Вот что, почтенный Музафар. Господь тебя сохрани выйти завтра с караваном в Рей! Он обречен. И другим передай, чтоб не смели ехать. Задержите караван на пятьшесть дней.
"За это время разбойники устанут ждать и разбредутся. Черный Якуб уйдет нн с чем".
- И не подумаю, - проворчал Музафар. - Пусть едут. Я дома посижу. Прикинусь хворым. Какой из меня торговец, если я стану остерегать соперников от убытка?
"Хорош мусульманин! А ведь вместе ест, водится с ними. Ну, ладно, - подумал Омар устало. - Мне-то что до их удач и неудач? Я не побегу пх выручать. Если бы я вчера не забрел в харчевню и не подслушал случайно разговор тех двух проныр, сидеть бы мне сейчас с динаром своим последним, дрожа над ним: истратить, сберечь. И кто бы из этих сытых, благополучных торговцев вспомнил обо мне? Пришел проведать, узнать, я живой пли уже с голоду умер? На похороны денег нс дадут! Все они - разбойники. Кто кого. И пропадите вы все".
- Как знаешь. Я свое дело сделал.
…На следующий день, во второй половике, Музафар опять постучал в калитку - уже громко и уверенно.
Сел на край помоста, отирая, как вчера Омар, холодный пот.
- Ну?
- Караван… разграблен. Четверых из охраны убили. О, мой ученый друг! - Он прослезился. - Ты спас меня от страшной беды. Теперь я - ни шагу без тебя, без твоих мудрых советов… - И он, к изумлению Омара, отсчитал ему… еще пять динаров.
***
Через несколько дней в к: литку вновь постучали. Негромко и робко. Повадились! Странный стук. Опять Музафар? Омар открыл калитку и увидел за дальним углом переулка исчезающую женскую фигуру в чадре. Что-то в ней, этой фигуре, ему знакомо. Но женщина уже скрылась за углом.
Сбоку от него кто-то всхлипнул. Омар взглянул направо, вниз и обнаружил на привратной скамейке другую фигуру в чадре, тонкую, маленькую. Плачет. Он присел перед ней на корточки, осторожно раздвинул чадру. О боже! Мокрые от слез, в густых мохнатых ресницах, изумительно зеленые глаза. Как хризопразы, только что вынутые из морской воды.
- Ты кто?
- Фе… Ферузэ.
- Какая такая еще Ферузэ?
- Я деревенская! - Она громко разрыдалась. - Мне в городе негде жить…
- Тихо, тихо! Не шуми на улице. - Он завел ее во двор, усадил на помосте.
- Старуха Айше обманом завлекла меня к себе, - рассказала она, содрогаясь. - Три дня я была у нее. Когда узнала… убежала. Я дочь порядочных родителей. Как я дойду теперь до дому? У меня ни фельса денег. Одна сердобольная женщина… показала твой дом. Может, приютишь хоть на несколько дней?
И она скорчилась на помосте, сотрясаясь от безутешных рыданий.
- Ох, не реви! Сбрось свои дурацкий балахон, покажись.
Она мигом стянула чадру, - и перед Омаром предстало нечто крохотное, с детским телом и взрослым лицом, козлиными тонкими ножками. Тут и разглядывать нечего. Одни глаза - огромные, ярко-зеленые. Таких и не бывает у людей. Это ведьма.
- Н-да… - Омар озадаченно взъерошил свою черную, без единой сединки, короткую бороду. - Из какого же ты селения?
- Из-под Серахса.
- Н-да… Далековато.
- Я еще и старухе должна осталась.
- За что?
- За проезд, одежду, еду и ночлег.
- Сколько?
- Де… десять динаров.
- Н-да… Многовато. Она знает, что ты у меня?
- Нет! Откуда? Не знает.
- Узнает. Есть хочешь?
Встрепенулась:
- Хочу! С утра голодная.
У него как раз поспел на кухне мясной суп с овощами.
- Ячменную водку, конечно, ты пить не будешь. Но чистого вина хлебнешь?
- Если господин дозволит.
- Пей. - Он налил ей полную чашу.
Через какой-нибудь час, ополоснувшись и натянув атласные штаны, она уже по-хозяйски обходила его большой унылый дом.
- Ну, как?
- Пусто! - Она сморщила маленький птичий носик. - А еще - поэт. Постель, коврик, столик да книги. Везде книги! Одни книги. Ты убери их и спрячь. Не люблю.
- А что ты любишь?
- Я люблю сладкое.
Омар - покорно:
- Уберу, спрячу.
Не успела войти, оглядеться, как уже начинает навязывать ему свои вкусы. И не хочет знать о его вкусах. Он, к примеру, терпеть не может липких сладостей. Захочется сладкого - ест дыню, груши, виноград, черешню. Ну, ладно. Все равно она но душе Омару.
- Говорят, ты получал при царе Меликшахе десять тысяч динаров в год.
- Получал, - вздохнул Омар.
- Где же они? У тебя двор и стены должны быть выложены золотыми монетами.
- Где? - вздохнул Омар. И произнес с печалью:
Рыба утку спросила: "Вернется ль вода,
Что вчера утекла? Если - да, то - когда?"
Утка ей отвечала: "Когда нас поджарят,
Разрешит все вопросы сковорода". Видно, и впрямь ему надо было сберечь для себя тысяч двадцать-тридцать. Но разве он мог тогда предвидеть, что очень скоро останется ни с чем? Ах, этот Звездный храм…
Омар - смиренно:
- Я… я их пропил.
Ферузэ - решительно:
- Больше ты не будешь пить! Слышишь? Я запрещаю. Омар усмехнулся. Забавно! Она. Ему. Запрещает. Видно, не совсем в своем уме эта девка.
- Ничего, кроме воды! Разве мало тебе одной меня? Ого! Она хочет собой заслонить от него весь белый свет, Нет, это не деревенские замашки. Когда и где успела нахвататься? Пожалуй, куда больше трех дней пробыла у старухи Айше. Куда больше.
- Денег-то нет? А еще - поэт…
- Разве поэт, - грустно сказал Омар, - фальшивомонетчик, чтобы купаться в деньгах? Есть, конечно, поэты, которых можно отнести к разряду фальшивомонетчиков. Те, кто пишет в угоду властям пустые скороспелки. Настоящий поэт - человек трудовой и, значит, бедный.
- Кончай свою дурную, беспутную жизнь! Если хочешь, чтобы я у тебя осталась. Ступай на базар. Ты ведь грамотный? Откроешь лавку, будешь прохожим писать прошения. И тем зарабатывать на жизнь. Что мне из того, что ты знаменитый поэт? Будь хоть базарным носильщиком, но человеком порядочным.
…Миг! Он мелькнул, опасный миг, когда эта козявка, вместе с нарядной чадрой, атласными штанами и уоогим узелком своим чуть не очутилась, кувыркаясь, на улице, в дорожной пыли. Базарный завсегдатай, носильщик, вор, наркоман - человек порядочный, потому что молится богу и каждый вечер приносит горсть приторных сладостей. А поэт, выходит, нет.
Н-но… перетерпим и это. После стольких дней одиночества он боялся ее упустить. И жалел ее. Куда она пойдет? Пропадет. Опять к старухе Айше?
***
Омар, чтобы ее прокормить, объявил через соседей, что лечит больных на дому. Сперва недоверчиво, робко, затем, распознав действительно дельного лекаря, охотней, смелей, - потянулись хворые к нему со всех сторон. Лечил он их, в основном, отваром из редких растений и мазями, приготовленными из тех же целебных трав. И, конечно, ячменной водкой:
- Обожглась? Ах, бедняжка! Сделай примочку из ячменной водки.
- В желудке боль? Примочку из ячменной водки. Ну, а ты чем страдаешь?
- Судорогами в ногах.
- Поставь их в ячменную водку.
И так далее:
- Лихорадка? Ячменную водку…
- Кашель? Ячменную водку…
- Горячка? Ячменную водку…
И вылечивал их! Они, довольные, хорошо платили.
Но все равно денег всегда не хватало.
- Какое чудесное платье у жены шейха Али ибн Ахмеда аль-Мохамеда, - когда у меня будет такое? Не будет завтра к утру - я умру; сколько стоит жемчужное ожерелье, и за что ты меня любишь; у соседки Зохре нос как скалка, она катает им тесто; правда ли, милый, что земля держится на роге быка, а бык на рыбе, а рыба на воде, а вода на воздухе, а воздух на влажности, а на влажности обрывается знание знающих? Конечно, правда, ведь так указано в коране, и за что ты меня любишь…
Она душу ему истерзала!
Видно, ей кто-то внушил (не старуха ли Айше?) - чтоб не надоесть мужчине очень скоро, следует как можно чаще быть другой, неожиданной, новой, или просто уж нрав у нее был такой безалаберный, вздорный, - но Ферузэ то и дело оглушала беднягу Омара какой-нибудь внезапной, из рук вон глупой выходкой.
Он никогда не мог узнать наперед, что она выкинет в следующий миг. То хохочет, то плачет. То у нее праздничный вид, то похоронный. Причем все беспричинно. И вполне преуспев в своих неусыпных стараниях, она надоела ему смертельно уже на третий день.
- Почему у торговца шелками Музафара аль-Мустафы целая конюшня красивых лошадей для выезда, а у тебя нету даже осла, а еще - поэт; у него даже дворничиха каждый день меняет платье; будь хоть базарным носильщиком, но человеком порядочным; как, милый, зовут тех двух ангелов, что бьют покойника, как его погребут, горящими палками? Ох, как страшно…
И впрямь - орудие сатаны!
- Что ты все чертишь, кому и зачем это нужно, ох, как хочется есть; брось свои паршивые бумажки, свари мне плову, что ты все пишешь, сколько денег за это дадут, может, нисколько, а еще - поэт; почему ты опять пьешь свою ячменную водку проклятую, оставь сейчас же, а то уйду, и за что ты меня не любишь…
- Не мешай, - усмехался Омар снисходительно.
- Милый, ведь ты сейчас ничего не делаешь, не пишешь?
- Не пишу - значит думаю.
- Разве нужен досуг, чтобы думать?
- Нужен. Досуг длиною в жизнь. И еще хоть немного ума, конечно.
"Это моя последняя любовь", - думал он с горечью.
***
Теперь в калитку стучали так часто, что Омар не удивился, когда, постучав в свою очередь, перед ним возник небольшого роста плотный старик. Хворый? Нет, не похож на хворого. Крепкий, румяный. Правда, бос, и халат у него рваный, но от таких недугов нет у Омара средств.
- Чем могу служить?