Через, минуту, когда задернулся занавес, Федору стало мучительно стыдно чего-то, он почувствовал, как краска заливает его лицо.
За занавесом послышались громкие рыдания.
Иван Степанович в тревоге бросился туда. Федор тоже, не отдавая себе отчета, одним прыжком вскочил на помост, и отдернул занавес.
Татьяна Михайловна, стоя на коленях, с беспорядочно перепутавшимися волосами, уткнув лицо в сиденье стула, громко рыдала.
- Таня, Таня! Милая! Что с тобой? - кричали сбежавшиеся, сами уже плачущие женщины. - Ты ушиблась?
Таня подняла лицо, все мокрое от слез. Она плакала и вместе смеялась; кротко, по-детски, успокаивающе говорила:
- Да нет же! С чего вы взяли? Ведь это же все по-нарочному. Вот какие глупые! Ведь это же игра. Ну, немножко не сдержалась… вот и все…
Повернулась к Федору, утерла слезы тыльной стороной рук, рассмеялась, повторила еще раз ему одному:
- Уверяю вас, все это по-нарочному. Ведь и с вами, знаю же я, бывает тоже такое…
Между тем новые слезы набегали на смеющееся лицо.
- Сие, сие недопустимо!.. - волновался Иван Степанович. - В первый и последний раз… Больше не позволю. Сегодня же прикажу сломать оное позорище.
Он топал ногами по помосту.
- Дядя, дядя! - укоряюще качала головой Таня. - Какой вы жестокий человек! Ведь оные слезы сладки и приятны наипаче меда. Они же неизбежны при служении вашей любимой деве Мельпомене. Ай-ай-ай! Какой вы нехороший, дядя…
- Покорнейше благодарствуйте, ежели оное всякий раз повторяться будет, - слезливо бормотал Иван Степанович.
- Ну и что же? Ну и что же? - смеялась Таня, обнимая дядю. - Убудет меня от понарочных слез? Умылась и - все в надлежащем изрядном порядке учинится. А засим - ужинать, ужинать! Я замечаю по постным лицам гостей наших, сколь жестоко они проголодались. Девицы, девицы! Бежимте скорей, сбросим с себя эти непристойные для приличных особ одеяния.
Ужинали шумно и весело.
Татьяна Михайловна шалила, хохотала.
Федор ощущал какую-то легкую неловкость, осадок ему самому непонятной стыдливости за слишком сильную взволнованность во время представления. Таня, уловив женским чутьем стесненность гостя, пыталась его расшевелить. Вполне серьезно уверяла, что она играла совсем не "Федру" Расинову, а "Покаяние грешного человека", из пиитики о. Иринарха, только переведенное на французский язык.
- Разве вы не узнали шедевра оного, Федор Григорьевич? - говорила она. - Все, все было налицо! Мадам Любесталь изображала юного ангела, сестрица Агнеса - врага рода человеческого. Грехов я на себя не нацепляла, понеже выглядят зело не кокетливо. Весь эффект испортил злой дядя. Он не разрешил прорезать в полу дыры для адской бездны и пожалел расходов на сонмище нечистых духов. Что касается меня, я выполнила роль свою дословно, только что не хватило сил подняться на облака, чудотворца по оной части, отца Иринарха, не оказалось под рукой.
Иван Степанович смеялся от души. Старые девицы фыркали в ухо одна другой. Мадам Любесталь всплескивала руками и по очереди восклицала:
- Quel horreur! Mais c'est indescriptible èa! Quel horreur!
Только Федору Григорьевичу почему-то не было весело.
Иван Степанович рассказал, как он, будучи в Париже еще молодым человеком, видел в роли Федры "знаменитую и преславную Адриенну Лекуврёр".
Мадам Любесталь воскликнула:
- О! Лекуврёр!.. Эти божественни! А мосье Барон? О! Барон! Эти… Эти настолько више слёв, - она показывала руками с аршин расстояния.
- Да, почтенные государыни и государи мои! - развеселился Иван Степанович. - Да учинится ведомо вам, что вот сия высокодобродетельная особа, по-русски именуемая мадам Луиза Любесталь, в ранней молодости питала отнюдь не добродетельные нежные чувства к славному французскому актиору, господину Барону. И не токмо сама питала, но и получала взаимное питание.
- О!.. - возмутилась француженка. - Мосье! Я не имею ешшо тища лет. Когда я биль совсем юни дитя, мосье Барон биль такой же негодни, стари гриб, как ви сейчас, мосье!
Всех искренно развеселило негодование мадам.
Федор Волков впервые весело и от души расхохотался. Настроение его менялось к лучшему. Через несколько минут он уже старался уверить себя в том, что совсем не имеет смысла так долго и мучительно копаться в своей душе, что все обстоит гораздо проще и все образуется само собой.
С восторженной улыбкой, в первый раз вполне искренно и без всякой задней мысли, он посмотрел на Таню и сказал:
- Как чудно вы играли! Мизинца вашего все мы не стоим. Не понимая слов, я понимал все ваши чувствования.
- Правда? - просто спросила Таня.
- Истинно говорю вам. Коли вы не охладеете к оному мучительному и сладкому занятию, вы будете первой российской актрисой.
- Мне хоть бы второй! Я и тем довольна буду безмерно, - с благодарностью сказала Таня и подавила глубокий вздох.
Иван Степанович, не совсем тактично, начал рассказывать историю возникновения их домашнего театра.
Заслышав об этом, Таня подхватила кузин под руки и потащила вон из комнаты, обещая сообщить "один страшный, страшный секрет". За ними устремилась и мадам Любесталь.
Мужчины остались одни.
Иван Степанович с тысячью мелких подробностей рассказал, как девица сия, не по летам чувствительная и не по возрасту упрямая, твердо и непреклонно заявила ему, что желает учиться на актрису, хотя бы весь свет восстал против этого. Перешел на то, как племянница умоляла его позволить ей стать охочей комедианткой и выступать вместе с доброй компанией охотников в кожевенном сарае. Подробно разъяснил, почему он, почтенный в городе человек, не мог согласиться на безумие оное. Оправдывался предрассудками людей старого склада, своих знакомых, уверял, будто сам он рад бы был душой, но что тогда ему жизни не будет в городе, - хоть в Волгу кидайся.
Далее выяснилось, как они на общем семейном совете, по предложению мадам Любесталь, приняли решение учредить домашний театр; как Таня уговаривала дядю просить Федора Григорьевича представить некоторые его спектакли на их домашней сцене с ее, Тани, участием, "а ежели пригодно окажется, то и с помощью Аглаи и Агнии, которые також охочи объявились".
- Ежели потребно сие учинится, то и противу театра серовского, сиречь в комнатах, я предлога к отклонению иметь не могу, поелику оные представления обличив сугубо семейственное имеют, - закончил Иван Степанович.
- Как вы предложение мое оное - одобрить, али отвергнуть пожелаете? - спросил он после короткого молчания, видя, что Федор Григорьевич как бы затрудняется с ответом.
Федор тряхнул волосами. Сказал:
- Я весьма рад. Даже осчастливлен сим предложением. И на вашем театре наша компания, полагаю, участвовать не откажется, и за разрешение ваше милостивое, касаемо театра серовского, благодарю вас от лица всех.
- Слава богу! А то я уже в отчаянность вдаваться починал от своеволия девицы сей упрямой.
И, нагнувшись близко к лицу Федора, тихим шопотом добавил:
- Вы подумайте, ведь сумасбродица руки на себя наложить угрожать изволила.
Федора снова что-то неприятно укололо в сердце.
- Вы уж ей шепните пару слов одобрительных при случае, дабы мне спокойствие утраченное обрести вновь. Сегодня же шепните. Не покиньте нас в положении нашем разлаженном. Слышно, они там музыкою занялись. Пройдите к ним и шепните как бы ненароком…
Федор без особого желания, только чтобы успокоить старика, поднялся и вышел из комнаты. Направился на звуки музыки.
В зале у клавикордов горели два канделябра. Агния играла что-то трудное. Аглая переворачивала ей ноты. Мадам Любесталь, стоя возле, ногой отбивала такт.
Федор в первую минуту не заметил Тани. Она стояла в полутьме зала, прижавшись лбом к оконному стеклу. Услышав шаги Федора, обернулась. Вздрогнула, как показалось ему.
Поспешно подбежала мадам Любесталь.
- О, ви ешшо не видель наш уютни сэн, мосье Теодор. Я желяй вам показивать. Но там темно есть.
Энергично схватила тяжелый канделябр. Федор перехватил его.
- Позвольте, мадам, сие сделаю я. Вам непосильна тяжесть сия.
- Немножко.
Высоко подняв светильник, все трое, под предводительством француженки, стали пробираться по темным коридорам к сцене.
Бегло осмотрели ее. Спустились вниз, в прилегающую к сцене небольшую уютную комнатку.
- Здесь должно отдихать, - сказала мадам, опускаясь в кресла. - Правда, здесь отшинь миль? Полёжить канделябр на консоль. Приглашай вас отдихать. Prenez place. Садить пожальст.
Федор и Таня молча сели, близко друг от друга.
- Ой, какой я есть! Вечни забиваль! - порывисто вскочила француженка. - Pardon monsieur…
В одно мгновенье исчезла из комнаты, шумно хлопнув дверью.
Оставшиеся вдвоем, Федор и Таня неловко молчали. Таня сидела, низко опустив голову. Федор покусывал губы и подыскивал, с чего бы начать. Все слова, как назло, потеряли свое значение.
Таня была бледна. Она медленно подняла на Волкова страдающие и вместе с тем виноватые глаза.
- Что вы скажете мне? - тихо, еле шевеля губами, произнесла она.
- Ничего, кроме отменно хорошего, - ответил Федор.
По неподвижному взору девушки нельзя было заключить, поняла ли она смысл его ответа. Глаза, как и тогда, медленно наполнились слезами.