Он шёл к этой мести всю свою одинокую жизнь - одинокую именно из-за того, что каждую ночь неотвратимо видел лицо Бичике, которая протягивала руки и умоляла: "Чаурхан, спаси". Единожды полюбив, он на женщин других даже смотреть не мог. Всё думал: "Она там, а я..."
Одержимый именно таким, он как-то предложил Темуджину истребить всех джурдженей, а их жуткие плантации и города-рассадники превратить в пастбища. "Они вспороли землю, как брюхо рыбе. Разве они люди - только внешне". Наконец он добрался до главного гнезда их драконов, которое нужно выжечь до ямы, чтоб никогда не повторились рисовые поля слёз. И тут вдруг "дальняя стрела" от Угэдэя: "Город не трогать, принять почётную сдачу".
Позже оказалось: Юлюй Чуцай соблазнил Угэдэя доходами с пощажённой столицы.
Когда до осатаневших туменов наконец дошло, они исторгли могущественный стон: войско трепетало и ревело в бессилии, как бык, которого в момент соития бесцеремонно оторвали от коровы. Ведь кроме прошлых несмываемых счетов мести, почти у каждого из нухуров под этими стенами полегло немало близких друзей. Освобождённые с рисовых плантаций монголы - бывшие рабы тех самых, сидевших за стенами, - рыдали и выли, обхватив голову руками. Они мечтали об этой мести, как мечтает о воздухе тот, кого душат. Воздуха им не дали.
Дело было даже не в мести, в чём-то другом - в тёмном, необъяснимом. В том, что трогать нельзя, как незажившую болячку, потому что будет только хуже, всегда.
Так, по крайней мере, считал Субэдэй.
Кажется, Железный Старик тогда впервые потерял свою хвалёную невозмутимость и высказал всё, что думает о таком милосердии за чужой счёт, и даже поболе того: всё, что думает о проникшей в ставку и пригретой Угэдэем киданьской змее. И вот с тех пор началось всерьёз.
С интересом наблюдали сплетники Каракорума за нескончаемой борьбой на ковре перед троном Киданьского Змея и Урянхайского Барса (Субэдэй был из урянхайцев). Темуджин был мудрым правителем и выдвигал только достойных - эти двое действительно стоили один другого. Борьба между ними болезненно затягивалась - такова плата за талант.
Оба честны - что может быть обманчивее? Оба умны - что может быть глупее?
Бату и Юлюй Чуцай. 1235 год
Вошедший был ханом, чингисидом, "Кусочком Солнца". Вызвавший его на аудиенцию - чиновником-выдвиженцем из покорённых. Поэтому всесильный джуншулин Юлюй Чуцай (который мог растереть Бату словно комара на шее) почтительно поклонился вошедшему, как низший бесконечно высшему, а Бату - не имевшей и сотой доли такой власти - с некоторым усилием удержал спину прямой. Они уселись среди шёлковых подушек и трепещущих зонтиков. (Бату опять же, как чингисид - на место более почётное.) На этом все несуразности завершились. Их беседа показала, кто есть кто на самом деле.
- А ты изменился, хан. Раньше, после смерти отца, приезжал юноша - бесформенная масса, торчащие углы. Теперь иное: голоса и движений плавное единение. Война ужасна, но она преображает мужчин.
- О нет. Я постарел на этой войне, - неискренне вздохнул Бату, которому вкрадчивая лесть Чуцая понравилась.
- Я внимательно следил за тобой эти восемь лет, многое знаю.
- Ты знаешь о каждой травинке в лесу, мудрейший, - слегка, чтобы не потерять достоинство, склонил голову молодой хан, - Тулуй много говорил о тебе - только хорошее. Ты спас его... тогда, восемь трав назад.
Чуцай нахмурился. О том, что предшествовало кончине Темуджина, ему вспоминать не хотелось. Он поднял глаза на Бату, и тот свои не отвёл. Во взгляде молодого хана, в его полуусмешке, читалось: "Мы друзья, но если бы стали врагами, и мне было бы чем тебя уколоть. Однако я сразу положил на стол свой потаённый нож, не вонзил его и не сделаю этого впредь".
- Ты видел, как погиб Тулуй?
На Бату разом нахлынули рваные воспоминания. Прозрачная ночь, чёрная гладь безоглядной Кара-Мурен, ласковые волны облизывают чью-то оторванную руку на берегу... ливень... нахальные потоки воды. Как безумная бабочка, бьётся о косяк створка лаковой двери. Голова Великого Хана - на твёрдой тростниковой подушке, а рядом, на коленях - Тулуй. Вокруг всё заплёвано... А он, Бату, перекрикивает дождь, орёт в темноту, туда, где издевательски изогнулись двускатные китайские крыши: "Лекаря, лекаря!.." И кто-то уже, спотыкаясь, спешит, месит грязь.
- Да, мудрейший... Он высасывал отравленную кровь из раны на шее Великого Хана. Змеиный яд опасен только в крови - во рту нет... Но, наверное, во рту у Тулуя была царапина, там всё вспухло, и... он задохнулся, а Великий Хан остался жив.
- Как допустили стрелу?
- Заговор... Смертник из наших рядов... Уйгур. Не успели схватить, перерезал горло.
"Опять христиане. Кто бы сомневался. Угэдэй и я им - даже не кость в горле, а заползший в горло скорпион", - лениво подумал Чуцай, который о смертнике знал, вслух же удивился:
- Вот видишь, хан... А ты говоришь, я знаю про каждую травинку. Мне доложили другое... Про какую-то молитву Тулуя. Якобы он просил духов забрать его вместо Угэдэя на тот свет. А про смертника я не слышал.
"Всё ты слышал, хитрец", - подумал Бату, но перечить, конечно, не стал:
- Это правда, мудрейший, он и молился тоже. Если, говорит, вы, духи, забираете нашего повелителя за заслуги, то я, мол, лучше, потому что... и как пошёл крыть... Угэдэй оказался у него и пьяница, и рохля, и дурак. В общем, отвёл душу. Называл его так...
- Как и надлежит называть, - улыбнулся Чуцай.
И это Бату осторожно не поддержал, но продолжил:
- А если, говорит, забираете его в наказание, то я - хуже... Вот недавно приказал четвертовать толкового джурдженьского полководца Ваньяна Чехоншана - великого воина, родной земли защитника. Ему, живому, ноги пилили, а мы сидели, пировали да приговаривали: "О, воин, в следующий раз родись у нас, больше толку будет".
Глаза джуншулина подёрнулись мимолётной скукой, довольно возиться с шелухой, пора к сердцевине переходить.
- Слышал я про твою особенность, хан. Ты любишь продолжать невысказанные мысли тех, кто говорит с тобой. Не хочешь ли подумать - что мне от тебя надо?
- Всё просто, мудрейший, - не лукавя, ответил Бату, - Тулуй был твоим человеком у Субэдэй-багатура. Теперь ты хочешь меня ему на смену - гладить встопорщенную спину Субэдэя.
Конечно же, Чуцай сподобился соблюсти приличия, пылко возразил:
- Может ли моя гордыня столь вознестись, чтобы почитал я венценосных отпрысков Величайшего из людей своими людьми? Падая ниц у ваших сияющих гутулов, помышляю лишь о благоденствии вашем. - Чуцай мягко привстал и снова поклонился Бату.
Что с тех поклонов? Поясница не болит.
"Не странно ли? Тулуй - хан, белая кость, хозяин Коренного улуса. А на самом деле всего лишь "глаза и уши" какого-то безродного канцлера, не наоборот, - неожиданно подумал Бату. - Глаза и уши, чтобы следить за кем? Ещё смешнее. За Субэдэем - сыном кузнеца, доросшим до положения второго по силе человека в державе. А главный наследник Темуджина Великий Хан Угэдэй бегает по Китаю, как пёс на ошейнике, бросается на врагов, охотится. А в это время его зарвавшийся слуга держит коней государства за узду, и тот ему верит во всём, как дитя. Когда же так стало?"
- ...о благоденствии вашем, но... - ухмыльнулся хан вполгубы.
- Но мы не враги, и я хочу помочь тебе. Ты жив до сих пор по недоразумению, разве не знаешь? - Глаза Чуцая вдруг стали жёсткими... Это было ему совсем не свойственно. Мог ли кто-то сказать, что видел Чуцая резким, а не стелющимся? Никто. Если представить, что ствол дерева вдруг оскалил зубастую пасть, это будет куда страшнее пасти льва, потому неожиданно.
- Задушишь своими кольцами, мудрейший, - оторопел на миг молодой хан и привычно зашарил рукой у пояса, нащупывая рукоять меча, но опомнился, покраснел. Тут тебе не война - гораздо хуже, да и меч оставлен у входа - такова вежливость. Проклятущий Чуцай прав: жил Бату все эти годы под крылышком Тулуя, воевал в чужих краях с отчаянием обречённого, учился, всё чего-то ждал, надеялся. А Тулуй прозябал - под крылышком у Чуцая, но тот, в свою очередь, держался на благорасположении Угэдэя, который ему всецело до* верял и ни во что не вмешивался. И пока это так - джуншулин всесилен.
А он, Бату, кому теперь нужен? Хотел его сгубить Темуджин, да не успел. Кто смерть Величайшего ускорил? Не иначе как Чуцай, и тем спас Бату жизнь. А дальше его оберегал Тулуй... просто так, по просьбе Маркуза. Без какой-либо выгоды, просто так, по-человечески. Ну и Бату, конечно, не оставался в долгу - помогал Тулую, как мог. Был бы Тулуй просто интриган - выгодно было ему головой Бату откупиться, ведь его смерти жаждет Хранитель Ясы Джагатай. Он ненавидит всех отпрысков Джучи и чуть не ежедневно посылает к Угэдэю "дальнюю стрелу" о том, что по закону Ясы кровь детей предателя и мятежника Джучи должна пропитать землю. С другого боку надоедает Угэдэю его выросший сынок Гуюк (если станет наследником, тогда пропадём мы совсем). Тут вообще прочь сомнения - вражда застарелая. И не только с детских трав, когда в "учёной яме" друг друга царапали, но была и другая история, в которой (как без того) замешана женщина. Знает Гуюк, и Бату с некоторых пор знает: вселенная большая, да тесная, и обоим на ней не уместиться.