- И яз так мыслю, - заметил Алексей Андреевич, - все же в книге сей поучительного вельми много. От рыбаков и мореходов там указано, что киты-рыбы, которые корабль потопить могут, таковую любовь и гребту о детенышах своих имеют, что при смертной угрозе жизни глотают их и в брюхе своем содержат, пока не избегнут беды. Видели мореходы и змей морских, кои весь корабль обвить могут и сокрушить, как утлую скорлупу. Есть еще в морях и кони морские, и коровы, и собаки, и чудища морские, яко беси по виду, мерзостные и страшные.
- Истинно сие, Лексей Андреевич, - вмешался Курицын. - Владыка Авраамий сказывал, что, когда был он во фряжской земле, там возле самого берега рыбаки беса морского поймали. Тело его и глаза подобны человеческим, токмо мерзостны, и крылья сатанинские у него, хоша и малые.
Хвост же у него рыбий…
- И что же с бесом сим содеяли? - перебил рассказчика Иван с нетерпеливым любопытством.
- Владыка сам не видал беса сего, но ему сказывали. Издыхал уж бес-то, а на суше вборзе весь околел, а на утре завонял. Птицы его склевали морские…
Много еще разных чудес Алексей Андреевич и Курицын называли, что из книг и от людей сами слышали.
Забылся Иван в беседах, все едино, как побывал бы в неведомых сказочных странах, и когда после завтрака ушли его гости, он словно застыл в своих думах.
Тихо у него в покоях, и солнышко ласково заглядывает в слюдяные окна.
Только что валил снег и мело кругом, и вдруг вот разлетелись тучки снежные, и метель прекратилась. Будто кто-то занавески у неба отодвинул, и открылся над землей небесный лазоревый свод. И на душе Ивана стало тихо и покойно. Улыбается он веселому солнышку. Но слышит - чуть скрипит позади него дверь, будто сама тихонько отворяется.
Быстро оглянулся он, и сердце его сразу упало: в дверях Данилку увидел.
- Что, Данилушка? - спросил он, стараясь быть спокойным.
Данилка нахмурился, губы его дрогнули.
- Дашку в Коломну увозят, на Федора Тирона свадьба, - буркнул он мрачно. Плачет девка, рекой разливается. Жалко мне, сестра ведь.
Данила посопел носом и добавил:
- А тобе, государь, поклон земной она шлет.
Защипало в глазах Ивана от боли сердечной. Отвернулся к окну.
Пересилил себя и глухо молвил:
- Иди, Данила, и от меня ей поклон передай…
Когда Данилка вышел, зажал Иван лицо руками и несколько раз всхлипнул. Потом долго сидел неподвижно, и казалось ему: что-то милое, хорошее отходит от него навсегда, как недавно отошло его детство.
Пасха в этот год пришлась двадцать третьего апреля, на второй месяц нового года.
Снова по-весеннему играет солнышко, целые дни звонят пасхальные колокола. Оттаявшая земля местами совсем просохла и заткалась кое-где зеленой травкой. На ольхе и березках сережки распускаются, а на иве и тополях почки лопаются, и пробиваются к солнцу зеленые сочные листья, и хорошо этими листьями пахнет. На лужайках парни и девки яйца крашеные по земле катают и с лотка и просто так, из рук.
Иван сидит у себя в покоях, слушает колокольный гул в Кремле, следит невольно за верткими, озорными воробьями, что мелькают у самых окон и дерутся с отчаянным чиликаньем на узеньких подоконниках. Иногда колокола затихают, и тогда с оконных наличников слышно глухое воркованье голубей.
Смутное томление охватывает Ивана, и шепчет он чуть слышно:
- Дарьюшка моя…
Но нет уже у него прежней тоски, только сладостно ему имя это, и хочется ласки и неги, что исходили от Дарьюшки. Молодой князь, подойдя к отворенному окну, долго следит, как, причудливо порхая в весеннем воздухе, пролетают время от времени белые бабочки…
Кто-то тихо вошел в покои. Иван оглянулся и весело кивнул Федору Васильевичу Курицыну, своему новому другу, хотя тот и много старше его.
Жил подьячий в княжих хоромах и входил к соправителю без доклада.
- Что, государь, - улыбаясь, заговорил Курицын, - опять думы у тобя и снова в уме приметы собираешь? Их, впрочем, не чуждаются и духовные отцы.
Токмо яз…
- Ни в чох, ни в сон, ни в птичий грай не верю, - поддразнивая Федора Васильевича, подсказал Иван обычную его поговорку.
- Не верю, - тряхнув головой, решительно молвил Курицын.
Иван рассмеялся и добавил:
- А кто мне сказки сказывал про феникс-птицу? Илейка, тот и почудней сказки ведает. Про кита он мне баил, что землю всю на спине своей доржит, а сам в океане плавает…
Иван сел на скамью и проговорил приветливо:
- Садись, Федор Василич.
- Яз тобе, государь, неспроста о феникс-птице сказывал, - усмехаясь и садясь рядом, заговорил Курицын. - А для того сказывал, дабы ты своим острым умом уразуметь мог, что и в книгах небылиц немало бывает…
Разговор прервался - в покои быстро вошел Илейка и, обратясь к Ивану, сказал громко:
- Государь Василь Василич кличет к собе Федора Василича…
Курицын вскочил со скамьи и, двинувшись к дверям, пояснил Ивану:
- Государь повседневно указал быть в сей час у него для чтения грамот договорных с удельными и прочими, а также и всяких вестей от наместников и отцов духовных. Может, и тя он призовет.
Иван ничего не ответил, - он думал о книгах, которым привык во всем верить, хотя иной раз и сомневался, но не допускал себя до крайних рассуждений. Помнил он, что "мнение - всех пороков мати", и гнева божьего боялся. Теперь же, после смелых слов Федора, сомнения пуще и дерзновеннее одолевают и мутят ум его.
Юный государь, напряженно сдвинув брови, глубоко задумался. Илейка, что-то убирая в покоях, искоса поглядывал на своего бывшего питомца и, наконец, не вытерпел. Как прежде, когда еще дядькой был княжичу, положил он руку на плечо Ивана и молвил с ласковым участием:
- Пошто, Иванушка, смутен ты и душой скорбен?
Иван взглянул на Илейку и печально ответил:
- Томит меня мнение обо всем, Илейко…
Глаза Илейки ласково блеснули.
- Мнение, Иване, хошь и боль, - заговорил он, - а божья печать.
Многие же людие есть, бедные ли, богатые ли, а вроде скотины: токмо жуют да спят…
Того же года, ближе к концу июня, дней через пять, как летний Федул на дворы заглянул - пора, мол, серпы зубрить, - прискакали из Коломны никем не жданные вестники. Всполох начался великий: из Седи-Ахматовой орды идет на Москву царевич Мозовша, подходит уж к реке Оке…
Спешно разослал гонцов Василий Васильевич ко всем удельным, повелев садиться на коня и вести полки свои на помощь великому князю московскому.
Собрав потом бояр и воевод своих, сказал с гневом и досадою:
- Проспали татар за Окой-то, черти лупоглазые! Где теперь успеть нам?
Где воев собрать! Царевич-то ведь не с одним полком пришел. Ведь на Москву хотят поганые…
Бояре и воеводы, понимая всю опасность положения, взволновались не менее своего государя.
- Подогнали, поганые, - кричал воевода князь Иван Звенигородский, - подогнали, почитай, к самому жнитву! И жить надо и воевать надо. А урожай-то господь дал какой!
- А им что - сожгут хлеб-то, - мрачно сказал старший из князей Ряполовских и, перекрестясь, добавил: - Ну, да бог не выдаст, свинья не съест. Спеши, государь, собрать полков поболе, а мы в Москве, в случае чего, в осаду сядем…
- Нет, воеводы, - вскричал Василий Васильевич, - не об осаде нам думать, а иттить наиборзо навстречу Мозовше. Яз с князь Иваном Звенигородским все, какие есть, полки поведем, а вы тут конных и пеших собирайте, откуда токмо сможете. Есть еще у меня упование, что царевич Касим поспеет, да и Беззубцев из Коломны силу ордынску задоржит. Спешно к Коломне пойдем. Там же купно с теми двумя заградим на Оке все броды…
Юный соправитель с гордостью любовался слепым отцом, лицо которого горело воодушевлением и отвагой. Хотя великий князь волновался, все же не падал духом, а измыслил, как врага лютого отразить, не пустить его за Оку-реку. Иван вздрогнул от радости, когда отец обратился к нему и спросил:
- А ты, соправитель мой, как мыслишь о сем?
- Яз мыслю так же, как и ты, государь, - быстро ответил Иван и, обратясь к Ряполовскому, добавил: - А что до осады в Москве, то, ежели бог не поможет, мы в осаду сесть всегда успеем.
Василий Васильевич, одобрительно кивнув на слова сына, громко приказал воеводам:
- Сей же часец, воеводы мои, собирайте полки, а в ночь пойдем на Коломну…
Иван рад был походу и хотя боялся татар, но чувствовал легкость на душе, и все его сомнения, грусть о Дарьюшке и непонятные томления сердца отошли прочь. Снова почуял он в себе воина, когда, выезжая ночью из Москвы, скакал рядом с колымагой отца, позвякивал кольчугой и оружием.
Полная луна стоит высоко, заливая белым, чуть синеватым сиянием все небо и землю. Едва проступают кое-где крупные звезды, а мелкие и Млечный Путь совсем растаяли в светлом тумане. Иван, качаясь в седле, слушает мерный топот коней, гулкий и отчетливый среди ночного безмолвия, и думы идут к нему со всех сторон сами, безо всякого толка и порядка. Покоен он и верит: не пустят они татар за Оку, и не то что Москвы, а и Коломны даже не видать басурманам, как своих ушей.
Не заметил Иван, когда войска и двор их очутились у самой Брашевы.