Директор бродячего театра Элемер Ленгефи, ранее именовавшийся Шаму Навратилом, был человек авантюристического склада и еще от себя приплатил бы (будь у него деньги) за право принять участие в какой-нибудь славной проделке. Поэтому он с радостью ухватился за предложение Пружинского сыграть роль депутатов города Бестерце. Но, сообразив, что из этого дела можно извлечь, кроме всего прочего, и некоторую прибыль, он надел пенсне и, нахмурившись, спросил: - А что, у вас есть какой-нибудь текст? Если бы Пружинский сказал ему, что текст имеется, он тотчас же заметил бы: "Н-да, это уже хуже, потому что текст нужно будет выучить, а это сложное дело, дорого стоящее, так как придется платить и остальным четырем артистам: ведь у нас для каждого заранее определен процент от выручки".
Но Пружинский ему ответил так:
- Текста нет, да и на что он? Ведь требуется сказать всего несколько слов, что, мол, город Бестерце сдается на милость победителя, просит пощады, и, пока сбежавшая девица еще не поймана, магистрат предлагает Понграцу в залог другую девушку.
У Ленгефи брови взбежали на середину лба.
- Значит, нет текста? Это уже хуже, так как придется его сочинять. Вот если б был текст… Кроме того, нужно будет платить четырем артистам, так как у нас каждый получает свой процент.
- Но ведь остальным четырем артистам не нужно произносить ни слова. Они будут изображать членов магистрата и молча передадут графу Понграцу воду, землю, траву и девушку.
Маленький шустрый человечек патетически воздел руки к небу:
- Что вы, бог с вами! Ни слова больше. Вы просто не знаете актеров. Да если я скажу моим людям, что они должны сыграть роль, в которой у них нет ни одной реплики, они тут же линчуют меня за такое оскорбление! Вы не знаете, какой это гордый народ, просто ужас! Клянусь Юпитером, я должен буду заплатить им по пять форинтов, не то моя жизнь будет в опасности! Да и реквизит влетит в копеечку.
Пружинский пришел в ярость:
- Бросьте валять дурака, Ленгефи, и говорите прямо, чего вы хотите? Реквизит! Да это курам на смех! Земля, трава и вода - это, по-вашему, реквизит? Да вы хуже судейского крючка, Ленгефи! И вдобавок вы просто глупы, потому что воображаете, будто напали на простака. Так знайте же, что я и сам был в свое время бродячим артистом. Присмотритесь-ка ко мне получше.
Ленгефи в недоумении уставился на него, потом с криком изумления бросился на шею Пружинскому:
- Вот это да! Ласло Тарчаи! Сам черт едва ли узнал бы тебя, дружище, если бы ты сам не сказал. Правда, двадцать лет прошло с тех пор, как мы покинули труппу Йожефа Патаки! Много туч проплыло с тех пор над Альбионом. Между нами легло море и окладистая борода. Ведь ты, как я вижу, за эти годы отрастил бороду, старина! А я так и остался неудачником. В целом мире нет другого такого неудачника, как я…
- Ну, хорошо, хорошо, старина, - сказал Пружинский, освобождаясь из объятий Ленгефи, но все же принимая его обращение на "ты". - Перейдем к делу. Берешься или нет?
- Конечно, берусь, но на известных условиях.
- Ну что ж, посмотрим, что за условия.
- Я взялся бы по дешевке сыграть эту комедию, значительно уступив (хотя цена на это твердая, друг мой, цена твердая!), если бы задача не осложнялась, что мы должны отвезти заложницей к графу Понграцу эту бедную сиротку. Знаешь, в такую минуту в душе человека всегда что-то шевельнется. Какая-то капля совести. Правда, я не знаю этой девицы, но при мысли о ней у меня начинает ныть сердце. Нельзя ли заменить ее какой-нибудь другой особой женского пола?
- Например?
Ленгефи задумался, помял пальцами свой острый, поросший щетиной подбородок и, закрыв маленькие глазки, скромно предложил:
- Ну, хотя бы моей женой.
Пружинский вскочил и, лягнув ногой стул, на котором только что сидел, с хохотом начал кружиться по комнате:
- Ой, уморил ты меня, Ленгефи! Скорее стукни меня по спине, а не то я задохнусь, у меня же астма! Ах ты, Синяя борода, ах ты, висельник! Так ты захотел освободиться от своей жены с нашей помощью? Сколько же ей лет? И какова из себя? Ну и разбойник же ты, Ленгефи! Надеюсь, она, по крайней мере, незаконная?
- Ну, ты же сам знаешь, какие у нас жены. Ей сейчас тридцать лет, довольно миловидна, но…
- …но надоела тебе, и ты уже присмотрел себе другую? Понимаю тебя, Ленгефи!
- Хочешь посмотреть? Позвать ее?
Он вскочил, готовый крикнуть: "Катерина, Катерина!" - но Пружинский вовремя зажал ему рот ладонью.
- Нет, не надо! Будем придерживаться первоначального варианта. Может быть, в дальнейшем мы примем во внимание и твое предложение. Очень даже может быть… Но пока договоримся, имея в виду ту девочку. Итак, сколько ты хочешь?
- Пятьдесят форинтов.
- Тридцать, и ни гроша больше.
- Не могу, честное слово, не могу! Взявшись за ручку двери, Пружинский бросил:
- Черт с тобой, получай тридцать пять!
- Сорок, - отозвался глава труппы, хлопая ладонью по ладони Пружинского.
- Нет, больше тридцати пяти дать не могу. На большую сумму начальник будетинского гарнизона не согласится! Ведь и так каждому артисту достанется по пяти форинтов, а тебе - целых десять. Да еще пять форинтов, скажем, на мелкие расходы. Итого тридцать пять.
- Постой, а за сохранение тайны? - перебил его Ленгефи. - Даром никто не станет держать это дело в тайне. Добавь еще пять форинтов.
Пружинский покачал головой:
- За сохранение тайны мы тебе, приятель, не заплатим ни гроша. Понял? Что мы, дураки, что ли? С завтрашнего же дня можешь рассказывать эту историю, сколько влезет и кому угодно.
Сказав это, бывший комедиант, ныне придворный-аристократ Пружинский хитро улыбнулся: кто-кто, а уж он-то знал, что за Ленгефи давно упрочилась слава безбожного лгуна, и болтовня его была поэтому совершенно безопасна. Своими россказнями о том, как, будучи еще начинающим артистом без ангажемента, часто без гроша в кармане, он исходил вдоль и поперек всю Венгрию, летом питаясь одним молоком, которое сосал, забравшись под пасущихся на лугу коров, Ленгефи подорвал всякое доверие к себе, и теперь достаточно было ему рассказать о чем-либо, чтобы никто этому не поверил.
Договорившись с Ленгефи о всех деталях предстоящего спектакля, Пружинский в прекрасном настроении поспешил в ресторан. К счастью, он успел вернуться вовремя, и граф Иштван, пробудившись, увидел его в своей свите.
Солнце уже скатилось к западу; из часов Яговича выскочила кукушка и прокуковала семь раз.
- Ах, черт побери! - выругался граф, протирая глаза. - Оказывается, я проспал. Ну, ничего. Ночью марш будет, пожалуй, еще приятнее, чем днем. Пружинский, пойди отдай приказ войскам сниматься с привала.
Начальник гарнизона перебил его:
- Погодите! Постой, Пружинский! Господа, вы должны остаться здесь. Я не могу отпустить вас.
Граф Иштван вскочил, бросился к своей сабле, стоявшей в углу, и гневно спросил:
- Что это значит? Насилие?
Будетинский комендант принял торжественную позу:
- Слава твоему оружию, дорогой родственник! Не думай, что я собираюсь тебе помешать осуществить то, что ты задумал. Я только хочу предупредить тебя, что необходимо соблюдать военные обычаи, нормы рыцарской чести. Из достоверных источников мне стало известно, что город Бестерце, получив по телеграфу известие о приближении твоих войск, тотчас же направил навстречу тебе, сюда в Жолну, мирную делегацию. Она уже в пути, так что тебе необходимо ее дождаться.
На глазах у всех лицо графа Понграца преобразилось, стало важным и надутым, как у Иштвана Батори с картины Матейки, а в глазах сверкнули зеленоватые торжествующие огоньки.
- Испугались, трусы! Так я и знал. Ну что ж, подождем их, как этого требуют военные обычаи…
Весть о предстоящем прибытии делегации взбудоражила графа: его словно подменили. Он оживился, отдавал одно распоряжение за другим, созвал на военный совет Бакру, Ковача и командиров отрядов. Комендант Будетина тоже присутствовал на совещании, где речи (а еще пуще - вино) лились рекой, - обсуждалось, где и как принять послов города Бестерце. Пружинский считал, что самое подходящее для этого место - холм Хричо. На фоне живописных развалин старого замка, при свете факелов армия будет выглядеть весьма величественно; ее можно так расположить, что она покажется гораздо многочисленнее, чем на самом деле. Господин Ковач предлагал принять делегацию на берегу Вага (на том самом месте, где войска расположились на отдых): пламя факелов, отразившись в зеркальных струях Вага, разольется по воде множеством огненных полос.
Наконец большинством голосов было принято предложение Ковача со следующей аргументацией: место это удобнее, потому что, в случае если послы будут вести себя непристойно, их можно будет немедленно бросить в реку. Но тут же возник целый ряд вопросов по части церемонии: расположить ли войска в боевом порядке, должен ли граф Иштван встретить делегацию верхом на лошади или сидя на пне? Последний вариант был бы неплох, но тогда пень необходимо покрыть тигровой шкурой. А поскольку тигровой шкуры нет, полководец должен принять послов, сидя в седле. Обсудили и взвесили мельчайшие подробности, и наконец было решено, что граф Иштван отправится к армии, выстроит ее, а сам, верхом на лошади, займет место перед строем. Пружинский же и Ковач встретят бестерецких послов возле ресторана и проведут их к полевому лагерю.