Слезы ее заметил сидевший рядом княжич Иван и задумался. Непонятно ему было все, что совершалось пред ним. Помнил он, какое зло у отца с Шемякой. Отец вынул очи брату Шемяки - Василью Косому, а Шемяка ослепил его самого, и вот они обнимаются, целуются и пируют вместе. Взглядывал Иван недоуменно и пытливо на владыку Иону, но тот чуть усмехался ему, и нельзя понять, чему он улыбается. Вот и теперь: все радуются, пируют, а у матуньки слезы на глазах.
За столами же все веселее становилось и радостнее. Вот и Марья Ярославна совсем успокоилась. Смеются кругом, пьют за здоровье обоих князей, говорят о мире и тишине в Московской земле. Легче стало и княжичу Ивану, верит и он, что все переменилось, и на усмешку владыки Ионы ответил искренней детской улыбкой. Радовался он дарам, которые Шемяка дарил отцу, матери, ему, Юрию и даже крохотному Андрейке. Были среди даров многих и кафтаны, и шубы, и меха дорогие, и чаши, и кубки, и чарки золотые и серебряные.
Оживился Иван, шепчется с Юрием о подарках, смеются оба, когда все смеются кругом какой-либо шутке. Светло на душе Ивана, только черные глаза Шемяки, когда он случайно встречается с ними, холодят ему сердце. Все же и не заметил он, как прошло время, как закончился пир и начали все вставать из-за столов.
Князь Димитрий, прощаясь, опять обнялся с князем Василием и сказал ему:
- Брат мой, даю тобе в вотчину Вологду со всем, как в докончанье на тобя и на детей твоих отписал. Утре же и отъезжай с семейством, владей сей вотчиной и княжи там с миром.
- Благослови тя, господи, - растроганно благодарил его Василий Васильевич. - Утре отъеду. Тобе же дай бог благополучно, на благо всем, Москвой правити…
Тут подошел к ним владыка Иона и, благословив Василия Васильевича, сказал ему:
- Да направит господь путь твой. Помни обеты твои и совершай так, как совесть твоя и господь велят, как надо для пользы христианства. Отъезжай с миром, сыне мой…
Благословил он и княгиню и княжичей, но отошел от них, не сказав им ни слова. Было это горько Ивану: привык он к ласке и привету владыки и понять не мог, почему ныне Иона забыл о нем. Слезы обиды блеснули у Ивана в глазах, и еще обидней стало ему, что отец его уж не великий князь и не видать им больше Москвы своей и родных кремлевских хором…
Книга вторая
Соправитель
Глава 1. Слово самодержца тверского
Зима этот год ранняя. За месяц до Екатерины-санницы зимник почти уж наладился, а люди надели полушубки и валенки. Волга близ Твери и Кашина тоже стала уж в октябре.
По дворам давно уж сороки скачут и стрекочут, в садах звенят синицы, возле околиц щебечут в бурьяне чижи и щеглы, а в бузине и рябине, склевывая ягоды, мелькают красногрудые снегири и нарядные свиристели.
Хотя настоящих морозов и нет еще и дни погожие и ласковые, все же снег крепко лежит и не тает. На снегу же вот и братчины в Волоке Ламском собираются. Празднуют мужики посадские свой храмовый праздник - именины своей церковки в день Параскевы Пятницы.
Пир уже с утра пошел и был везде уж в полпира, как произошло замешательство. Прискакал из Твери боярский сын Бунко, Семен Архипыч, с дружиной своей из десяти конников, а из Москвы прибежал сам-пят с товарищами Ермила-кузнец.
Еще до войны с Шемякой, вскоре после пленения князя великого, когда Улу-Махмета на Москву ждали, верховодил этот Ермила в смуту московскую, бояр да гостей богатых, что бежать тогда вздумали, в железы ковал. Теперь же он к Бунко пристал, - знал он Семена Архипыча, когда тот еще князю служил великому.
Пошли они оба со всеми своими воинами по Волоку мужиков посадских корить и стали у самой большой братчины в овражке возле речки Городенки, что в Ламу впадает. Врыты здесь в землю столы и скамьи тесовые, а чаны великие с пивом стоят близ родника быстрого и незамерзающего. Тут, у воды, и пиво варят, и яичницы на всю братию стряпают, а чуть поодаль пляшут.
Подошли к столам приезжие, шапки сняли, на восток помолились, поклонились всем в пояс.
- Хлеб-соль да мирная беседушка, - сказал Бунко.
- Ехали в домок, - добавил кузнец, - да свернули на дымок.
Из-за стола встал выборный староста братчины и, поклонясь, молвил ласково:
- Просим к нашему хлебу-соли, на столе все братское.
- Честь и место, - поддержали старосту другие, потеснившись на лавках, - а за пивом и посылать нечего - рядышком…
Но гости не садились.
- Нету, други, - громко сказал Ермила-кузнец, - спасибо за ласку, не до пиров нонечко! Не время пирам-то. Нет ведь ни масленой, ни Кузьминок, ни Михайловщины, ни Никольщины, а у вас везде пьяным-пьяно на братчинах…
Дерзко Гриша, Горшени сын, запьянцовский парень, посмеялся ему:
- Нам бы токмо братчину да пиво с брагой пить! А ежели и праздника божьего нету, то и свой праздник - перенесенье порток с гвоздка на гвоздок - отпразднуем!
- Слух есть, - продолжал кузнец, хмуря брови, - Мангутек, казанский царь, рать на нас готовит…
- Не трепли языком-то, рыжий черт! - с досадой перебил его Гриша. - Знай свою ссыпь плати, всего-то с кажного по четыре деньги, а там и ешь, и пей, и веселись, сколь хошь! Братчина наша веселая, хоша староста грозной да строгой…
- Помолчи сам-то, - рассердился кузнец, - дай дело баить! Насосался, яко грецкая губка!..
Гриша вскочил и, бросившись на Ермилу, закричал гневно:
- Ах ты, рвань кабацкая! Я те покажу губку, рыжий черт!
Кузнец усмехнулся, схватил его одной рукой поперек стана за кушак, поднял вверх и швырнул прочь, словно котенка. Упал Гриша на землю, встать не может, еле на карачках ползет, охает.
- Ну, Гришуха, четверней поехал! - крикнул кто-то смеясь, и все захохотали.
Знак сделал староста, тихо стало.
- Ну, дорогие гости! - заговорил он. - Какое дело вам до нас, сказывайте.
- Говори, Ермила, - молвил Бунко, - потом я скажу.
- Вот, други, - начал кузнец, - князи Митрей Шемяка да можайский, змеи сии, гады подколодные, распрю затеяли, а поганые того и ждут! Бают, татары казанские уши давно навострили, а ныне зубы да когти точат, дабы в Русь вцепиться. Ждут не дождутся, когда будет им можно нас зорить да в полон брать, продавать навек христиан в рабство странам неверным!..
- А что ж мы-то содеем, - сказал, хмурясь, староста, - ежели Шемяка вот князя великого ослепил, потом в Угличе заточил. Теперь же, вишь, когда сам владыка Иона о нем печаловался, опять заслал его с семейством, почитай, к самому Студеному морю…
- Все же, - воскликнул Бунко, - смогли попы да бояре князя нашего из темницы вынуть, а мы, ратные люди, сироты да мужики посадские, вернем князя великого в его вотчину и дедину. Князь великий тверской нам подмога.
Сам я в Твери был, когда князь Борис наместника своего кашинского, князя Федора Шуйского, отпустил в Вологду, как токмо реки стали, по брата своего, по князя Василья. Послал ему наместника-то со словом своим, а слово рек вслух всем людям: "Оже нам бог даст, хощем быти за един Борис и Василий, за Василий и Борис!"
- Вот оно как! - загудели кругом. - Тверской-то, вишь, против Шемяки!
- Ежели два такие воеводы полки свои соединят, - живо отозвался староста, - то кто ж против них может?
- Верно, верно! - опять зашумели кругом. - Свернут они шею Шемяке!..
- Гнать надо, други, Шемяку проклятого! - вскричал кузнец во все горло. - Ему бы самому сладко пить и есть, а до нас и дела нет. Гнать воевод его и наместников! В Суждале ноне вот смута идет, народ там за старых князей, за внуков Кирдяпиных. Был там посажен наместник можайский князем, да прогонили его уж оттуда! Еле жив ушел, а именье его все разграбили! В Димитрове Шемякин наместник похитрей был. Вызнал он, что народ зло на него мыслит, да ночью с заставой своей собрал все грабленое да тайком на возах и увез. Пришли наутре мужики к хоромам, а его и след простыл!..
Зашумели все, повскакали со скамей, из поленницы колья берут да оглобли от саней отвязывают. Совсем народ осатанел.
- Гляди, и наш-то со всем добром сбежит! - ревут. - У нас ведь тоже наместник-то Шемякин! До грабежа горазд, окаянный!..
А Гриша Горшенин совсем уж оправился, вперед бежит, криком кричит:
- Айда, братцы, к нему на широкий двор всей братчиной святую пятницу в погребах его праздновать.
Бежит народ, валом валит со всего Волока Ламского ко двору наместника Шемякина. Шумят, кричат все, а в церковке Параскевы Пятницы набат в пожарный колокол бьют, по новгородскому обычаю всех граждан созывают.
- Ворота займай, - ревет Ермила-кузнец, - ворота займай, други!