- Крестьянам не на что жить, - тихо сказал Мухтар. - Им приходится волей-неволей занимать вакуфные земли. И святые отцы не прочь присоединить их участки к своим владениям. Какой-нибудь шейх, располагающий тридцатью джуфти-гау, силой захватывает столько же чужой земли - и потом уверяет, что все вместе и есть тридцать джуфти-гау, на которые он имеет право. Отсюда раздоры. Дело доходит до буйства. Абу-Тахир же человек миролюбивый. Главное для него - спокойствие в округе.
Джуфти-гау, как я уже сказал, мера спорная. Она определяется на глазок. Ведь пахарь пахарю рознь. Как и бык - быку. И земля - земле. Нам надлежит, опросив население, выявить давно и хорошо проверенньв"! участок, который можн" р взять за образец, поговорить с пахарем, посмотреть быков, с которыми он работал, - и уточнить, наконец, чему же равен джуфти-гау. Будем мерить танапами, потому что танап - более или менее точная мера. В одном танапе - сорок кари, в кари - шесть ладоней, ладонь равна четырем пальцам, палец-шести ячменным зернам. Прости, ты без меня хорошо знаешь, что чему равно, однако, может быть, у вас, в Нишапуре, другие меры. В каждой округе свой курух, свой дирхем, свой танап. Говорю, неразбериха. Будь я ученым…
- Ты будешь им, - заметил Омар.
- Если ты будешь меня наставлять.
- Ox! Кто бы меня наставлял, - вздохнул Омар.
- К весне надо перемерить все участки, чтобы прочно закрепить за каждым владельцем свое. И тем самым устранить споры-раздоры. Задача трудная. Без твоих уравнений ее не решить. Можно, я как-нибудь загляну к тебе? Почитать твой трактат.
- Приходи. И почаще.
***
…За целый день, в хлопотах на свежем воздухе, перекусывая лишь всухомятку, основательно проголодались. Уже темнело, когда заехали в ханаку подкрепиться горячей пищей.
Ханака представляла собою чуть ли не военную крепость. Волосатые, грязные, но отнюдь не тощие, дервиши, накурившись хашишу и наевшись плову или гороховой похлебки, расползлись по своим вонючим норам. Из темных смрадных келий доносились вскрики, стоны, всхлипывания. Дармоеды проклятые. Самый вредный, самый никчемный род людей. Вши в человеческом образе. И ведь считается, что они - святые…
Омар не притронулся к еде.
- Справедливо ли это, - обратился он к Абу-Тахиру, когда они отправились по темной дороге домой, - чтобы столько земли, лучшей в округе, принадлежало тем, кто никогда не держал в руках мотыгу? Отдать бы ее крестьянам - какое изобилие плодов, сколько хлеба получило бы государство!
Абу-Тахир долго не отвечал. Омар мог едва различить во мраке его угрюмо склоненную голову.
- Монахи - наши заступники перед аллахом, - хрипло сказал, наконец, Алак. - Их надлежит чтить. - И помолчав еще немного:- Не нами сей порядок заведен, и не нам его менять. И мой тебе совет: таких вопросов больше никому не задавай. Особенно - судье…
Омару не работалось. Надорвался, что ли, от непосильных трудов недавних дней? Или чаша вина сбила его с толку? Или Рейхан? Нет, не вино. И даже не Рейхан. Его отравила ханака. До сих пор он не может забыть тягостный смрад притона святых наркоманов. Если вместе с молитвами монахи возносят к престолу аллаха всю свою вонь, способен ли вникнуть аллах в суть их молитв?
Или вонь - это и есть их суть?
Бедный старик Мохамед, - сколько, верно, таких и в Самарканде! - бьется где-то в горах на жалком клочке каменистой земли, чтоб взрастить горсть ячменных зерен… А тут здоровенные ражие мужчины, на которых бы землю пахать, как на быках, по три джуфти-гау в день, ведут совершенно бессмысленную, праздную жизнь, и за это им - все блага на земле. И еще вечное блаженство в загробном мире.
Получает в награду дурак и подлец,
А достойный идет в кабалу из-за хлеба, -
Мне плевать на твою справедливость, творец.
Невмоготу! Его охватила жуть, внезапная тревога. Будто потолок в тяжелых балках вот-вот обрушится на голову… Омар взглянул, как на змею, на свернутый под столиком землемерный шнур-танап, который он взял для расчетов, полистал книжицу для записей, швырнул ее в угол и выскочил в сад, повидать Али Джафара.
…Их было четверо. Прежде, чем приступить к делу, они забавлялись мутным дешевым вином, закусывая его ломтиками редьки, посыпанными солью. Увидев чужого, новички, нанятые в помощь Джафару, испуганно прикрыли кувшин одеждой.
- Не бойтесь, - успокоил их Али Джафар. - Он - наш, хоть и ученый. Прошу любить и жаловать: Омар Хайям.
- Аман.
- Усман.
- Хасан.
Омар удивился, увидев средь них синеглазого булгарина:
- И ты здесь?
- Хочу заработать несколько монет. С караванщиками я не поладил. Отстал от них. Надумал жить в Самарканде.
- Ну, на этих пнях-корягах не очень-то много заработаешь.
- Оно так. Вот ты человек ученый. Не купишь ли, Друг, у меня книгу? Старинная книга. Румийская.
Он достал с расщепленного пня потертую сумку, порылся в ней, вынул тугой пергаментный свиток. Развязал, отвернул конец широкой полосы и огорошил Хайяма:
- "Атараксия". Изложение Эпикурова учения. Омар даже вздрогнул! Давно хотелось ему ознакомиться ближе с прогремевшим этим учением. Но булгарин, взглянув на Омара, тут же остудил его порыв:
- Нет, пожалуй, такому юнцу оно ни к чему. К Эпикуру прибегает человек усталый, битый, хмурый, который ищет отдохновения от мира с его бескоп-чными дрязгами. У тебя же все впереди. Успеешь.
Омар - с горечью:
- Похоже, мне, при моих повадках, очень скоро придется прибегнуть к нему.
Руки тряслись у Хайяма, когда он взял у булгарина тяжелый свиток. Ровные четкие строки. Какая жалость! Греко-румийского языка он почти не знал, - запомнил лишь то, чему учил его, между делом, шейх Назир. Но ведь то, чего не знаешь, можно узнать!
- Не читаешь по-румийски? - догадался булгарин по досаде в глазах молодого перса. - Буду учить, если будешь, хотя бы помалу, давать на хлеб и вино.
- Смог бы. Когда закончу свой трактат. Но ты… тыто откуда знаешь румийский? И вообще, откуда у тебя эта книга? Средь караванных охранителей грамотных вроде быть не должно.
- Как знать, - усмехнулся приезжий. - А книга… она издалека. Ладно. Я вижу, тут все - свой народ. Так уж быть, расскажу о себе. Я, братья, никакой не булгарин. Я - рус.
- Неверный? - ахнул Аман.
- Да, христианин, - подтвердил гость. - Ты не бойся. Я не кусаюсь. Не шарахайся от меня. Вместе ели, вместе пили, - чего уж теперь. Имя мое - наше, славянское - Светозар. А христианское - Феодул.
- Эк откуда тебя занесло! Пейдул? - переспросил Омар. - Светозар, Пейдул… Не знаю, как по смыслу, на слух Светозар звучит гораздо лучше.
- И по смыслу - гораздо лучше, - ответил Светозар. - Феодул значит "раб божий".
- У нас тоже старые, иранские, имена лучше звучали: Вартазар, Тигран, Ануширван. И тюркские: Алгу, Бейбарс, Тарагай. А нынче… - Он потешно закатил глаза:- Абу Амр Ухайха ибн аль-Джулах, - чуть не задохнувшись, он сглотнул слюну, - ибн Абд аль-Ваххаб ас-Сафа! Кто, не зная арабского языка, может запомнить - и сказать, что это значит? Светозар-Пейдул…
Рассмеялись. И возникла между ними всеми сразу та особая близость людей добрых и честных, когда у них всех - одно сознание: они друг другу свои, и никто никому ничего плохого не сделает. Доверие. Четверо мусульман: ученый математик, дворник и безземельные селяне, совсем забыв о том, что Светозар - чужой по вере, слушали его повесть как индийскую сказку.
Родившись где-то в селе на Днепре, Светозар трех лет попал в печенежский полон. Десять лет пропадал в неволе. Потому-то он так хорошо знает степную речь. Средь волжских булгар может сойти за булгарина, средь тюрок туранских - за тюрка. Однажды русское войско, побив печенегов, освободило пленных. Человек одинокий, безродный, Светозар был определен послушником в Киево-Печерский монастырь.
- Вроде нашей ханаки? - заметил Али Джафар.
- Вроде.
Здесь он заново приобщился к русской речи, научился письму и чтению, и румийский язык одолел, и еврейский. Грамота в почете на Руси. Но зато бит и обижен "многажды и без правды". Всего же обидней бьшо ему за смердов, - ведь он сам из них: монастырь захватил всю землю в округе, и мужики через то впали в нищету. От печенегов - терпи. От князей своих - терпи. И еще - от бездельных монахов, ненасытных слуг божьих. Иль оно бесконечно, людское терпенье?
- Все как у нас, - вздохнул Омар.
- Большое зло накопилось в народе! - продолжал суровый Светозар. - Знаешь, в засуху: оброни в траву хоть искру малую, сразу вспыхнет вся степь. Так и тут - подвернулся случай. В позапрошлом году налетело с диких полей новое племя враждебное, кипчаки хана Шарукана, - на Руси их прозвали половчанами. На реке Альте пришельцы расколотили Князей Ярославичей, такого страху нагнали на них, что Святослав утек в Чернигов, Изяслав и Всеволод укрылись в Киеве. Бедный люд сбежался на сходку - вече, запросил у Изяслава коней, оружие, дабы отбиться от скопищ половецких. Изяслав отказал. То ли не захотел, боясь свой же народ, то ли негде было взять.
И сотворился бунт. Хотели убить Коснячка-воеводу, злодея, он убежал. На княжеском дворе устроили погром. Стефана, епископа Новгородского, гостившего в Киеве, удавили его же холопы.
- Епископ - вроде нашего муфтия? - определил Омар.
- Вроде.
- Удавить святого муфтия? - изумился Аман.
- А что? Поделом ему.
Толпа мятежных людей, поведал далее Светозар, напала на Киево-Печерский монастырь, чтоб захватить "в полатех церковных… имение их сокровена".
Он признался:
- Я вел тех людей. Ибо проведал путь в ризницу, хранилище богатств монастырских…
- Ограбить святую ханаку? - поразился Усман.