- Отдохнуть-то трошечки можно, и христиане подождут, - согласился Самойлович, потирая руки и сладостно улыбаясь. - Только не слабы же мы, как бабы,. чтобы не одолеть и десяти поединков. - Ну, а как же я тебе, пане мой любый, рад, так ты не поверишь; ты, я знаю, считаешь меня за лицемера, а я… вот бей меня сила Божья, - икнул он умышленно, - пропадай мир, а будь лишь согласие… - всею душою, всем сердцем и всем помышлением… считал и считаю тебя за найспособнейшего, просвещенного зело и елеем науки, и светом знания, и блеском эдукации… да и всеми прочими дарами фортуны… Эх, если б только захотел вельможный пан к нам прихилиться, то ему бы предоставлена была вся сила и влада, и он бы мог проявить здесь с корыстью свои Божьи наданья…
"Пой, пой, - подумал Мазепа, - тебя-то от трех кубков так не разварит".
И заговорил как-то неровно, выговаривая с усилием некоторые слова:
- Спасибо… до слез тронут… добрым словом и лаской… только чрезмерно… не заслужил… а если и не обидел Господь меня, то лишь одним даром: быть верным и незрадливым тому, кому служу…
- Лучший дар, лучший, - но ведь тут и зрады не будет, коли последует соглашение между гетманами… Ведь, я знаю, пан для того и прибыл сюда, чтобы завербовать нашего многоправедного гетмана, ха, ха, совместно с Портой, да потом, как мне намекал его ясновельможность, - подмигнул Самойлович, - и поставить Москве свои условия…
- Не совсем так, а пожалуй, вроде этого думал Дорошенко, - протянул размякшим голосом Мазепа, - он, видишь ли, пане мой почтивый, хотел… Боже, как хотел и хочет соединить Украйну под одной булавой… хоть своей поступиться, лишь бы возродить в прежней силе нашу неньку… А под чьей протекцией сталось бы это соединение - ему безразлично, наилучше бы было - без всякой протекции, коли б стало сил, ну, а потом добре было б и под московским скипетром, коли б приняла она щиро нас под свою защиту, а коли нет, то безопаснее всего под санджаком турецким, - думал наш гетман, - ибо турки из-за моря беззубы…
- Хе, хе, хе! Беззубы… не достанут? - рассмеялся добродушно Самойлович, зорко следя за выражением лица своего собеседника; но Мазепа выглядел очень осовевшим и говорил полупьяным, откровеннейшим тоном, внушающим к себе полное доверие.
- Э, лукавая тварюка ваш гетман… прости на слове… с языка сорвалось…
- Байдуже! Мы одни и беседуем по–приятельски… А что правда, то не грех… У меня, у самого, что на уме, то и на языке… Я и людей таких щирых люблю… Э, только в голове что-то мутится, нужно бы просветить ее хоть мальвазией… А! За православных же христиан пора! - чокнул он кубком о кубок.
- А, коли пора, так и пора, - согласился охотно Мазепа и осушил кубок до дна.
- Ой, славно! Ой, любо! - воскликнул Самойлович в восторге. - Позволь обнять еще раз дорогого гостя! - И, поцеловав радушно Мазепу, спросил торопливо: - Ну, так что же наш гетман и как?
- Лукав и корыстолюбив… Я его раскусил сразу… Он прежде как будто и поддавался на согласие, желая выпытать наши планы, а за пазухой камень держал: все передавал и Москве, и Варшаве, да за доносы рвал себе и с той, и с другой, что перепадало; он бы вырвал и булаву из рук Петра Дорошенко, так царь не позволил ему нарушать Андрусовского договора… А теперь, как Ханенко послал в Москву бить челом Правобережной Украйной, так ваш Демьян, чтоб перебить того, обязался Москве, хитростью или силой, схватить Дорошенко и представить его в Малороссийский приказ.
- Да не может быть? Он только и надеялся на Дорошенко… всех им пугал… Да, наконец, мне неизвестно… Неужели он от меня утаился? - всплеснул руками Самойлович и в волнении заходил по светлице. Нельзя было не верить словам пьяного Мазепы, но они совершенно противоречили тому предположению, которое считал он весьма полезным для своих личных планов.
- Клянусь Богом! - перекрестился даже для большего впечатления Мазепа. - Мы получили точные сведения… перехвачены некоторые его письма… Не выдай только меня… Я на рыцарский гонор…
- Будь уверен, я не лиходей.
- Так вот чрез меня и желал Дорошенко проверить гетмана; я, как видишь, и переоделся монахом… да чуть живым от его мосци выскочил… Не сойти с этого места, коли не правда! У меня и теперь еще душа в пятках… Чем- то все еще кончится?
- Да в чем же дело?
- А вот в чем: явившись монахом, я, конечно, начал брехать гетману про Царьград, про хлопоты мои за него у патриарха… ну и привлек было сразу сердце болящего гетмана; но нужно же было перейти и к главной цели; я и начал издалека: от имени якобы митрополита Гизеля передал ему просьбу Петра Дорошенко… Как услыхал он это имя - так и посатанел, прямо посатанел! "Я, - закричал неистово, - и знать не хочу этого басурманского запроданца; давно бы его пора в московский застенок!.." А потом, воззрившись на меня, стал вдруг расспрашивать про Киев… Я, на беду, что-то не в лад, а он еще пуще, да грозней…
- Он сегодня письмо получил от Гизеля: пишет, что Киеву грозят поляки, в шести верстах стоят, - пояснил Самойлович и стал еще доверчивей слушать своего гостя.
- Те–те–те, вот в чем дело! - протянул нараспев Мазепа. - А я-то, - покачал он головой, - уверял все Демьяна, что в Киеве благополучно… попал, значит, пальцем в небо! Ну, теперь понимаю, почему ваш многоправедный заорал: "Гей, есаула сюда! Допросить этого дорошенковского шпига!"
- Вот напасть! - затревожился нервно Самойлович и наполнил снова кубки. - С ним беда! Ведь он в последнее время стал в гневе неукротим, таки настоящий скаженый: кого изобьет кулаками, кого кием, а кого саблей изрубит, и так, из-за дурницы, что не стоит и понюхи табаку!
- У меня даже шея стала терпнуть, - засмеялся Мазепа, - быть, думаю, бычку на веревочке… да, на мое счастье, прибыл к его ясновельможности…
- Ага, Манасия, из Царьграда, проездом в Москву! - перебил Самойлович. - Завернул сюда сделать разведки про попа…
"Ого, все доподлинно знает", - подумал Мазепа и умолчал про свои остроумные переводы; у него шевельнулось на душе даже неприятное чувство, - что вот, мол, и этот может выдать его переводы, - и загорелось желание удрать поскорей из Батурина.
Но, отпив немного из кубка, он ответил по возможности равнодушно:
- Сдается что-то вроде Манасии… Ну, так гетман так обрадовался этому почетному гостю, что и забыл про меня, отпустил с миром… Но я боюсь, чтоб он не вспомнил…
- Вельможный пан под моей стрехой, как у Христа за пазухой, а на гетманский гнев найдется у нас отпора, - сказал совершенно серьезным и искренним голосом Самойлович, и странно: чем больше он пил, тем становился словно трезвее.
- А я этому Манасии, - улыбнулся Мазепа, - перевел от имени вашего гетмана, - он ведь по–гречески ни в зуб, - чтобы владыка передал государю, что он, Многогрешный, разбит совсем параличом и не в состоянии больше гетмановать…
- Ха, ха, ха! Вот это велелепно, бесподобно! - и Самойлович порывисто обнял Мазепу. - Слушай, друже мой! Скоро старые божки будут под лавой, а новые сядут на покути, и кто знает, на твое счастье, может быть, булава очутится в руках твоего друга…
- Дай, Боже! - вставил Мазепа и пожал руку Самойловичу.
XLIII
- Согласись, любый, - заговорил Самойлович, ласково взглядывая на Мазепу, - что твой Дорошенко провалится везде с своей Турцией, он нажил себе с ней лишь врагов, никто к такому союзу не пристанет… Помимо того, сам гетман не способен на великие справы; может быть, у него и добрые думки в голове, да в сердце сидит дух себялюбия и любоначалия… Вот и тогда, при гибели Бруховецкого, какой он упустил слушный час (удобное время), а из-за чего? Из-за бабы, поверил клевете, какую взвели вороги на несчастную, - и все бросил… - Самойлович проговорил последнее скоро, взволнованно, но не сморгнул и глазом.
Мазепа даже изумился такому умению держать себя в руках и заметил сочувственно:
- Теперь уже он, хвала Богу, убедился в поклепах, помогло немного и мое слово… Ну, и помирился совсем с гетманшей, водворил снова ее полновластной малжонкой в своем замке…
- Фрося в Чигирине? - схватился с места, словно ужаленный, Самойлович, но глаза его сверкнули не гневом, не ревностью, а восторгом: задуманный им план осуществлялся. - Боже, как я рад!.. Не за себя, а за нее, безвинную страдалицу… Клянусь Всемогущим, все сплетенное - гнусная ложь, бессовестный поклеп! - воскликнул он с таким неподдельным пафосом, что у Мазепы даже начало зарождаться к нему доверие. - Да за эту новость, - продолжал Самойлович растроганно, - я готов для тебя сделать все, что только смогу… никогда не забуду… и ты всегда, во все дни живота, можешь полагаться на меня, как на щирого друга… Да я готов за этот вчинок гетману твоему поклониться в ноги и все для него… только он меня считает заклятым врагом, и в этом уже никто его не переуверит…
Самойлович был до того возбужден, что не мог устоять на месте и заходил порывистою, но твердою поступью по светлице; лицо его было взволновано, но показного хмеля уже не осталось и следа.
- Ах, какое это счастье, коли свалится с сердца жерновой камень! Пошли им, Боже, хоть теперь тихое счастье! А я тоже буду радоваться: ведь и меня Господь не обездолил семейной порадой…
Самойлович говорил так искренно, так от души, что Мазепа даже усомнился, - не взвели ли действительно на него поклеп, - и сказал ему с живым участием:
- За твое ласковое слово вот это отплатит, - показал он на сердце, - а за Дорошенко скажу: гора с горой не сойдется, а человек с человеком вчастую: гетмана и переубедить можно…