- Да, не дай Бог, а такие времена наступают, что и горлинки начнут клевать нам глаза. Вот опять и за Турцию, - правда, что ей меньше змоги (возможности) зауздать нас совсем и присоединить, как рабов, к своей Порте, - море мешает; но правда и то, что в турецкую помощь верить нельзя: уж, кажется, могли бы мы в этих басурманах извериться, так нет же. Да еще и то прими во внимание, что союз с Турциею вечно будет противен народу… Так я полагаю, что против рожна трудно прати.
- А за Москву, как его мосць думает?
- Эх, не знаю… Вот Многогрешный сначала как щиро шел на соединение к Дорошенко, а теперь пронюхал, что Ханенко шлет послов с челобитной в Москву, и призадумался, притаился: послов-то остановил, а своих, кажись, снаряжает и от меня уже во всем кроется: пожалуй, сможет и Дорошенко выдать Москве.
- Неужели и этого ожидать можно? - даже схватился с места, словно ужаленный, Мазепа.
- Всего можно. Оттого-то я Петру и писал, просил, чтобы поскорее посылал тебя разузнать и разбить их козни.
В эту минуту вошла Марианна и, поцеловав нежно отца в голову, спросила его:
- Ну что, дождались пана генерального писаря?.. А тато, верно, мало журил его за то, что нас забыл?
- Ну это, дочка, тебе сподручнее пожурить его, а наша стариковская воркотня ему за шутку покажется.
- О, я пану отомщу как другу… А пока как гостя прошу до трапезы.
Предложение Марианны рассеяло несколько то тяжелое настроение, какое овладело было нашими собеседниками. Все бодро и весело поднялись со своих мест и с просиявшими лицами двинулись в трапезную. Так иногда в осенний, дождливый до одури день прорвется украдкой сквозь свинцовое небо солнечный луч и сразу оживит угрюмую картину природы: все видоизменится волшебно, все засверкает отрадной улыбкой и даже в осиротевшей, тоскливой душе проснется на миг жизнерадостное чувство…
В трапезной Мазепа застал и хорунжего полковничьей команды, пана Андрея. Старые знакомые встретились приветливо, хотя у Андрея и проглядывало некоторое принуждение; он изредка бросал на своего соперника недружелюбные, ревнивые взгляды; но Марианна, поймав их, останавливала на нем пристально свои лучистые, большие глаза и смиряла его мгновенно. Обед прошел в оживленной беседе относительно положения дел в Батурине и относительно мер противодействия, какие нужно было предпринять. Полковник советовал Мазепе поехать туда incognito, переодеться: в чужой-де шкуре удобнее будет сделать разведки, а в своей собственной, пожалуй, и не допустят туда, куда нужно. Мазепа и сам был того мнения, тем более, что ему хотелось скрыть и свою дружескую связь с Гордиенко. Гострый обещался снабдить Мазепу письмом к Самойловичу, который, по его мнению, стал очень выдвигаться вперед и тайно мутить старшину. Мазепа тоже имел в запасе новость, с которой мог подойти к Самойловичу. Он заторопился немедленно ехать в Батурин, но радушные хозяева оставили его отдохнуть до следующего дня.
После обильной трапезы и всяких заздравиц Гострый отправился в свой покой писать письма к Самойловичу, к Многогрешному и к своему верному приятелю Тимченко, а Андрей торопливо ушел по делам; Марианна же осталась с Мазепой.
- Ну, вот теперь мне пан расскажет… - заговорила она, усаживаясь на низком диване возле Мазепы и подмащивая под руку атласную, шитую золотом подушку.
- Опять "пан"? Или это месть? - перебил ее огорченным тоном Мазепа.
- Так уж значит простить, что ли? - улыбнулась Марианна так дружески, так светло, что окоченевшее сердце сразу стало оттаивать у Мазепы.
- Да, не огорчать… потому что друг и без того слишком несчастен, потому что у него на всем свете осталось одно лишь близкое существо.
Алая кровь бросилась было в лицо Марианны, а потом отхлынула к сердцу и заставила его встрепенуться тревожно. "Что это? - мелькнул в голове ее острый вопрос. - Прилив ли нового чувства, или все та же неунявшаяся боль прежней раны?"
Жизнерадостное, игривое настроение сразу покинуло Марианну, сменившись каким-то тоскливым предчувствием; она опустила глаза и притихла.
- Да, одно лишь… - повторил с подавленным вздохом Мазепа.
- Прости меня… - уронила тихо Марианна, - я, кажется, нечаянно дотронулась до старой раны и причинила ей боль.
- Нет, твоя нежная рука не может причинить боли… Да почерневшая рана и не чувствует прикосновения, - ответил Мазепа и судорожно закрыл рукою глаза.
Марианна еще более побледнела.
- Что же такое случилось? Новое горе? - спросила она взволнованно. - Если, конечно, не тяжело тебе поделиться…
- О, с кем же и делиться, как не с тобой? Никого ведь… - Мазепа отнял руку от глаз; они были сухи, но бесконечная печаль теплилась в них и искала сочувствия.
"Нет, не мною занято его сердце, - пронеслось в мыслях Марианны, - а все царит в нем прежняя тень и будет, кажется, царить вечно".
Самолюбие и уязвленная ревность разбудили снова в ней гордость и разлились холодом в ее бурно вздымавшейся груди.
- Спасибо, - проговорила Марианна, чувствуя, как бледность покрывала все больше и больше ее лицо. - В чем же дело?
- Я отыскал было ее кольцо…
- Галины?
- Да… то, что я ей подарил, будучи женихом… и я отыскал его на руке незнакомого казака…
Марианна чувствовала, как каждое слово Мазепы вонзалось отравленным жалом в ее трепетавшее сердце, причиняя невыразимую муку, и, закусив побелевшие губы, она молчала. Она не ожидала даже таких страданий и теперь напрягала все свои силы, чтобы не выдать мук и взять себя в руки.
- И один лишь взгляд на это кольцо пробудил у тебя, - начала было она сдержанным, равнодушным тоном, но голос ее дрожал, обрывался…
- Ужасную, неразрешимую загадку, которая взволновала все мое существо, - перебил ее Мазепа и продолжал какой-то нервной скороговоркой: - Ведь если кольцо было у казака и оказалось купленным им у неизвестного жида, то выходит, что не татары убили или похитили ее: они вещей жидам не продают, а если это не татары, то все прежние догадки должны были рухнуть. Из истины, с которой я должен был по неизбежности считаться, явилась жгучая тайна… Она могла скрывать за собой многих живых еще лиц, и этой тайной владел жид… У меня поднялась в сердце целая буря… Ты это поймешь.
- Да, проснулась надежда, вспыхнула пламенем, поглотившим все остальное, - промолвила Марианна и гордо подняла голову, прищурив слегка глаза.
- Не то, не то, - заторопился, смешался Мазепа. - Я ничего от тебя не скрываю, даже малейших движений души, - словно извинялся он, - но меня, правда, все это потрясло. Что, если Галина жива и томится где-либо здесь в неволе, а я, положившись, что ее нет уже на свете, бездействую и не принимаю никаких мер к ее спасению? Такой укор совести невыносим, и я не мог с ним примириться… Я бросился вместе с казаком искать этого жида, поймать след преступления и…
- И что же, что же? - вспыхнула снова невольно Марианна.
- И никого, и ничего не нашел, - проговорил уныло Мазепа, - ничего и никого! Тайна осталась мучительной тайной, а разгадку ее сдал я на волю Господню и похоронил все навеки…
Марианна облегченно вздохнула; она почувствовала, что с ее груди свалился тяжелый жернов и дал свободу дыханию. Теперь ей стало невыносимо жаль своего исстрадавшегося друга, и это теплое чувство не только поглотило на время все прежние себялюбивые порывы, а подыскало ему даже оправдание.
Тихим, унылым голосом передал ей Мазепа эпопею всех своих странствований, всех неудавшихся разведок и всех разочарований; Марианна слушала его с живым участием, и с каждым словом рассказа глаза ее разгорались больше и больше огнем, а сердце билось мягче, созвучней…
- Ну, что же, к какому убеждению пришел ты, мой друже? - спросила она его робко, после того, как он, окончив рассказ, печально умолк.
- Все это был бред моего встревоженного воображения: он породил много безумных предположений, и все они развеялись, как марево… Нет ее больше на свете, нет! Погибла она от руки татар, ни от кого больше: они, видимо, ночью напали, не рассмотрели ее красоты и не пощадили, а перерезали всех: живая она была дороже алмазов и самоцветов, с живой бы они, конечно, не сняли драгоценностей…
- Да, это верно. Кто бы ни сделал наезд на этот хутор, поляки ли, татаре, - а всяк сохранил бы, ради корысти, даже ради мести, красавицу в живых…
- Она умерла! - опустил безнадежно голову Мазепа.
- И ты очень страдаешь? - едва слышно, словно эхом, откликнулась Марианна.
- Не знаю… Мне кажется, что у меня уже все перегорело, перетлело в груди… Рана омертвела совсем… Со смертью ее я сжился и к тупой скорби было привык… а тут вдруг раздраженные новые укоры совести и неразъяснимая загадка, - все это внесло новую отраву в мою одинокую жизнь… Я до того был расстроен, растерзан, что потерял весь смысл своего существования… Все нужды общественные, все вопли и стоны моей отчизны поблекли и стихли перед моей тоской, я забыл даже свою мать… и был близок к самоубийству… и знаешь ли, кто спас меня от этого греха, кто возвратил мне интерес к жизни? - Мазепа смотрел нежно, любовно в глаза Марианне и ждал от нее ответа; но Марианна молчала, закрывши длинными ресницами свои искрившиеся счастьем и смущением глаза.
- Ты, мой дорогой, мой единственный в мире друг! - произнес с пылкостью Мазепа. - Да, когда я считал себя круглым сиротой, заброшенным на страданье в чуждый для меня мир, тогда я вспомнил тебя… и образ твой запал отрадным лучом в руину души, и жизнь улыбнулась мне снова бледной надеждой. Я летел сюда, как беглец из татарской неволи… и, Боже, какая это отрада: быть близко возле тебя, делиться с тобой своим горем…