Многие положили свои уже задубевшие тела на пути к стенам, чтобы новым легко перебегалось от одного бугорка к другому. Летом такое страшнее. Раненые ревут, ругаются и молятся, не желая осознать себя простым укрытием. Самое худшее, когда они умоляют о помощи. Чем тут поможешь? Теперь иное - мороз враз утихомирит любого, ослабевшего от потери крови.
Трупы лежали не вразброд, но холмами... Гневаш, замерев за одним таким навалом, ещё успел подумать о том, почему это происходит именно так, "Первые-то за телами хоронились, тут неё и гибли... Оттого и куча". Осадная лестница, с которой только что, вылив сверху котёл со смолой, содрали её "живую" кожу, казалась лишённым плоти скелетом и ужасала именно этой своей дикой обнажённостью. Под ней ещё шевелилось чёрное месиво из облитых. Их общий вопль долго отдавался мерзким эхом в ушах Гневаша. Один из несчастных, вспрыгивая в агонии, колотил кулаками по стене. В последний раз просмолённая рука не отлепилась... и он так и повис, будто пытаясь сдвинуть стену вперёд.
Они залегли удачно - это полдела. Главное в другом: нужно, наконец, хоть как-то сговориться. Ваула дёрнулся вдруг и заорал....
- Ты чего... ранили? - шепнул Гневаш куда-то в стылую землю.
- Нет, я не про то... Голову-то подними, подними... - Его голос дрожал.
Гневаш повернулся и едва не отпрянул от окоченевшего лица. Из остатков кожи на подбородке торчал в жуткой надменности остаток бороды...
- Не боись... это кипятком его со стен угостили... Оно тогда... таво слезает ровно порты, - утешили сзади знающие.
Кое-где под лестницами, и верно, сизые проталины - места, куда приземлился кипяток. Но не время думать о том... "Свой" татарин пока лежал смирно - никуда не гнал. Тоже, поди, человек, боится, черт смолёный. Он лежал как раз меж ними с Ваулой. Они переглянулись с Ваулой и как-то сразу поняли друг друга. Гневаш успел-таки слегка порезать руки, но чужой кулак, сжимавший саблю, всё-таки удержал. Проморгал её хозяин. Ваула закусил губу и, навалившись всей массой, прижал задёргавшегося и загудевшего жука к земле. Его ноги в степных сапожках болтались потом ещё долго.
- Добро, - прошептал Гневаш. - Ну-ка, тащи с него панцирь.
- Да не налезет ни на кого, - прошипели сзади в ответ.
- Сымай давай, невелика беда. Навроде щита сгодится.
Круглый плетёный шит нехристя лежал тут же... А уж саблю Гневаш из рук не выпустил. Хоть и орудовать ею не умел совсем, но было такое чувство, что у него вырос спасительный коготь. Мысль заработала азартно.
- А может, того, так и пролежим здеся... А ночью и сбежать не грех? - посыпались советы.
- Энти-то, энти сказали, мол, ежели кого тут живым после взятия города найдут, враз голову долой, - взвился от чужой глупости Гневаш. - Ну-ка слушайте, что скажу... - прошептал он, но, оглянувшись, обнаружил, что говорить уже некому. Стрелы поражают бесшумно, и оба его собеседника были уже мертвы. Заёрзав ужом, он прикрылся их телами и стал напряжённо ждать.
Олег и Гневаш. 1241 год
- И что потом?
- Как татары ворота открыли и на прясла позалезали, надел я тихонько татарскую бронь, шелом, сапожки с мертвеца-жука натянул и ринулся в город... Тут уж не зевай.
- Это то есть как, "не зевай"?
- Да по мне, княже, что рязанцы, что татары. В Рязани боярина знатного, гадюку, - он в порубе тайном хоронился - на верёвке притащил... Ещё тогда заприметили. А после вызывает Эльджидай-нойон. Полоняников градских предо мной поставили дюжину и саблю мне в руки - руби, мол, доказывай преданность. Что ж, порубил охотою, долго ли? Да и говорю: "Ежели что, так ещё давай. Сабля не каравай, сколь ни махай - острия всё столько же". Ихний толмач перевёл, засмеялись, взяли в сотню. После уж и в Козельске жёнок-детей рубали... и в Чернигове. А знаешь - мне в охотку, я ли хоровод затеял?
Рассказывал Гневаш всё это запросто, а Олег дивился. Слушает попутчика, где и подхихикивает ему, а неприязни, презрения, брезгливости вроде и нет. Видно, и вовсе сердце после гибели Евпраксии замёрзло... В иные-то времена таких, как Гневаш, и взглядом бы не удостоил. А с другого боку - лучшего слугу ещё поискать. Он на охоту, и состряпать, и от лихих людей раза два уберёг, вовремя заметив.
- Я, ежели кому служу, то честно, - похвалялся парень.
Понял, глядя на него, князь, чем ум от смекалки отличается, только вот смекалка тогда оказалась мудрее ума.
На привалах Гневаш налегал:
- Надо бы нам, княже, сразу к Батыю податься, по то и выручил я тебя.
- Отчего к Батыю? - удивлялся князь.
Гневаш между тем не терялся:
- Ему ныне рязански али ещё какие князья законные в самый раз. Пошто так? А оттого, что Гуюк - враг ему первейший. Значит, князей по всем городам захочет Батый от себя утверждать. Это, стало быть, пока в Каракоруме суматоха да власти делёж. - И, заглядывал Гневаш молодому князю в глаза нахально, без тени смущения: - Не тушуйся, княже, проси грамоту на Рязань... Ингварь-то, что на Рязанском столе ныне, Гуюков подпевала. Так гнать его, и войска хан даст, ей-ей.
- А ты? Тебе какая с того печаль? - уже не удивляясь "державной" хватке бойкого Гневаша, устало бросал Олег.
- А я у тя ближним человеком буду али гридней воеводою, а то и в бояре. Вот те крест - не пожалеешь.
"Мальчишка... в чужой крови до ворота рубахи, а всё равно мальчишка, чудно", - думал князь, глядя на него. У самого же были другие задумки о будущем. Власти не хотелось - пустое это всё. А жаждал он узнать всё доподлинно о гибели Евпраксии. Потому рок, нетерпеливый и упрямый, как вол, напористо гнал его домой, в Рязань... Вернее сказать, в тот Новый Град, что спешно возводился её уцелевшими погорельцами совсем в другом месте.
Однако нетерпение и тоска - советчики никудышные. В Новой Рязани всё было ой как непросто, и этого молодой князь знать не мог.
Старший брат Олега Ингварь отсидел в Чернигове нашествие, отчего - единственный из князей - оказался и живым, и не в плену. А в дальнейшем повёл он себя неосторожно и глупо. Вернувшись на пепелище, устроил молебен в честь "радости" избавления от "безбожного царя Батыги", и вообще, плясал на животе уснувшего льва с такой весёлой беспечностью, будто сей лев уже мёртв.
Вообще-то это была давняя традиция Рязани - радоваться нынешнему без думы о грядущем. Привыкшая жить от разорения к обдиранию и не мечтать о другой, лучшей, доле, рязанская земля таких князей понимала лучше дальновидных.
Понятное дело - всё сразу стало известно Бату. Сначала джихангир подумал - это урусутская неспособность понять зимою, что придёт весна. Вот ведь глупец этот Ингварь! И вправду поверил, что монгольское войско пронеслась по Рязанщине как тупая гроза и сгинет в других землях.
Сперва монголам было не до распоясавшейся Рязани. Они, истекая кровью (не только хашара, но и своей собственной), штурмовали польские и венгерские замки. А там сопротивлялись, не в пример Руси, отчаянно. Потом на уставшие от бесконечных боев плечи обрушилась нежданная смерть великого хана Угэдэя, и грозная империя вляпалась в междуцарствие в не самое подходящее время.
В Каракоруме ханша Дорагинэ - вдова Угэдэя и мать Гуюка - удержать власть не сумела. Тщательно оттачиваемая ещё со времён Чингиса пирамида принуждения досталась откровенным шкурникам во главе с пленной персиянкой Фатимой. И началось.
Этого не ожидал никто, по сложно переплетённой паутине интриг стали гвоздить неуклюжей, но мощной булавой. Без толку, без разбору. На завоёванных просторах воцарилась откровенная продажность.
Вот тут-то и несториане - из тех, что когда-то так много сделали для укрепления власти "величайшего из людей" - и монгольские ветераны, и приверженцы пронырливого Юлюя Чуцая добрым словом помянули мягкого, добродушного, предсказуемого Угэдэя.
Плохо стало всем. Кроме Гуюка, который решил, что настал его звёздный час.
Такое творилось в Коренном улусе, но беспечный Ингварь Ингварьевич обо всё этом не ведал, строил себе Новую Рязань и радовался, что не осталось у него соперников - все от сабель татарских полегли. И не думал, что иные из соседей видели в этом свою будущую выгоду. Каждый мнил, что Рязань в новой схватке за власть на их чашу весов довеском упадёт.
На западе Михаил, вернувшийся в разорённый Чернигов, надеялся, что Ингварь (старый союзник Ольговичей) поддержит его против "безбожных татар". Поддержит в той большой войне, которую затевали два великих правителя: непокорный черниговский князь и Папа Римский. А точнее сказать - не в обиду тщеславному Михаилу - войну, которую затевала римская курия, желая бросить на передовые рубежи резни кое-кого из скифских князьков, соблазнив их блестяшками корон. Михаил и Ингварь - в их числе.
И с востока на Рязань посматривали с надеждой. Змеиному гнёздышку ханши Дорагинэ и её сыночку Гуюку приглянулось в этих молебнах слово "Батыга". В Рязани гремят мелькитские (православные) юролы? Пусть гремят... пока, что с того? Мелькиты сейчас нужны союзниками для второго похода на папистов. Чего их раньше времени дразнить? А натравить на Бату не вредно. Пусть думают в Рязани, что борются с татарами - детям Угэдэя, обнаглевшим джучидам лишняя палка в колесо.
Вот тут-то - нежданно-негаданно - явился к Ингварю геройски погибший под Пронском милый брат его Олег.