- Это ты будешь петь не мне... - засомневался всё-таки аталик. Вот он всегда так: его похвала - когда он просто не ворчит. Небрежно бросил возражение, протекающее, как жир между пальцев: - Но под Пронском главный удар всё же пришёлся по Гуюку...
- Так и наши помогли. Что ж мы, там и не воевали вовсе? - неуверенно оправдывался Бату, лихорадочно соображая, как, в случае чего, будет оправдываться. Прав старик, опять прав. Есть у Гуюка эта хитрая зацепка. Отдышался, стряхнул нахлынувшее волнение: - Знаешь, Субэдэй, тут важно упредить. Ропот в нужную сторону раздуть... Своим шептунам в тумене родственничка именно это я и поручу. Пусть говорят так: "Бату взял Рязань, а Гуюк - Коломну. Какая крепость сильнее? Ясно и без слов, что Рязань..." И пусть они оправдываются, а не мы. Кто жалуется - тот и не прав. Главное, что мы людей сохранили.
Смотри, Бату, не перехитри самого себя, - всё же буркнул старик, но уже примирительнее.
Бату. Коломна. 1237 год
С Коломной получилось всё как нельзя лучше. Урусуты продолжали повторять прежние ошибки. До них не дошло, что поражение под Пронском было вызвано не глупостью соседа, а тем, что не тягаться урусутам с врагом в открытом поле. Эльджидаевы несториане разметали урусутов как пух по ветру.
- Почему так, Субэдэй, неужели они так ничего и не поняли? Ну, ладно бы впервой...
- Одного умного можно убедить, одного глупца увлечь. Когда же тех или других уже десять - одной шишки всегда мало. - Субэдэй и тут был не прочь сесть на своего любимого скакуна и показать преимущества строгого единоначалия. Однако сейчас Бату хотелось, чтобы он оказался прав.
- Значит, так будет продолжаться и дальше? - зажглись надеждой утомлённые от вглядывания глаза.
- Хорошо бы.
Значит, Субэдэй был не очень в этом уверен. - Бату уже не впервой задумывался над этим. Почему так получается. Почему, единожды стукнувшись лбом о притолоку, в следующий раз тоже не нагибаются? "Воистину лучше лоб разбить, чем спину согнуть, так, что ли?"
Оттого, что Георгий Всеволодович владимирский послал своего сына поддержать рязанцев, пользы получилось маловато. Вреда - сколько угодно.
Бату - тем более изловив его сына - имел право расценить это как объявление войны. Получалось, что суздальцы напали первыми, а это можно было при надобности раздуть.
На чьей стороне справедливость в глазах местного народа - а значит, и покровительство Неба, - это не самое пустое, когда воюешь вдали от дома.
У Бату было достаточно шептунов, родом урусутов, вот он и подумал: пусть пошатаются по ульдемирскому княжеству в одёжке чернецов или ещё кого, пусть по шепчут по постоялым дворам про справедливого Бату хана, желающего только мира. Про хана, на которого без повода напал алчный Георгий, и вот теперь Бату идёт наказать преступника.
Тут многие Георгия не любят - только факел кинь.
Да, теперь Бату имел прекрасный повод вторгнуться на Владимирскую землю, но всё же колебался: Владимир не Рязань. Там каменные города и сильное войско. Не ровен час, зубы поуродуешь, а оставшиеся выбьют не к ночи вспомянутые родственнички вроде Гуюка.
И всё же не попробовать ли выторговать покорность, имея заложником княжеского сына? Ведь такая удача.
Если меж Георгием и братом его Ярославом уже пролёг глубокий овраг, то по всей науке следует поддержать одного против другого.
Не прожевав кусок, его и собака не глотает.
Полководцы Гуюка тоже не подкачали - войска князей разбежались. Коломну взяли без труда и отдали на трёхдневное разграбление.
Под Коломной судьба улыбнулась Бату и ещё в одном: погиб последний уцелевший сын Чингиса хан Кулкан. Он был из тех, чья отвага шла впереди ума. Кулкан считал себя правоверным чингисидом и упорно не хотел замечать, что дедовы заветы существуют только в ритуальных призывах, что цвет времени безвозвратно изменился. Он был из тех, кто честно не разбирался в людях, и его слепая жестокость проистекала не из-за больного нрава, как, например, у Гуюка, а так - по простоте душевной.
Такой человек мог стать беспощадным орудием в руках кого угодно, и уж, конечно, случись что, стал бы на сторону Гуюка.
"Строгое следование заветам деда" - это был Гуюков меч, а Кулкан с трогательной честностью старался им следовать.
Глупая смерть Кулкана относилась и к случайному везению: если бы Бату тоже принимал участие в той злополучной битве, этот недосмотр мог бы стать для джихангира одним из тяжёлых обвинений. Теперь же ответственность за то, что недоглядели, всецело нёс Гуюк.
Когда возникнут в будущем споры, его всегда можно обвинить в том, что эта смерть не случайна.
- Знаешь, что он скажет? - испортил всю радость дотошный Субэдэй.
- Дело нехитрое: обвинит меня в том, что убийство Кулкана - это наш заговор, что мы заблаговременно послали в крепость человека, чтобы он оттуда выстрелил. Кто такой глупости поверит?
- Кому надо - поверят. Будут другие поклёпы, тогда для приправы кинут в котёл и это... - Субэдэй всегда предпочитал рассматривать самое худшее. - Обязательно другие найдутся, ты стервятников знаешь.
Гуюку теперь трудно было разжигать неприязнь к Батыю в своих войсках. Напоминать о Пронске он не мог - сам бы себя высек, а что до остального, то как-то получалось, что из-за Бату они получают добычу без большого кровопролития, а Гуюк их казнит перед строем. В этой ситуации против соперника работал излюбленный "метод ужаса" на него же.
Так или иначе, но, заняв Гуюковых кераитов Коломной, Бату освободил свои силы для более важной задачи: ловли "на живца" Евпатия Коловрата.
Оставив Прокуду на попечении бабки Бичихи, Боэмунд устремился к тайнику, вытащил пайдзу и поскакал в монгольский лагерь. Подъезжая к дозорной сотне, он заблаговременно обмотал лицо до глаз - знать его обличье должны были немногие, - показал пайдзу дозорным. После этого со скоростью, на какую только способны свежие кони, его доставили к джихангиру. Там он рассказал про отряд Евпатия, про то, что, кажется, сможет завоевать доверие вожака. Дальше дело за малым - искусить.
- Соблазн захватить тёпленьким самого джихангира должен опьянить и осторожного волка.
- А не опьянится, что тогда?
- В таких наспех сколоченных отрядах бывает много ухватистых удальцов. Цены им нет во время набега, а послушания мало. Я не я буду - вляпается багатур в петлю. А наши "шептуны" теперь пусть говорят, что явившаяся мне Богородица была "черниговска", впрочем, там уже и без того молва в нужную сторону побежала.
Боэмунд. 1237 год
Когда он возвратился в "пустынь" к Прокуде, девушка уже стала ходячей. Сборы были недолги. Узнав, что с ними едет (народ лечить) и знаменитая ворожея бабка Бичиха - она, оказывается, и Евпатия хорошо знала, - Боэмунд совсем воспрял духом. В такой компании лишние подозрения не страшны.
В походном лагере боярина его узнали - ибо уже утрамбовывалась слухами земля. Почему-то не про то эти слухи были, как пророчество не сбылось, а про то, как по пророчеству Бог за грехи Юрия Рязанского татарами наказал, о чём "Богородица черниговска" Боэмунда оповестила.
Прокуду Евпатий встретил приветливо, но... с доброжелательным холодком, из чего Боэмунд заключил, что их любовь больше существовала в грёзах девушки, чем на самом деле.
Тут возникла нежданная загвоздка. Оказывается, Евпатий всяких "чудотворцев" - а уж тем более скопцов - терпеть не мог. Он был воин и тянулся к естеству. Боэмунд резво изменил поведение, теперь он невинно утверждал, что всё про него просто придумали. Однако ему уже не верили, списывая отнекивания на скромность. Всё было точно так же, как в далёкой Монголии с Джамухой Сэчэном. И хотя вокруг Боэмунда стали собираться чудесно исцелённые одним только к нему прикосновением, Евпатий брать его с собой в отряд решительно не хотел.
На такой случай у лазутчика имелась запасная задумка, очень рискованная. Пришлось вспомнить юность и на глазах у вторящих своему вожаку дружинников он сделал весёлый вызов - аж у самого дух захватило:
- Ты не доверяешь Богу, Евпатий, - охотно верю. Но такие, как ты, верят в судьбу. Испытаем её, коварную бабу?
Огромный боярин удивлённо вскинул грозные брови.
- Ты воин... мужчина, а я скопец. Что мне жизнь. Вытащи меч и убей... Авось Пресвятая Дева меня помилует, попробуй...
В глазах Евпатия появилось замешательство. Боэмунд с удовольствием читал его нехитрые мысли. Убьёшь того, кому Богородица являлась, - не простят. Да и жалко убогого.
- Ага, боишься... Ты ж не веришь мне, так убей. Я хоть и скопец, а ты и вовсе баба трусливая, не так?
Недобрые огоньки в глазах великана пустились в пляс. Заинтересованные дружинники (этим море по колено) уставились подбадривающе. Ополченцы - с опаской, но и с жаждой чуда - не без того.
Закусив губу, боярин полоснул мечом морозный воздух...
- Смелее, - презрительно улыбался Боэмунд.
Стало так тихо, что слышно, как орудует неподалёку дятел.
Эта наука была не воинская, хоть и наведывался Боэмунд порой в сотню Делая - подучивал тамошних джигитов, но применять не советовал - слишком рискованно. Он сам - дело другое. В далёком Безье (было? не было?) его учили такому едва не раньше, чем ходить и разговаривать. Это были семейные тайны французских бродячих артистов вдобавок к наследственному чутью. Сотни, тысячи повторений каждый день, каждый час, всё детство.