- Если спросить у альбигойцев, которые воспитывали меня в юности, они бы сказали, что он кричит в чьей-то люльке невинным младенцем. В Библии сказано: "Устами младенца глаголет истина". Если это так, есть смысл спросить у него совета. - Увидев, что Бату угрожающе насупился, Боэмунд пояснил: - Прости, я не оскорбляю его память. Всё мой проклятый язык, вот и не думай о правильности слов, - улыбнулся оправдываясь, продолжил: - Крестоносцы скажут, что он лежит в гробу и ждёт трубы Архангела, одновременно с этим не лежит, а жарится на сковородке...
- За что на сковородке? Как это "одновременно"?
- Точнее не объяснишь, это теософия. Наш Бог- Любовь, разве не знаешь, язычник? Он очень добр: все, кто не верил в Христа - варятся в котлах, все, кто верил в Христа неправильно - варятся в котлах. А из остальных - "лишь немногие спасутся". Прочие - варятся в котлах. Вечно, безвозвратно.
- Нет, оставьте это себе. Душа Мутугана будет реять над знамёнами моих непобедимых туменов. У нас такие души называются - Сульдэ.
- А я то думал, Сульдэ - это ваш бог войны.
- Что ж, я горд за свой народ: мы так успешно громим врагов, что души наших умерших героев соседи считают богами войны, - самодовольно сощурился царевич. - Но ты же умён, Бамут, и должен понимать, что не бывает никакого отдельного бога войны. Война - это беда, страдание. Взывать к её Духу - если бы он даже и был - это всё равно что молиться злым красным мангусам. И вообще, ты говоришь как джурдженьский шаман. Посмотри на мир вокруг, - Бату, приподнявшись с примятого ширдэга, сделал быстрое круговое движение, как саблей махнул, - он прекрасен и явно создан одним Творцом... Такого Творца мы зовём Хормуста. Он двуедин - Небо и Земля... А можно сказать и триедин. Есть ещё одно его воплощение - Мизир. Солнце - глаз Мизира. Мир прекрасен, если люди его не портят.
- У нас в Европе не так, - вздохнул Боэмунд, - мир ужасен, греховен и, между прочим, проклят Богом, и лишь немногих, самых "не от мира сего" пришёл спасти Христос. Он принёс себя в жертву за людей. Прекрасны только помыслы людские, если они о Боге и Праведности. Наши священники все ждут конца греховного мира... да никак не дождутся. Но Господь и у нас триедин.
- Я знаю, несториане говорят: "Уч-Ы-дак" - Троян.
- Троица, - поправил Боэмунд.
На тюркском языке, понятном им обоим, объяснять это всё было трудновато. Сюда бы священника-несторианина, он бы быстро сообразил, перевёл и на монгольский. Но Боэмунд со здешними еретиками почти не общался, зато Бату общался много.
- У нас тут есть свои волхвы Креста. Они говорят: Мессия отдал себя в жертву за грехи людей. Так говорит моя мачеха Никтимиш, например. Я у неё всё спрашивал: в жертву - кому? Мы закалываем в честь Хормусты лошадей и быков - это я понимаю. Но чтобы Бог требовал себе в жертву собственного сына? Зачем такая свирепость? Наш Тенгри добрее.
- И поэтому вы спускаете в могилу умершего хана его удавленных наложниц и слуг. Хороша же доброта.
- Нет... вовсе нет. Эти жертвы не Богу, это для самого хана, чтобы в Мире Духов было кому ухаживать за ним, чтобы он не был одинок. А Хормуста тут ни при чём. Впрочем, я считаю, что это неправильно. Это сами люди делают из сострадания к умершему. От жалости и непонимания. Но сострадание - не всегда правильно. Где-то же нужна и жёсткость, разве нет? Я думаю, достаточно бросить в могилу войлочные онгоны... может быть... и тогда некоторые духи из тех, кто неприкаян, будут умершему помогать. А живые - нужны среди живых. - Бату надолго замолчал, уставившись на чёрный треугольник над порогом, соединявший их с ночью, - тоска по Мутугану зазубренной ядовитой стрелой снова впилась в его истерзанное горло, - потом встряхнулся. Его осенила новая идея: - Слушай, Бамут, как всё просто. Я сделаю онгон Мутугана. Очень красивый, ему понравится... И повешу... буду ему губы мазать как близкому родичу. А ещё я сделаю его туг... и мы снова будем вместе.
По румяным щекам царевича поползла капля.
Выспаться после беседы не пришлось. В этот день ленивую зарю разбудили боевые барабаны. Боэмунд и Бату - который так и уснул будучи в гостях, - протирая глаза, выкатились навстречу ещё блёклому рассвету. Толпы заспанных людей бежали к сцепленным повозкам, окружавшим курень не таким уж и плотным кольцом - появления врага здесь, в ставке-орду, никто не ожидал. Молодёжь, выросшая в наступательных войнах и прекрасно обученная к маневренным схваткам в открытой степи, несколько подрастерялась.
Времена, когда приходилось отбиваться от набегов вот так, прячась за кибитками, поросли полынью недавних преданий. Эти люди видели много войн в чужих краях, они знали, что делать под зубастыми стенами, швыряющими сгустки смолы, как поступать в открытом поле, в неумолимой теснине горных проходов, а вот о такой обороне знали... да не на собственной шкуре. Поэтому без лёгкой паники не обошлось.
Общая привычка к жёсткой дисциплине не позволила довести положение до угрожающего. Кыпчаки застряли у заграждения и потеряли ретивость. Они явно рассчитывали на что-то другое - может, ожидали, что в курене окажется меньше защитников. Так или иначе, а на сигнальных вышках уже пылали огни, а значит, скоро подоспеет подкрепление от соседей.
Вражеские всадники неуверенно заметались, их выстрелы лишились опасной прицельности. Уж чего-чего, а этот миг неприятельской нерешительности для каждого участника джурдженьских и сартаульских походов, - а тем более для тех, кто ещё застал предшествующую им Великую степную распрю - отдавался нетерпеливым зудением в ладонях, хватающих рукоятки оголодавших сабель.
Вылазка в этих условиях - вот-вот подоспеют соседи - была скорее молодецкой разминкой, чем необходимостью... И всё же, как и в положениях опаснейших, всадники образовали строй с такой запредельной для Боэмунда ловкостью, как будто в центре построения вдруг закрутилась втягивающая людей в пучину воронка. Они слились в единый, тесный, очень правильный по очертаниям прямоугольник, слегка заострённый впереди. Ещё когда был с Мутуганом, Боэмунд видел это монгольское чудо, но восхищался каждый раз будто впервые. Это совсем не вязалось с представлением о наступлении дикарей, как о некоем хаосе, больше того - Боэмунд и на рыцарей насмотрелся - те так не умели.
"Их не убивали за разгильдяйство", - попытался он оправдать соотечественников, зная что у монголов за потерю места в строю в условиях боя полагается смертная казнь. Однако восхищение, как и раньше в подобных случаях, возобладало над мелкой досадой. Кроме того, общую гармонию очень подчёркивал вороной цвет лошадей, у всех одинаковый, а Боэмунд любил гармонию.
- Почему только вороные? - отдышавшись, спросил он Бату.
Тот гарцевал рядом, сдерживая солового иноходца, рвущегося за чёрными собратьями.
- Так легче управлять с холма, всё видно.
- Вот как. У нас для такого и лошадей хороших не напасёшься. - "Попробуй, заставь рыцарей походить друг на друга", - подумал он об истинной причине.
- А как же отличают в бою своих от чужих у вас?
- Ну... знамёна, накидки на доспехи.
- Знамёна могут упасть, накидки - порваться. Лошади всегда лошади. - Иноходец Бату, похоже, успокоился.
Теперь большинство из участников действа, казалось, не обращало внимания на всё, кроме узкой задачи, поставленной непосредственно ему самому. Они будто бы не видели больше друг друга и на врага внимание не обращали - словно кто-то вынул из людей их мятущуюся душу. Это тоже было странно... Во время сражений на Святой Земле в таких случаях в воздухе стояло воодушевление победы, вот его-то как раз Боэмунд весьма ценил.
А здесь, в осаждённом курене, наверное, стало бы даже тихо, если бы кыпчаки за ограждением не выкрикивали свои боевые ураны, больше подбадривая себя, чем соседа.
- Урагша, вперёд. - Это был не выкрик, скорее какой-то знак. Только теперь, когда литой строй "чёрных всадников", медленно набирая разгон, тронулся с места - будто единое тело, - специально приставленные боголы растащили телеги, давая ему проход.
Не раньше, не позже. Ощетиненный длинными кольями курень будто выплюнул вдруг из себя отряд, как верблюд слюну. И она тут же стала разбрызгиваться веером, * охватывая нападавших. Из соседних куреней, обходя врага с боков и сзади, спешила такая же, расходящаяся веером подмога.
- Почему они не кричат? - спросил Боэмунд, вспомнив, что рыцари, да и сарацины в таких случаях всегда вопили.
- Зачем? Они же не мчатся на смерть! Просто облава, охота.
Царевич и приближенный подскакали к заграждениям. Было видно, что кыпчаков не секли мечами, а ловили арканами. Похоже, Джучи приказал. Разгром был полный.
Среди монголов оказалось трое убитых и полтора десятка поцарапанных стрелами. Неприятельские тела привычно складывали рядком, ловко стаскивая гутулы и отстёгивая сабли и саадаки. Раненых несмертельно деловито - за руки, за ноги - несли к предварительно расстеленным войлокам. Кто побогаче одет - удостоился носилок. Это действо несколько удивляло и несомых, и обитателей куреня. По обычаю, раненых врагов было положено добивать, но уж никак не лечить.
"Отец что-то задумал", - удивлялся Бату. Он, хоть и не был раньше в настоящих боях, о такой милости, выходящий за пределы здравого смысла, никогда не слышал.
Вокруг поверженных кыпчаков, недовольно морщась, вышагивали табибы из сартаулов, волхвы и шаманы, явно не проявляя желания улучшить судьбу страдающих.
Подъехал Джучи. На нём не было ни панциря, ни шлема. Или успел снять? Он прикрикнул на лекарей, чтобы те пошевеливались.
- Зачем нам лечить этих разбойников? - возмутился обвязанный чалмой белобородый магометанин. - Мои руки не могут копаться в червивой плоти неверных.