Оставшись одни, обе послушницы молча принялись за работу: отнесли от стены и поставили в ряд среди трапезной столы, приставили к ним с обеих сторон скамьи и нарезали крупными кусками лежавший уже на одном из столов ржаной, хорошо выпеченный хлеб. Становилось темно. В высоко поставленных окнах едва брезжил потухший в туманном сумраке день. Удары колокола прекратились, и улеглась везде тяжелая тишина. Послушницы, покончив работу, присели на скамье отдохнуть.
- Пора бы засветить ставник перед кшижем и приготовить шандалы на стол, а то, вишь, темнехонько, - заговорила наконец Устина.
- Нет, сестра, подожди, - ответила тихо Галина, - посидим еще так; я люблю темные сумерки, они все закрывают черным серпанком и вводят душу в сладкий обман. Начнешь вспоминать прошлое, и оно из темноты станет всплывать и засматривать с лаской, с любовью в глаза…
- А ты все еще не забываешь? Эх, Галина, моя горлинка тихая, да ведь не вернется же это прошлое! Для нас оно умерло. А мертвое вспоминать - только марно дратовать сердце, дарма растравлять рану.
- Да мне в этой боли, в этой отраве единое счастье; я только и живу моим прошлым… Отними его, и у меня не останется ничего, ничего…
- А по мне, так это еще тяжелее - вспоминать могилы, без всякой надежды…
- Ох, без надежды! - повторила Галина, как эхо, последние слова подруги и ухватилась руками за сердце, почувствовав в нем острую боль. - Но может быть… Кто знает? Да вот ты же живешь более радостно, как я, а какая у тебя надежда?
- У меня, - улыбнулась грустно Устина, - и не было ее, так мне через то, может быть, и легче… Не зазнала я в молодости ни проблеска счастья: все помыкали мной, как рабой, всяк издевался, заставлял работать, как быдло; ни родных, ни друзей я не знала, а пан, как увидел меня, то хоть и уволил от черных работ, хоть и оказал ласку, так за то хижим зверюкой накинулся, и я еле успела спастись бегством… Так что же мне вспоминать в прошлом? О чем жалеть?
- И ты не любила никого?
- Нет. Меня никто не жалел… А если кто и проявлял жалость, так со змеиной думкой… Так за что бы я таких гадин любила? Оттого-то мне здесь и покойнее, и лучше… После пекла этот кляштор покажется раем, из которого не захочешь и выйти… Тебе-то другое дело.
- Ох, правда, моя родненькая: у меня в минулом был рай… все любили меня, все лелеяли… Я не знала горя… Только раз облилось мое сердце кровью, когда его, моего коханого лыцаря, моего суженого, сняли мертвым с коня… Но зато какая же была радость, когда он воскрес, какое счастье было, когда сказал он мне, что меня любит, какое блаженство было, когда я стала его невестой!.. А теперь… Ах, как я его люблю! - И Галина заплакала тяжелыми безутешными слезами.
Устина, испугавшись, чтобы эти слезы не перешли в бурные рыдания и не произвели бы среди монахинь смятения, начала утешать и ласкать Галину, да и жалко ей было своей тихой подруги.
- Не надрывай себя слезами, моя ластовочка, не тужи, моя ягодка, - приговаривала Устина, обнимая подругу, - еще, кто ведает, может, и встретитесь… У Бога ведь все готово…
- Да где же Ивану найти меня? И ввек ему не спадет на думку, что я здесь… Он, наверное, считает меня мертвой…
- Ну так что ж! Если ему трудно догадаться, где ты, то, может быть, тебе легче дать ему весточку…
- Как? Каким образом? - встрепенулась Галина, раскрыв свои темные, лучистые глаза. Эта мысль еще не приходила ей в голову, хотя фантазия ей не раз рисовала волшебные случаи встречи. - Разве это можно?..
- Я не знаю сразу как, но считаю это возможным, нужно только обдумать, выискать случай… Ведь тебе же известно, где твой милый?
- Да, да, он был у гетмана Дорошенко важным лицом… Жил больше в Чигирине и, верно, там и теперь.
- Ну, так, значит, половина дела уже в жмене, а другую можно найти… Жаль, что мы давно про это не дбали, а может быть, не раз уже был случай…
- Радость моя, порада моя! - вскрикнула Галина и начала обнимать свою советчицу. - Ты меня просто воскресила, свет мне открыла… Ох, какая я была глупая, что давно с тобой не посоветовалась.
- Ну, досадовать на то уже не след; так было, видно, Богу угодно, а без Бога ни до порога. Ты только вот о чем позаботься, чтобы тебя не приневолили на днях постричься в черницы.
- Меня? Ни за что! Пусть хоть замучают, а я своей веры не переменю.
- Нет, ты так прямо этого им не скажи: они ведь непоборимая сила… и замучат, и закатуют… С ними нужно хитрить. Ведь если они держат схизматок, так именно затем, чтобы постричь их в католических черниц, и, кажется, уже срок испытания над нами окончился.
- Как, разве ты что-нибудь слыхала?
- Мне, по крайней мере, велено капелланом быть готовой к пострижению.
- И ты согласишься?
- Соглашусь. У меня, повторяю тебе, нет ничего в прошлом, что бы я пожалела, даже вера моя не только не защитила меня от терзаний, а еще утроила их и стала поводом к презрению…
Разговор молодых послушниц был неожиданно прерван. Увлекшись им, они и не заметили, как подползла ночь, окутавши их трапезную полным мраком, а в темноте они не обратили внимания, что входная дверь отворилась бесшумно, и в нее проскользнула какая-то тень.
- Что это значит, - раздался вдруг вблизи их голос старой и злобной черницы–экономки, - ни ставника, ни лампадки? В этакой темени и лоб расшибешь… Где же это дежурные? Где вы, рабы Божьи? Не явились на требу?
Галина вздрогнула от этого голоса и в испуге прижалась к своей подруге; но последняя не растерялась, а ответила смело экономке:
- Мы здесь, превелебная сестра!
- Что же вы тут делаете, а? Спите? - прикрикнула та на них грозно.
- Нет, не спим, а творим нишпорную молитву, - возразила Устина, - мы все уже приготовили к вечере: и столы, и скамьи, и хлеб…
- А почему не зажгли свеч?
- Да просто пожалели даром жечь скарбовое свитло.
- Пожалели для кшижа святого? Это даром, по–твоему, для нашего Избавителя, для найсвятейшего Пана Езуса? Ах ты, раба нечестивая! - наступала черница, но в ворчливом голосе ее уже было слышно смягчение. - Кто на дежурстве?
- Я да…
- Да кто ты? У меня не волчьи и не кошачьи глаза.
- Я - Устина Поднестровская, да Ганна.
- Ага! Ее-то мне и нужно. Зажги сейчас же свечи. Где же эта Галина?
- Я здесь, - откликнулась робко последняя.
- Так ступай же немедленно к преподобной матери нашей игуменье.
- Простите, превелебная сестра, - взмолилась Галина. - Ей–богу, больше не буду… Я не знала, - и в голосе ее послышались слезы.
- Да что ты? - заговорила уже не так сурово черница. - Я ведь не жаловалась и ничего на тебя не насказала. Это пресвятая мать тебя кличет по своей потребе.
- По какой же? - прошептала еще более упавшим голосом послушница.
- А вот ступай сейчас, там и узнаешь…
А между тем в роскошной приемной настоятельницы, уставленной массивной мебелью, устланной коврами, украшенной дорогой живописью священного содержания и освещенной лампадами, происходило следующее.
Два пышные шляхтича, объявившие себя уполномоченными Речи Посполитой, потребовали именем закона аудиенции у преподобной игуменьи кляштора кармелиток Св. Цецилии и были наконец введены в эту приемную. Уполномоченными этими оказались: один из острожских комиссаров, пан Фридрикевич, а другой его новый пан писарь Тамара. Яснейшая святая мать приняла нежданных гостей надменно и несколько сурово.
После обычных приветствий и благословений, на вопрос игуменьи, какая нужда привела вельможных панов в ее закрытую для мира обитель, Тамара ответил, что до его сведений дошло, будто бы в стенах монастыря скрывается бежавшая рабыня его, Галина.
- Всякий, кто переступил порог нашей святой брамы, - ответила холодно, невозмутимо мать игуменья, - умер для мира, а следовательно, и разорвал всякие с ним узы: здесь нет людских рабынь, а здесь все рабыни Христовы… Требовать отсюда кого-либо - это, значит, предъявить позов к Господу нашему Иисусу Христу и к Его Пресвятой Матери, Панне Марии.
Тамара смутился, но Фридрикевич, раздраженный тоном игуменьи, ответил ей тоже высокомерно:
- Цо ж то? Выходит, что кляштор нарушает наши шляхетские права, данные нам королями и Речью Посполитой? Стоит лишь нашим хлопам и хлопкам сбежать от нас в кляштор, и права наши на них погибли? На какие же средства мы, в таком случае, станем нести нашу службу отчизне и защищать ее от врагов? Ведь тогда и эти стены не укроют вас от огня и меча схизматов? Ведь, если мы упадем в силе, тогда и ваши твердыни–убежища обратятся в развалины.
- И я должен добавить, - вмешался в разговор и Тамара, - что в настоящее время шайки схизматов–бунтарей усиливаются с каждым днем и бродят по Волыни, як Бога кохам, стоит только нашим отрядам отойти от Острога, и грабители бросятся на окрестности, и не оставят, конечно, в этом кляшторе камня на камне… Обида же нашего гонора и презрение к нашим правам могут заставить нас отступить немедленно в глубь Польши.
Игуменья посмотрела с некоторым презрением на этих кичащихся шляхтичей и ответила с полным достоинством: