Уразуметь тщись, куда все дела идут у тобя и у соседей твоих. Коли будешь так поступать, поведешь, яко кормчий, корабль свой и по ветру и против ветра. Наиглавное же на сирот и черных людей оглядывайся, народ - опора наша крепкая и для церкви святой и для государства. За кого народ - тот спасен и силен будет…
Владыка опять ослаб, но, передохнув малое время, благословил Ивана и молвил с печалью:
- Ну, прощай, сыне мой любимый, прими мое последнее благословение…
Рука его задрожала, и крупные слезы застыли в уголках глаз.
Иван неожиданно всхлипнул, но, сдержав себя, прошептал:
- Прощай, отец мой…
На другой день, неожиданно для всех, Василий Васильевич вместе с воеводой Басёнком выступил в поход на Казань.
- Ты баил, Иване, - сказал он на прощанье сыну, - что кулак-то показать татарам надобно. Верно сие, а опричь того, яз мыслю, что из Казани-то и Новугороду кулак сей виден будет.
- Истинно, - весело усмехнувшись, согласился Иван, - а как здравие-то твое?
- Добре. Здрав яз. Юрья с собой беру - вельми в ратях хитер он стал.
К святой-то неделе, мыслю, успеем на Москву вернуться. Не ждут татары-то нас: "Празднуют, мол, христиане пасху", а мы им, как снег на голову. Ужо в Володимер послов своих ко мне пришлют, помяни мое слово, Иване…
- Пришлют, государь, - подтвердил воевода Басёнок, - не терпят они, когда опередит их кто: либо лгут, либо мира просят…
- А более всего они обхода боятся, - добавил Юрий. - Помнишь, Иване, у Коломны-то, когда ты кольцом обвел полки Седи-Ахматовы?
Иван, проводив отца и оставшись один, молча, ни к кому ни с чем не обращаясь, прошел прямо в свои покои. Домашние давно уже привыкли к таким молчаливым и внезапным уходам Ивана и знали, что мешать ему нельзя. Не первый раз "находило" на него, как он сам называл это, когда вставали вдруг перед ним все трудности государствования, а он один должен грудью принимать их. Сегодня Иван более, чем когда-либо, охватил умом все, что предстоит ему сделать, чтобы исполнить заветы митрополита Ионы.
Думал он о татарах, думал о Новгороде, Пскове, о Твери и Рязани и о своих удельных, из которых многие рады не только Москву, а и всю Русь ослабить, лишь бы себе куски пожирней захватить…
- Волки! - воскликнул он вполголоса. - Далее рук своих жадных ничего узрить не могут…
Нет у Ивана единомышленников ни среди бояр, ни тем паче среди князей.
Да и братья-то родные поймут ли, чего он хочет? Может быть, и они к старому потянут, к уделам? Духовные не все понимают, как надобно создавать и хранить государство. Такие, как владыка Иона, Авраамий, они помогали своими советами и руководством. Умрет же вот владыка Иона, кто его труды продолжит, кто государю помощь окажет? Надобно теперь же думать о новом митрополите. С болью душевной вспомнил Иван покойного владыку Авраамия суздальского. Умен был и книжен. Силы только у него Иониной не было, а разум был…
Прошелся Иван по покою своему, остановился возле окна и долго смотрел в синеву неба, а потом сказал вслух:
- Ежели не будет умного, то такого избрать надобно, дабы перечить мне не смел!..
Он снова заходил из угла в угол, и мысли обратились к Курицыну, Федору Васильевичу. С ним только и можно обо всем беседовать, он все разумеет и совет даст.
В дверь осторожно постучали.
- Можно! - резко молвил Иван.
Нерешительно вошел Курицын.
- Прости, государь, может, помешал тобе?
- Нет, Федор Василич, ко времени дошел, ко времени. Сам звать тобя хотел…
- Вести, государь, недобрые. Пока, может, сие токмо брехня, а может, что и на деле есть. Сказывают, будто дети боярские князя Василья Боровского замышляют из заточенья его вывести…
Лицо Ивана внезапно исказилось от ярого гнева.
- Следи, очей с них не спускай! - вскричал он. - А пымаем их, буду лютыми казнями казнить, какие еще неведомы были! И смерти предавать буду!
Задрожат все от казней сих…
Суровые глаза Ивана совсем почернели и остановились, а взгляд их столь непереносен и беспощаден сделался, что молодой дьяк, взглянув в лицо государя, побледнел и словно застыл весь от страха. В первый раз Федор Васильевич видел таким Ивана и, ослабев духом, не мог слова выговорить.
Но Иван, по привычке взяв себя в руки, пересилил гнев свой.
- Деды и прадеды наши по горсточке Русь собирали, а они родную землю токмо зорить хотят, - продолжал он сурово и сел возле окна на свое любимое место. - Они мыслят, чтобы ныне все, как прежде, было. Нет, при мне того не будет. Яз не княжить, а государствовать буду.
Наступило молчание. Страшный, угнетающий взгляд Ивана потеплел и прояснился.
- Ты, Федор Василич, один из всех разумеешь меня, как надобно.
Садись, яз тобе молвлю кое о чем.
Иван молчал некоторое время, потом заговорил с печалью:
- Ведаешь ты, что владыка на смертном одре. У отца же моего сухотная болесть, и должны мы ко всему готовыми быти… Братья? Не ведаю, что из них еще будет. Един у меня брат любимый - Юрий. Да ведь он токмо полки водить умеет. Воевода он, а на государствование нет у него разумения нужного. Князья Ряполовские? Верные они нам слуги, но и они тоже удельные, и мысли и ухватки у них те же, что и у прочих удельных, которые из-за деревьев леса не видят. Может случиться, и они против меня пойдут…
Иван смолк и задумался. Федор Васильевич осмелел, оправился от смятения, вызванного гневной речью государя и молвил с горячностью:
- Государь, яз ради пользы твоего государствования собя не пощажу!
Будем же заветы владыки Ионы хранить, о которых ты мне сказывал…
- Добре, - молвил Иван и, нахмуря брови, встал. - Ты зорко за ворогами следи, глаз имей и в Боровском княжестве…
- Денно и нощно буду следить, - ответил дьяк, понимая, что государь отпускает его, - отныне сие - главная моя гребта будет.
В дверях Федор Васильевич остановился и добавил:
- Прости, государь, сразу не смог тобе обо всем поведать. Может, помысля ныне, утре прикажешь мне, как сноситься с Тверью? Как духовную покойного принять и скрепить?
- Подумай, Федор Василич, и ты… Нам с Тверью надобно содеять то же, что с Рязанью мы сотворили. Оба сии княжества должны стать под нашу руку.
Тверь, бают, в Москву дверь, а мы через сию дверь к Новугороду пойдем.
Глава 7. Великий князь московский
Вернулся Василий Васильевич из Владимира, как и обещал, к самой пасхе, в страстную субботу. Приехал больным немного. О том, что тридцать первого марта умер митрополит Иона, и о похоронах его, он уже знал.
- Богомольца-то моего господь призвал к собе, - молвил он печально, когда Иван вошел к нему в опочивальню.
- Такова уж воля божья, ветх телом был владыка не по годам, болести его одолели, - сказал со вздохом Иван и, поцеловав руку отца, спросил: - Поздорову ли доехал, государь?
- Доехал по милости божией добре, токмо малость недужится мне что-то.
Василий Васильевич лежал на постели, его знобило. Он кутался в соболье одеяло, а возле него, ближе к окну, сидел дьяк Степан Тимофеевич Бородатый.
- Сам вот, по вине своей, занемог, - возразил отцу Иван. - Сказывал яз тобе, что Юрий и один все управит. Молил тобя, не садись сам на коня.
- Да ведал яз, что рати не будет, а мир-то, мыслил, без меня трудно для Юрия.
Веселая усмешка, заигравшая было на устах старого великого князя, вдруг потухла.
- Где ж в Успенском-то, - спросил он, - положили владыку?
- За левым клиросом, против митрополитов Киприана и Фотия, - ответил Иван и добавил с упреком: - Не бережешься ты, государь. Поехал ты, а вот холода вдруг, дожди, сырость. Отослал бы с Юрьем Степан Тимофеича, а ты…
- Иване мой, - перебил кротко сына Василий Васильевич, словно оправдываясь, - хотел яз сам войско вести. Может, в последний раз…
Голос его осекся, он всхлипнул, а Иван сразу все понял и сжал руку отца.
Василий Васильевич судорожно вздохнул и добавил с тоской совсем тихо, почти шепотом:
- Как один яз, Иване, да без дела, так думы ко мне идут всё о кончине моей. Чую, смерть-то уж возле меня ходит, а тут, в Москве-то, погребенья, панихиды…
Взволнованный Иван крепко обнял отца и поцеловал.
- Ты - мой государь, а не только родитель мой, - сказал он, - и как лучше тобе, так и поступай по желанию своему.
Василий Васильевич перекрестился и воскликнул:
- Господи, укрепи дух мой!
Успокоившись, он заговорил вновь:
- А ты прав был, когда о кулаке-то баил и о Новомгороде. Ужо дьяк Степан Тимофеич тобе поведает…
- Кулак-то наш уже увидели в Новомгороде. Пошло там смятение, - начал Степан Тимофеевич, - круль польский ведь с Золотой Ордой через Новгород и Казань ссылался. Ныне же господа новгородская совсем всполошилась, сведав, что мы на Казань ходили, что татары смирились и что они в Володимере челом били государю нашему о мире. Страшатся узрить московские полки возле града своего…
- Узрят еще, узрят, - сурово сказал Иван, хмуря брови. - Двери сии зловредные запрем мы от ляхов, Литвы и немцев навек.
- В Новомгороде, государь, - воскликнул Степан Тимофеевич, - все меньшие за нас пойдут против господы! Так будет, как при Лександре Невском. Даже сей славный князь, против которого поднялись тогда все меньшие, и тот отрешен был на вече.
- Ну, сему два ста лет будет, - молвил Василий Васильевич, - да и Лександр-то потом силой на стол новгородский сел…
- А ныне князь московский сядет, - смеясь, молвил Иван. - Только бы нам еще митрополита нового избрать…