладились вдоволь кумысом, а другие, наиболее ретивые, уже затеяли шумную игру. Девушки и молодицы одеты нарядно, иные роскошно. Монеты в косах звенят при каждом движении, на запястьях серебряные браслеты. Шелковые платья мягко шелестят, как будто слышится шорох молодого тростника. Девушки отзывчивы на шутку жигита, но держатся с достоинством. В двух-трёх местах в юрте неярко горят свечи. Несколько сорванцов самовольно пробрались в юрту, начали было резвиться наравне со старшими, но их быстро выпроводили. От кумыса кое-кто уже заметно захмелел. Старшина акын взял домбру и стал наигрывать быструю, стремительную мелодию, щелкая пальцами по струнам. Приятно в такую минуту утолить жажду целебным и вкусным, чуть желтоватым на вид кумысом.
Представьте себе начало лета, тёплый, бархатисто-мягкий вечер, нарядную, в коврах и узорных кошмах, увешанную легкими шторами юрту. Перед вами, взволнованные вниманием жигитов, сидят юные красавицы Сары-Арки. Как тут не опьянеть, как не растаять сердцу перед такой обворожительной картиной! Одна игра сменяется другой, более интересней, и каждая завершается непременным условием: спеть песню. Домбра переходит из рук в руки.
Поют жигиты один лучше другого, поют девушки. В переливах мелодии слышатся задорные намёки, в словах песни волнующий тайный смысл.
Подошёл черёд выполнить условие девушке, задумчиво сидевшей между мной и Байсеитом. Она совсем юная, лет шестнадцати, не больше, черноглазая и черноволосая. Я невольно обратил внимание, что как только подошла её очередь, все в юрте замерли. Один из распорядителей вечера настоятельно попросил:
- Пусть Хабиба споёт под домбру.
- Другие девушки пели без сопровождения, - заметил я.
- Хабиба всегда поёт с домброй!
И вот домбра в руках девушки. Я предупредительно отодвинулся, чтобы не мешать певунье.
- Вы не стесняйтесь, пожалуйста, - сказала мне Хабиба с улыбкой.
- Начинай, Хабиба! - послышалось со всех сторон. - Гости ждут.
Хабиба настроила домбру по-своему, и её тонкие, гибкие, как тростник, пальцы замелькали, забегали по ладам, а пальцы правой руки начали легко и звучно ударять по струнам, будто золотой горох посыпался на серебряное блюдце.
Хабиба запела. Взгляды присутствующих неотрывно и восхищенно следили за каждым её движением.
- О голубушка! - слышались взволнованные восклицания аксакалов, сидевших рядом с волостным управителем.
Девушка напоминала жаворонка, который в звенящем пении, в прихотливой, ласкающей душу мелодии машет и машет невидимыми крыльями и летит в глубину поднебесья. Вот он словно застыл на мгновение и вдруг молнией срывается вниз, вихрем кружится и с переливчатым звоном падает до самой земли. Здесь ему как будто становится тесно, словно нет простора, и голос снова взмывает в небесную голубизну, высоко-высоко, и поёт уже как будто не один, а перекликаясь с пением других птиц, поёт то скорбно, то радостно, протяжно, пленительно.
Звучит мелодия за мелодией, широко, бесконечно, словно на яркий шёлк ложится жемчужина за жемчужиной… Поёт тысячеголосый жаворонок. Слушаешь его и думаешь, что песня приносит наслаждение не только тебе, но и всей вселенной, ласкает, баюкает всё живое на земле и в небе…
Голос Хабибы жаворонком спустился вниз и оборвался. Слушатели ещё молчали некоторое время, не спуская с неё глаз. Неторопливым движением девушка передала домбру сидевшему напротив жигиту, но вокруг зашумели: "Спой ещё, Хабиба, просим!" Девушка не противилась, спела ещё несколько мелодий.
После пения Хабибы других уже не хотелось слушать. Вновь начались игры. Татарин Галимжан, оказывается, ещё не видел таких забавных казахских игр и почти не слышал наших песен. А вокруг играли в "Орамал тастамак", "Бугибай", "Мыршим".
Утихомирились и начали расходиться под утро. Перед расставанием я попросил Хабибу ещё раз спеть "Аупильдек" и она выполнила мою просьбу.
Мы пошли к своей юрте пешком. По дороге Галимжан долго восторгался:
- Ну, Сакен, по-настоящему я увидел казахов только сегодня! До меня впервые дошло очарование ваших песен! Ей-богу, я начал жалеть, что не родился казахом, или хотя бы не рос среди вас. Не будь я женатым, клянусь аллахом, сбежал бы из города в казахский аул!..
Галимжан долго ещё изливал свои восторги, пока не улёгся в постель. Да и сам я долго не мог избавиться от впечатления, которое произвело на меня пение Хабибы. Её очаровательный голос, можно сказать, заворожил меня. Я видел перед собой шелестящие прибрежные заросли, видел серебристую гладь сказочного озера и лебединое гнездо в дремучих камышах на его середине. Вкрадчиво шепчет камыш, слышится печальная песня лебедя, похожая на звук свирели. Время от времени лёгкая рябь пробежит по зеркальной воде, словно кто-то неведомый рассыплет по озеру снежно-белый бисер. Гогочут гуси, разноголосо крякают утки, и до человеческого слуха помимо птичьего гомона доносятся какие-то глухие странные вздохи воды, прерывистые и страдальческие. Это стонет в мрачной глубине озера птица аупильдек. Птицу словно душит вода, и птица глухо стонет от её холодной тяжести: "Ауп! А-у-у-п-п! А-а-у-у-у!.."
Придавленная непомерной тяжестью птица безнадёжно пытается подняться, встрепенуться. Голос её звучит сдавленно и жутко, берёт за душу, наводит тоску и уныние. Слушаешь - и тебе мерещится, чудится, будто где-то рядом стонет, глотая слёзы, всеми покинутая одинокая женщина. Её горестные вздохи сливаются с песней лебедя, перекликаются с невидимой птицей.
Злое озеро,
тайну свою расскажи.
Ты жестоко для всех -
не иначе.
Как печально шумят
над тобой камыши.
Гордый лебедь
в гнезде своём плачет.
Медленно прошли перед моими глазами слова горемычной песни, а мелодия её звучала в моём сердце, и в мою голову пришли иные слова, и мне страстно захотелось поделиться ими со всеми:
Разве лебедь способен,
как люди, рыдать?
Кто красавца заставил
от горя страдать?
Может, плачет,
птенцам доставляя обед,
(Крик обиды,
поймут только люди),
Иль подругу зовет,
а её нет и нет,
И, пожалуй, с ним рядом
не будет.
Чучело
Мы расстались с Шубырой. Впереди был далёкий путь. То рысью, то галопом, пересаживаясь время от времени на запасных лошадей, мчались мы с утра до вечера и только лишь на следующий день добрались в назначенное место.
Теперь предстояло заняться переписью в трёх волостях: Моншакты, Карабулак и Кзылтопырак.
Мы приблизились к аулу известного в этих местах Нурмагамбета Сагнаева, прозванного в народе Паном, что значит надменный, высокомерный.
Дорогой я поинтересовался у сопровождающего, за что Пан получил от царя награду. И услышал в ответ следующее. Как-то раз царский наследник, путешествуя, прибыл в Омск. По такому случаю здесь был устроен неслыханный пир, на который съехалась степная знать со всей округи - именитые баи, высокопоставленные мырзы, волостные управители. В Омск, желая собственными глазами увидеть наследника, прибыла знать из Акмолинска, Атбасара, Кокчетава, Петропавловска, Каркаралинска, Павлодара, Баян-Аула и других мест. Чтобы отличиться друг перед другом, каждый вёз с собой юрты, роскошное убранство, каждый старался своим богатством, пышностью затмить других. Пан Нурмагамбет превзошёл всех. Он сумел привлечь особое внимание наследника тем, что среди роскошных юрт соперников поставил свою, украшенную золотыми узорами. Наследник удостоил своим посещением золочёную юрту и пил в ней кумыс из чёрной сабы, помешивая его серебряной мешалкой, украшенной драгоценными камнями. Помимо всего прочего Нурмагамбет пригнал на торжество три косяка молодых, разной масти, кобылиц. Наследник очень увлекался лошадьми, и угодливый Нурмагамбет подарил ему все три косяка с золочёной юртой в придачу. Долг, как говорится, платежом красен. Наследник наградил Пана серебряной медалью.
…Когда мы въехали в аул Нурмагамбета, невыносимо пекло солнце. Прежде всего хотелось утолить жажду, а потом уже повидаться с Паном.