У костра они кучковались вчетвером, тихая радость того, что попали они к "родственным душам"- так и называли сотню - очень сблизила монголов Даритая и Сача, кераита Суду и урусута Глеба. Позднее к ним прилепился низкорослый, толстенький кыпчак Гза - непревзойдённый охотник скрадом и следопыт. Ещё позже появились двое джурдженей из того тумена, где стенобитные машины и крепостные баллисты. Этих семерых - всех, кроме Даритая, бывалых людей - здесь считали новичками и окружали заботой, как опытная волчья стая новый слепой выводок. В пекло их пока не посылали, пусть, мол, освоятся, оботрутся. В Делаевой сотне не бросали людей с холода в кипяток, тепло нагнетали постепенно.
Под Коломной Даритаю впервые удалось увидеть вблизи, как это всё выглядит в деле. Сотня "родственных душ" озаботилась пленением суздальского княжича Владимира. Нужно было пробиться сквозь завесу из его лучших гридней, не дать уйти, не дать убить и самим уцелеть. Всё равно что из пасти волка выдрать язык... Ничего, справились без потерь, только несколько воинов были легко ранены. В бою всё получилось складно, потому что главная забота была - до боя всё выведать, всё учесть.
Даритай и Боэмунд. Кечи-Сарай. 1256 год
- Да, досталось тебе. Похуже, чем мне...
- Кто взвесит такое на весах...
- Постой, когда рассказывал я о Прокуде, ты сказал, что у тебя было что-то подобное.
Даритай вздохнул:
- Ах, вот ты о чём... Это случилось после штурма Рязани, Бамут. Незадолго до того Делай принял меня в свою сотню "родственных душ", после того как...
- Да-да...
- А потом, как всегда, - трёхдневное разграбление города. Я носился верхом среди стонов и руин, не зная, куда себя деть. Слишком недавно сам был рабом, чтобы вот так... бестрепетно грабить. А другие не стеснялись, и я, помнится, очень им завидовал... Ничего, думал, со временем научусь.
Так бы и остался тогда с дымом в тороках, но наш джихангир (помнишь ли) повелел распределять добычу по чести. Не кто сколько нахватает, а кто сколько заслужил. А приехал я в обозный курень, смотрю - стоит красавица, явно из знатных урусуток. Гордо так стоит, отрешённо, страх свой будто в стиснутых руках скомкала. Засмотрелся на неё - чуть с коня не грохнулся. А народ наш, из сотни, окружил меня и ржёт как непоёный табун. "Кто это,- спрашиваю, - для кого?" Подходит ко мне друг мой Сача и вкрадчиво так, словно будит: "Это ТЕБЕ, - говорит, - твоя часть добычи". Стою я, глазами хлопаю, мух отгоняю, ничего понять не могу. Вообще-то такие женщины только нойонам знатным, а мы кто? "А мы - особый отряд. А потому из добычи нам тоже не огрызки", - отвечают. И подбадривают, куражатся по-доброму. А меня вдруг вместо радости странное чувство обуяло. Представил, как эта девушка своему милому улыбалась. Вполгубы, лукаво. А теперь она... и моя, и не моя, только тело.
Так или иначе, кивнул. Что народ потешать? Отвели это дивное диво в мой шатёр.
Даритай вздохнул.
- Этой же ночью вместо того, чтобы сперва-наперво жёстко взнуздать наложницу, - как это делали те, для кого такое было не в диковинку, - я всё "мекал" и "бекал". Рука с плетью словно обморозилась, замерло на устах заколдованное повеление. - Он опять вздохнул и продолжил: - Первую нашу тьму промолчали с ней, как два каменных кыпчакских истукана. И вот что интересно, кому кого жалеть - неужто не ясно. Только такая у меня, видать, рожа была беспомощная, что стало казаться, это ОНА меня жалеет. Сидел, кумыс ей совал, всякие сладости, замусоленные в потной ладони, улыбался. Потом мы оба незаметно прикорнули, а зимние рассветы - они страсть какие поздние. Днём я бегал по куреню, как ветер оседлав, в угрюмом лесу надрывались летние птицы - так мне тогда казалось. На вторую ночь (благо отдыхала наша сотня в те дни от войны) лёд меж нами проломился. Что её пленитель не алчное чудовище, она ещё накануне поняла. И разговорились мы вдруг... Теперь-то я понимаю, была она тогда - как попона после недельной скачки изтерзанная. Столько у неё накопилось, что хоть бы и врагу, хоть бы и столбу выговориться, а тогда - удивился. Язык кыпчаков, известный нам обоим (ей - хуже, мне как родной), позволил немного понять друг друга. Так возникла наша многолетняя доверительность и моё проклятье. Помнишь, рассказывал ты о забытом мангусе Вечерних стран... Ант... антр...
- Об Антеросе - боге неразделённой любви.
- Вот-вот, и о каком-то вашем багатуре, который, после того как на него надели отравленную шкуру лошади, мир возненавидел. Всё, что раньше манило, стало мучить.
- Геркулес в шкуре кентавра Несса.
- А ещё есть злой дух в женском обличье, латынский.
- Суккуб, - подсказал Боэмунд.
- Именно. Так и накинулись на меня эти все твои, целой сворой. Только знай себе отбивайся. Я бы победил любого из живых, так мне казалось, но сражаться с душами умерших невозможно.
- Выражайся яснее.
- Как-то раз, взяв с меня клятву молчания, она рассказала о себе - это была опасная тайна. Оказалось, что не боярыня она, а... княгиня. Жена рязанского княжича Олега, погибшего в сече под Пронском. О Небо, как она о нём рассказывала! Слышал бы ты.
- Восхищённо...
- Нет, тихо так, но тишину эту не проломить и тараном джурдженьским. Причитала вот так: "Я безголовое тело с тех пор, делай со мной, что хочешь, но это не со мной. Моя голова - в кровавой пыли осталась. Там, в Рязани..." Рассказывала об Олеге много, не мне - себе будто. Так бы и камню, наверное, рассказывала. И улыбалась... не вполгубы, а по-детски. Но, не мне - ЕМУ.
- Постой-постой. Тогда, под Рязанью, никто не выдал, что она княгиня? Не может быть.
- Пока добычу делили, не обмолвился об том ни один комар - так к ней люди относились.
- А потом... - перебил Боэмунд, - огонь в хаптаргак не спрячешь... Бату наверняка всё узнал. Но его устраивало, что княгиня - у тебя, а не у Гуюковых людей. Похоже, молчать повелел, и все посвящённые в тайну молчали. Даже я не знал, ох, стыдно...
- Да, друг мой, так бывает. Знаешь про всё на свете, про соглядатаев врага, про всю паутину интриг, а тут... Так она, Евпраксия моя, куница золотая, никому не угрожала. А я, я был жрецом её храма, даже не так - рабом её храма. Но нельзя и сказать, как я ненавидел своего мучителя - зыбкий дух её сгинувшего мужа.
- И где она теперь?
Даритай вздохнул, прикусил губу своими мелкими зубами, уклончиво усмехнулся:
- Ну уж нет... Теперь твоя очередь рассеивать туман... Что ты делал после того, как завёл рязанские войска в западню под Пронск, как насадил на кол отряд Коловрата?
Подкрадывался к Ярославу...
Боэмунд и Ярослав. 1238 год
Насыпать на руку зёрнышки, чтобы птичка приземлилась именно сюда, - в этом и состоит основное искусство. От Ярослава зависело многое, очень многое, и здесь Боэмунд не мог ошибиться.
Но как подобраться к нему? Кружа по Переяславскому княжеству от деревни к деревни, он всё никак не мог придумать достойного повода. Между тем их слава росла. Очаровывался народ кто чем, кто - красотой Прокуды, кто - лекарским даром Боэмунда. Сам он, правда, лечить не умел - кроме тех, конечно, случаев, когда (о чудо!), прикоснувшись к нему, излечивались Сами. Но не было в том большой беды, ибо, плавно указав перстом, поручал Боэмунд страждущих попечительству бабки Бичихи, как "осенённой духом своим". Кроме того, он при случае прославлял Ярослава-князя, как "призванного во спасение земли" либо Христом Богом, либо Кереметом мерянским, либо... Всё зависило от того, кто к нему обращался за помощью: поганый ли, во Христа ли верующий. Это всё на тот случай, если люди князя сами к нему заявятся... с приглашением встретиться.
Ни Прокуда, ни Бичиха никогда не спрашивали: "зачем", "почему". То ли не интересно было, то ли... Но как-то раз старуха отозвала Боэмунда в сторонку, быстро зашептала на немного картавом, но быстром говоре этих мест - смесь русского, мерянского и тюркского. Боэмунд давно научился его понимать.
- В давние дни боярин Ярослава-князя Кирило Олексич на речке Липице изранен был. Уж кто его только не лечил. Долго ли, коротко, но поведал и про меня, грешную, один его старший гридень. Из мерян он был родом, гридень-то, с того огнища, куда ты Прокудку привёз еле живую из-под Пронска. Ярослав таких людей, с низов, часто привечает в дружину.
- И что с того?
- Перстень Ярослав мне тогда подарил, сказал: "Ежели что надо - всегда покажешь, и тебя ко мне допустят". Так-то. Бери уж, иди...
- Что ж ты раньше-то, - вместо благодарности возмутился лже-пророк.
- Да так, глядела-думала. Ладно ли будет?
Переяславский князь Ярослав Всеволодович был из тех страстотерпцев, с какими Бог разговаривал изнутри, а не с церковного клироса. Причём говорил он ему часто совсем НЕ ТО…
Люди благочестивые, столкнувшись с подобным, ударяются в панику. Те же, в ком гордыня - наистрашнейший из смертных грехов - оказывается сильнее священных догматов, впитанных с молоком матери, становятся "еретиками" и "богоотступниками". Если же им в схватке со святынями всё же удаётся одержать победу, эти отчаянные храбрецы из еретиков превращаются в пророков, земных наместников того же Бога, против которого восстали. А если очень повезёт - даже сыновьями Бога.
Продолжая богохульствовать в таком же духе, Боэмунд набрался храбрости... и выдал главную свою зацепку. Что-то подсказывало - и это пройдёт.
- Одной простой женщине в Вифлееме повезло ещё больше - она сподобилась стать даже Матерью Бога.