Было уже около полудня, а у Рахмиэла во рту ни крошки не было.
Наконец-то Танхум позвал его обедать. Опять, как и до войны, когда он перешел к брату от Юделя Пейтраха, его посадили за общий стол, и брат, подсовывая ему еду, говорил:
– Ешь! Чего ждешь? Не стесняйся, ешь! В рот тебе, что ли, надо совать? Бери и ешь!
Прошло немного времени, и Танхум с Нехамой будто забыли, что он родной человек в этом доме. К столу его опять перестали приглашать. Во время завтрака или обеда ему приходилось вертеться в передней, пока хозяева поедят. Замечая Рахмиэла, они, словно оправдываясь, упрекали его:
– Чего же не пришел? Особое приглашение тебе надо? Чужой ты нам, что ли? Сам бери и ешь!
На войне в окопах, под градом пуль и в грохоте канонады, среди осиротелых, политых кровью полей, Рахмиэл понемногу начал забывать обиды, нанесенные ему Танхумом. Где-то в глубине души теплилось даже братское чувство к нему. Рахмиэл надеялся, что, вернувшись домой, он как-нибудь помирится с ним, и они вместе будут хозяйничать на отцовской земле. Теперь он почувствовал, что они стали еще непримиримее.
Однажды, когда Рахмиэл пришел обедать, он заметил Танхума, который вел за руку его сынишку Файвеле.
Увидев отца, мальчик испугался.
– Ты зачем пришел сюда? – рассердился Рахмиэл на мальчика.
– А что? – заступился Танхум за Файвеле. – Он к нам часто приходит… Мы его не обижаем.
Танхум не хотел признаться, что он, тайком от матери, приучил его приходить к ним. Лаская малыша и угощая его, он утолял свою тоску по собственному ребенку.
– Разве плохо, что мальчик приходит к нам? – спросил Танхум брата. – Дома-то ему и есть особенно нечего… Пусть кормится у меня. Может быть, когда вырастет, отблагодарит за добро, сделанное ему.
– Ступай домой сейчас же, слышишь! – сердито закричал Рахмиэл. – Чтобы твоей ноги тут больше не было!
Файвеле испуганно смотрел на отца. Веки его задрожали.
– Чего ты сердишься на него? Чужой он мне, что ли? Объест меня? Он, можно сказать, вырос у меня в доме… Первый раз, думаешь, приходит он ко мне поесть?
– С малых лет куском хлеба хочешь приучить его к себе, словно собачонку?… Опять думаешь арбой соломы купить меня? И моего ребенка хочешь купить?… Благодетель… А почему не помнишь, забыл, что надул и обобрал меня? – Рахмиэл побледнел, лицо его исказилось.
Танхум стоял как ошпаренный. Он хотел было ответить брату, но не нашел подходящих слов.
– Чего горячишься? – забормотал он. – Подумаешь, если бы ты мне не был братом, стал бы я возиться с тобой и с твоей семьей… Вместо благодарности за все, что я делаю для вас, ты еще шум поднимаешь… Никак не можешь забыть отцовскую землю… А если бы на ней бурьян рос или суслики плодились, вам лучше было бы? Свободной земли теперь сколько хочешь… Пусть люди скажут… Они видали, что я все им давал, все, что только мог!
Танхум носился по двору, забежал в ригу, будто искал поддержки у кого-то.
7
Весть о том, что в Петербурге скинули царя, облетела Садаево с быстротой молнии. Люди плакали от радости, целовались, ликовали:
– Теперь будет конец войне… Конец нашим страданиям!… С фронтов начали возвращаться солдаты. Смертельно усталые, израненные, бросая оружие, брели они по степным просторам к своим отцам и матерям, женам и детям, братьям и сестрам.
– Конец кровопролитию… Идем домой… Домой! Теперь наша власть…
Группами и в одиночку возвращались солдаты и в Садаево, а Заве-Лейба все не было и не было. Писем от него тоже давно не приходило.
– Боев, говорят, уже нет, значит, людей не убивают, – утешали Хевед близкие и родные. – Бог даст, придет живой и невредимый…
…Прошла неделя, вторая. В степи выли холодные, пронизывающие ветры, предвещавшие снега и метели. А на душе у Хевед было тоскливо и мрачно. Днем она моталась по опустевшим, заросшим бурьяном степным просторам, чтобы собрать хоть немного курая на топливо, а ночью спала беспробудным сном и забывала о своем неутешном горе.
В одну из таких осенних глухих ночей в маленькое окошечко ее хатенки постучали.
– Кто там?… Кто? – испуганно спросила Хевед, проснувшись.
– Отворяй! – услышала она голос мужа.
– Заве-Лейб! – крикнула Хевед дрожащим от волнения голосом. – Дети, дети! Вставайте! Папа приехал… Заве-Лейб…
От радости она вся дрожала, как в лихорадке, быстро накинула на себя платье и выбежала навстречу мужу. Трясущимися руками отперла дверь, с плачем бросилась к Заве-Лейбу на шею.
– Ну, полно, полно! – успокаивал ее Заве-Лейб. – Не плачь… Ну, перестань же…
Вслед за Хевед он вошел в дом и окинул взглядом пустые углы. Дети, протирая глаза, исподлобья с любопытством смотрели на отца. Заве-Лейб, всматриваясь в их личики, приблизился к ним.
– Выросли они тут без меня, – сказал он тихо, как бы про себя. – Меньшенького, – указал он рукой на младшего, – я ведь вовсе не видел.
Дети глаз не отрывали от отца.
Заве-Лейб скинул изрядно потертую шинель, снял шапку и снова подошел к детям.
Хевед растерянно бегала по хате. Ей хотелось о многом рассказать мужу, но от возбуждения в голове ее все перепуталось, и она металась из одного угла в другой, не зная, за что взяться.
Заве-Лейб с отцовской нежностью глядел на детей.
– Иди-ка сюда… Подойди ко мне, мой маленький, – позвал он к себе младшего полнощекого мальчугана.
Мальчик глядел на отца, как на чужого, не решался идти к нему на руки. Заве-Лейб подошел к жене, обнял ее и стал расспрашивать об отце и Рахмиэле, давно ли брат приехал, кто еще вернулся с фронта.
– Танхум, говорят, сильно разбогател?
– Да, разбогател. Пол-Садаева заграбастал… Отцовского надела ему мало стало. Жадюга ненасытный! Я все время работала у него. Как только ты ушел на войну, он позвал меня и Фрейду – работать на него. За эти годы он вволю напился нашей крови. Кто только не работал на него! Чью только землю он не захапал! А что женщины могли одни сделать с землей – без мужей?
Хевед поставила на стол кринку с простоквашей, отрезала ломоть черного хлеба.
– Настрадались мы тут… Как только вытерпели все… Все силы вымотал из нас этот Танхум… Сколько ни работаешь, сколько ни делаешь – все ему мало… Целый день гонял нас с одной работы на другую. Придешь домой, спины не разогнешь.
Заве-Лейб хлебал простоквашу, время от времени поглядывая на жену.
– На него одного только и работай… Хватает, цапает… Хапуга проклятый… Чтоб его хвороба сцапала. Ничего, дождется он еще своего часа!… – пробормотал он под нос.
С самого утра не закрывались двери его дома. Людей набилось так много, что Бер, Рахмиэл и Фрейда не могли протиснуться к гостю.
– Дайте реб Беру поздороваться с сыном! – крикнул кто-то.
Заве-Лейб кинулся к отцу, обнял и горячо расцеловал его, потом обнял Рахмиэла и Фрейду.
– Жив остался, цел… Слава богу!… – бормотал старик.
От волнения и радости у него закружилась голова, перехватило дыхание.
Успокоившись немного, старик стал расспрашивать сына, почему он долго не давал о себе знать, почему приехал позже других. Рахмиэла интересовало, на каких фронтах брат побывал, где принимал последний бой. Заве-Лейб отвечал коротко и отрывисто. Соседи, перебивая друг друга, рассказывали о боях, в которых они участвовали.
Женщины, слушая их, вздыхали и тихонько плакали.
Сендер Зюзин, младший брат Боруха, долговязый и бледный, – до ранения он служил с Заве-Лейбом в одном полку, – за все время не проронивший ни слова, вдруг заговорил тихим голосом. Он рассказал загадочную историю о быке, которого немцы выпустили против русских солдат. Этот бык выпускал из ноздрей удушливые газы, и отравленные солдаты падали замертво.
– Чепуха! Неужели нельзя было справиться с этим быком? – недоумевал Михель. – Пристрелили бы его, и дело с концом…
– Если бы это был живой бык, настоящий, кто бы его боялся? Одна пуля – и готово. А то немцы придумали такого быка, что ни пуля, ни штык и даже снаряд не брали его…
– Ерунда, бабушкины сказки, – перебил Сендера Гдалья и начал рассказывать историю про белую кобылу своего полковника. Историю эту он уже не раз рассказывал и каждый раз вспоминал все новые и новые подробности.
– Кобыла была белая, как снег, – говорил Гдалья. – А грива, ноги – просто загляденье… А бегала как! Положим, – спохватился он, – моя была рысистее. "Рейчук, – сказал мне как-то полковник, – будь твоя кобыла чуточку повыше, я бы ее взял себе". Так и сказал. А какой зверь был этот полковник, свет не видел таких. Солдаты его потом на тот свет отправили, а белую кобылу его кто-то забрал себе. Да там можно было взять любую безнадзорную лошадь и привести домой…
Гдалья вдруг вспомнил свою убитую в бою кобылу и умолк, запечалился.
– Кому тогда могло прийти в голову – брать коня, – вмешался в разговор Михель. – Каждый думал только о том, как вырваться из этого ада. Жалко было смотреть на голодных, беспризорных лошадей, которые бродили по лесам и дорогам. Голодные, они зимой грызли кору деревьев… Разве на таких клячах можно было добраться домой? Все равно они пали бы в пути.
– А я думаю, что дорогой их можно было подкормить, как-нибудь дотащились бы, – возразил Заве-Лейб. – Сейчас я жалею, что не привел с собой коня. Если и в самом деле землю делить будут, на чем пахать будем? Неужто самим в плуг впрягаться?
– Кто будет делить землю и когда? – засомневался Бер. – Пока что те, кто захватили нашу землю, богатеют. Для кого война – гибель, а для кого – прибыль. – Он безнадежно махнул рукой.
– Расквитаемся с этими мародерами! – гневно крикнул Заве-Лейб. – Больше молчать не будем… За все рассчитаемся…