Шумел, галдел народ, расправы чиня по всему Кремлю, а в церквах богослужение совершалось, и в колокола звонили по-праздничному - рождество Христово встречали, хотя среди молящихся только старики, женщины да дети остались.
Давно уж заутреня кончилась, и к обедне звонить начали, а воеводы сидели еще в княжой передней. Некогда им и в храм пойти - ведут непрестанно к ним шемякинцев, связанных, избитых, раздетых. Вот, крича во всю мочь, ввалился Ростопча, держа Чешиху за крепко стянутые кушаком и веревками локти.
- Вот он, наместник-то! Бежать замыслил, да мной на коне пойман! Я живота ради князя не жалел, я…
Ростопча вдруг остановился, бросил веревку, двинулся, кланяясь Плещееву.
- Господине Андрей Михайлыч, - радостно возопил он, - не чаял тя видеть! Как государь и государыня со чадами, да хранит их господь?
- Слава богу, живы, здравы, а ныне вборзе и на Москве будут.
- Дай бог, дай бог государю нашему!.. - закричали все кругом. - Истерзал нас Шемяка и слуги его окаянные!..
- Вот он, наместник-то, - снова закричал злобно Ростопча, - Василий Чешиха. Здесь, в княжих покоях, жил, пес поганый! Другой-то, наместник, Федор Дубенской, бают, от Успенья к Чушковым воротам бежал, а тамо через Москву-реку в посад…
- А из посада, бают, - вмешался один из посадских, - с конниками своими погнал невесть куды…
- Ладно! - крикнул Плещеев и, обратясь к Ростопче, добавил: - Ковать Чешиху в железы! Веди его на двор, где кузнецы…
Ростопча двинулся было, схватив за веревки Чешиху, но затоптался нерешительно на месте.
- Ты что же? - сердито спросил его Плещеев.
- Не гневись, Андрей Михайлович, на докуку мою, - робко начал Ростопча, - токмо молви словечко, как тамо Дуняха-то моя…
Засмеялся Плещеев:
- Дуняха-то? У княгини живет, а Никишка твой растет, брат!
- Растет? - улыбаясь широкой, счастливой улыбкой, повторил Ростопча. - Здоров, значит, Никишка-то?
Он смахнул слезу и, обратясь к Чешихе, заорал грубо, словно стыдясь своей слабости:
- Чего стал? Бают тобе, на двор выходи? Ковать тя, ирода, будут!..
Глава 6. К Волоку Ламскому
Еще не было никаких вестей от воевод Измайлова и Плещеева и не возвращался еще от Шемяки боярин Садык, когда оба великих князя выступили в поход к Волоку Ламскому. Ехали они среди полков своих в большой теплой кибитке со слюдяными окнами, вставленными по обеим сторонам в толстые стенки из кошмы. Княжич Иван сидел около отца, задумчиво глядел в окошечко кибитки и, не вникая в суть их речей, слушал, что говорят между собой отец и "батюшка", как теперь, после обрученья, велели ему звать князя Бориса Александровича. Перед глазами же его, отодвигаясь куда-то вдаль, вставало прощанье с матерью, Юрием и Андрейкой, оставшимися в Твери, с "матушкой", княгиней Настасьей Андреевной. Как ни печально было все это, но разлука со старым Илейкой была ему особенно тяжела.
Вот и теперь у Ивана щиплет в глазах, когда вспоминает он, как старик дрожащими руками обнимал его, а из глаз его текли слезы, капая с лохматых сивых усов. Губы Илейки кривились в курчавой бороде, с трудом выговаривая слова:
- Отныне, Иване, мы… мы с тоб-бой и р-рыбки не пол-ловим вместе. С Данилкой токмо да с Юрьем…
Илейка громко всхлипнул и смолк. У Данилки и у Дарьюшки тоже глаза были в слезах…
Тоска от этих воспоминаний сжимала сердце Ивану, и казалось ему, что никогда уж он не будет больше ловить рыбу с Данилкой, держать в клетках чижей и щеглят, слушать сказки и разговоры Илейки, что все это тонет где-то навсегда, тонет в неясном золотом тумане, как тонет радостное солнце за краем земли…
Но все это длилось недолго, - растаял, разлетелся, как пух, неясный туман, и тоска оставила сердце Ивана.
- На войну еду! - чуть слышно прошептал он с гордостью и так же тихо добавил: - Васюк - стремянной мой…
Досадно было лишь, что ни кольчуги у него нет, ни шишака, ни оружия.
Не похож он на воина. Захотелось ему об этом сказать отцу, да не смеет: говорит он о чем-то важном с "батюшкой". Тверской князь оживлен и весел.
- Добре мы с тобой содеяли, - восклицает он, - что не стали ждать, когда Шемяка ударит на нас. Теперь же, ежели будет удача Плещееву да Измайлову, мы сами враз ударим супротивника и в лоб и в тыл!
- Право ты мыслишь, - согласился Василий Васильевич и, помолчав, добавил: - Ежели и воеводы наши у Шемяки отнять Москву не смогут, и тогда право слово твое. Все едино ни Шемяке, ни толстопузому Ивану можайскому на Москве не быти! Не впервой галицкие из Москвы сами выбегают, жмет их народ-то…
- Народ-то, - живо отозвался князь Борис Александрович, - он не любит удельных. Он любит сильных князей, а какая ему защита от удельных-то?
Токмо рати, да разоренья, да полоны…
- Слушай, Иване, - весело сказал Василий Васильевич, - слушай сии золотые слова!
- А сильные-то князья ныне - токмо мы с тобой - Москва да Тверь, а Новгород и Псков хошь и сильны тоже, да не под версту нам!..
- Рязанский же князь великой и тех слабей…
Княжич Иван радостно слушает обоих великих князей, чувствуя, как страх перед Шемякой совсем пропадает у него. Ивану все более и более нравится князь Борис: чем-то походит он на бабку Софью Витовтовну, но не суровый, как та, а веселый, как отец, и строительство любит, и пение, и всякое искусное ремесло, а пушки у него лучше московских, и льют пушки эти у него в Твери и свои тверские пушкари-литейщики, а не только чужие, немецкие…
Находясь почти неотлучно при отце, много слышит Иван нового и многое старое теперь по-иному понимает. Одного только понять он не может, и больно и обидно ему от этого. Отца спросить не решается, зря накричать может, а бабки нет. Мучает его, почему это князю Борису удача во всем, и живет он в Твери, как царь, и венец золотой носит. Они же вот с отцом мечутся, бегают, а отец то у татар в плену, то у Шемяки! Из Москвы вот их выгнали, и отца ослепили, бабку куда-то заслали, и он сам с Юрием все время бегал с места на место, пока их не заточили с родителями вместе в Угличе. Потом поехали в Вологду, потом в Белозерский монастырь, потом в Тверь, а теперь вот к Волоку…
Неожиданно кибитка поехала совсем медленно, а к правой дверке подошел Васюк и, отворив ее, сказал:
- Государи, горка малая на пути нам, но вельми крута. Поедем нога за ногу. Княжич-то засиделся. Пройти бы ему малость да калик послушать…
- Иди, иди, Иване, - весело молвил Василий Васильевич, - а ты Васюк, дверку-то не затворяй, и мы с братом моим калик послушаем…
Могучие голоса густой волной покатились по снегам, и слова гудели внятно и отчетливо:
Ходили калики перехожие из орды в орду,
Сорок калик со каликою.
Лапотки на ноженьках у них были шелковые,
Подсумочки сшиты черна бархата,
Во руках были клюки кости рыбьея,
На головушках были шляпки земли греческой.
Приходили они в хоробру Литву…
Княжич Иван перестал слушать, увидев вдруг знакомого человека среди калик - то был Федорец Клин. И вот сразу все вспомнилось Ивану: передняя в московских хоромах великого князя, бабка в дверях с посохом, и вот этот калика с отсеченной правой рукой рядом с Яшкой Ростопчей…
- Васюк, Васюк! - вскрикнул Иван. - Гляди, Федорец Клин!
- Ишь ты, - подтвердил Васюк, - истинно Федька Клин. От Суждаля тогда вместе с Ростопчой пригнал…
Федорец Клин тоже признал Васюка и подбежал к кибитке.
- Скажи, Васюк, - громко, пересиливая пение, спросил он, - где государь-то наш?
- Кто меня спрашивает? - отозвался князь Василий. - Ведом мне голос твой…
- Я, я, государь мой! - радостно воскликнул безрукий калика. - Стремянной твой, Федорец! Калика я ныне, государь. Правую руку тогды под Суждалем отсекли поганые напрочь, вместе с саблей отсекли. Хожу ныне с нищей братией, без руки-то некуда мне боле…
Кибитка уж проехала мимо калик перехожих, и пение их уже глуше доносится, а Федорец все еще идет рядом с Васюком перед отворенной дверкой кибитки.
- Свет божий не мил мне, государь, - горестно бормочет Федорец, - что я без руки-то…
- Свет божий, баишь, не мил, - с печалью и стоном вдруг громко сказал Василий Васильевич. - А яз вот вовсе света белого не вижу, и во тьме буду до конца живота своего!..
Заплакал Федорец и крикнул:
- Тобе сие горше, государь мой! Помогни бог в делах твоих…
Прощай!..
- Стой, стой! - окликнул его князь Василий. - Возьми вот полтину…
- И от меня тоже, - добавил князь Борис, подавая деньги.
Замолчали оба государя, а Ивану опять стало грустно, и не захотел он выходить из кибитки. Вот уж и с горки спускаться стали, и Васюка нет, и дверка давно затворена. Вспоминаются Ивану снова скитания по чужим местам, страхи и неудобства всякие.
- Так и мы с татой из орды в орду, - невольно произнес он вслух свои мысли и испуганно взглянул на отца.
Усмехнулся горько Василий Васильевич и, вздохнув, сказал:
- Погоди, сынок, сядем и мы на Москве, бог даст, крепко…
Когда князья с полками своими отошли от Твери верст на двенадцать и городок Реден видать им стало, прискакали конники из передового полка, а с ними и боярин Садык пригнал со стражей своей.
Борис Александрович весьма обрадован был приездом посла своего и позвал его в кибитку к себе для немедленного тайного доклада обоим государям. Но Садык почтительно доложил сначала, что и начальник их отряда слово имеет к великим князьям.
- Слово сие не тайны требует, - молвил он, усмехаясь, - а кликов великих. Пусть слышат его все вои твои, государь!