- Водит, нечистая сила водит! - бормотал он, вытирая рукою холодный пот, выступавший крупными каплями на лбу и на небритых щеках. - В такую волчью ночь ей лафа… Ишь, воет, сзывая сюда всех ведьм на шабаш!.. - И в закаленное сердце нищего, видавшее на своем веку виды, начала прокрадываться неведомая робость. - Уж не бросить ли эту затею? Так все равно отсюда не выберешься… Если б найти хоть сегодняшнюю могилу, то от нее попал бы к браме, мимо ворот. Сторожа ведь тут нет… А там, на черном дворе, ждет мой провожатый… А! вот, кажись, она! - вскрикнул он радостно. - Да, свежая, только что насыпанная земля… она, она самая! Фу ты, как выводила, - ни рук, ни ног не слышу!.. Отдохнуть бы, да подкрепиться. - И он, вытащив из-за пазухи флягу оковитой, выпил добрую ее половину… Но оковитая не оказала на него обычного действия: вместо бодрости и дерзости, стал овладевать им беспредметный, таинственный страх. Нищий оглянулся во все стороны и вперил расширенные глаза в безнадежный мрак, сознавая, что это был уже признак трусости, но, тем не менее, он не мог взять себя в руки; наконец он сделал последнее усилие над собой, отпил еще горилки и с какой-то страстной решимостью стал копать и отбрасывать в сторону свеженасыпанную, сверху чуть примерзшую землю. Стоявший за спиной его страх придавал ему силы; лопата врезывалась в землю, поднимала тяжелую глыбу и откидывала ее в сторону; равномерно раздавался звук врезывавшегося в землю железа и глухой шорох рассыпавшейся глыбы, но работа казалась бесконечной и непосильной одному человеку…
Прошел добрый час, и едва лишь обозначились края ямы, а в глубину она была с добрую сажень, - нищий это хорошо знал, - между тем, несмотря на приподнятую энергию, силы у него истощались и требовали отдыха. Гробокопатель привязал на всякий случай пояс к соседнему кресту, чтоб удобнее было по нему выбраться из ямы, и присел; в голове у него стояла какая-то муть, на душе было неладно: жуткие, щемящие ощущения просыпались в ней и овладевали всем его существом; между ними господствовал уже явно суеверный страх.
"Что я задумал? - набегали на нищего мысли. - А ведь это грех я творю, сатане утеху? Только он сюда, чур меня, приступить не посмеет… да и бояться его казаку не приходится… А без одежи черничьей не выйти с монастырского двора; не проведавши про затворницу, и на глаза не попадайся Самойловичу, а ведь он теперь сила и еще большей достигнет наверно! Ну, а мертвой чернице какая обида? Все равно ведь ей!" - и несколько успокоивши себя такой философией, он, после краткого отдыха, снова принялся за работу. Прошел еще час. Уже яма углубилась ему по пояс. Нищий хлебнул еще оковитой и снова стал отдыхать да прислушиваться. Ветер стихал; только издали еще доносились слабые завывания', да и те не похожи были на завывания ветра. Несмотря на непроглядный мрак, нищему казалось, что в отрытой им яме еще было темнее и что с краев ее засматривали к нему страшные призраки ночи, обступившие могилу со всех сторон; нищий зажмурил глаза, чтоб не глядеть на эти бесформенные чудища тьмы, и тяжело дышал… У него уже шевелилось желание выскочить из ямы, и он начал было искать конец пояса, но какая-то необычайная тяжесть приковывала его к месту, и тупое сознание нашептывало успокоительный афоризм: "Чему быть, того не миновать!" Подкрепившись последними глотками оковитой, гробокопатель принялся снова за работу; он с лихорадочной поспешностью начал выкидывать землю, чтобы чрезмерным напряжением физических сил убить сердечную боль и тревогу. Ни ветра, ни шума леса не стало; в глубокой яме легла зловещая тишина, нарушаемая лишь шорохом да стуком падающей земли. Мрак сгустился в черную, непроницаемую хлябь; ночь притаилась со всеми ужасами за плечами нищего… Но последний не поднимал головы, не оборачивался; он сознавал, что если уступит страху, оглянется, то уже ему не выбраться из ямы. Он копал и копал, напрягая последние силы, не чувствуя истощения их. Вдруг заступ ударился о что-то твердое.
"Гроб!" - прошептал нищий беззвучно и остановился было на мгновение, но подкравшийся к нему ужас начал сковывать ему руки, и нищий почувствовал, что если он обождет еще хоть одно мгновенье, то уже не сдвинется с места; отчаяние толкнуло его довершить начатое: он с бешеной торопливостью начал очищать от земли крышку гроба и, нажавши на заступ, приподнял ее и откинул на сторону. Не помня себя, почти теряя сознание, нищий приподнял холодный труп: тот не сгибался… Нищий нажал… что-то хрустнуло, словно подломились кости… с краев открытой ямы посыпалась мелким градом земля… Какая-то ночная птица захохотала, а нищий, как безумный, снимал с мертвой черницы одежду… Труп скрипел костями, словно распадался под его руками и наваливался на его грудь; но нищий ничего не разбирал, не чувствовал даже, как холодные руки мертвой монахини упали ему на шею… Наконец одежда была снята; нищий скомкал ее, сунув в свою сумку, и двинулся было наутек; но его что-то держало за полу… Пронзительный холод оледенил сердце нищего, в мозгу у него вспыхнуло слово "смерть", и он, потеряв сознание, повалился в открытый им гроб…
XXI
Долго ждал у черных ворот служка своего хозяина. Прошла полночь, простучал сторож в последний раз в клепало и, вероятно, уснул. На монастырском дворе легла мертвая тишина. Угрюмая ночь укрыла все черной рясой. Пронзительный ветер хотя и начал стихать, но холод усилился. Окоченев и дрожа всем телом, хлопец наконец не выдержал и начал притопывать ногами и двигать руками, но это мало помогло; тогда он, решив, что дядька уже, вероятно, не будет, побежал в свою келейку; но келья была заперта товаркой–сестрой, спавшей так крепко, что никакой стук не мог разбудить ее. Что было делать? Хотя в коридоре и было тепло, но хлопец заснуть в нем не решился: нашли бы и стали расспрашивать, где пропадал; лучше было дождаться благовеста к заутрене и прошмыгнуть по выходе черничек незаметно в келью. Обогревшись немного, хлопец снова побежал на черный двор. Там было тихо, как прежде; он выглянул за ворота - и там стояла мертвая тишь. Если бы не эта непроглядная ночь, он бы сейчас удрал из монастыря, но кинуться в это море тьмы было страшно, и хлопец решился прождать здесь до первого удара колокола к заутрене и тогда убежать, - будь что будет. Хлопец опять притаился за воротами; бесконечная холодная мгла струилась вокруг и проникала иглами до его тела, но в холоде уже чувствовалась влага… Вот и несколько капель дождя, а через минуту он зачастил и начал падать изморозью. Побежала по спине у хлопца ледяными каплями вода, а щеки и шею начало жечь, как огнем; выдержать дальше на посту было невозможно, и хлопец решился было снова укрыться от дождя в коридоре, но в это мгновение у ворот мелькнула какая-то черная тень, и они тихо приотворились.
- Кто там? - в испуге прошептал хлопец.
- Я… - едва слышно ответила тень.
- Дядько?
- Я… едва вырвался от сатаны… Ох, поищи, хлопче, в углу, за дровами, под попоной пляшку, пропадаю, подыхаю!
Хлопец бросился, в указанном месте нашел ее и подал.
- Откупори, у меня руки помертвели… - И, схвативши открытую флягу, он жадно прильнул к ней и пил, не переводя дыхания.
- Я уже хотел было тикать. Ждал, ждал и жданки поел, а тут холод и дождь…
- Ох, если бы не этот дождь, не встать бы мне: и вспомнить, так душа леденеет… Как взбрызнуло меня холодным дождем, я и очнулся, да как рванусь, - половину полы оставил… Искровенился весь, а таки удрал от нечистой силы…
- Дядьку, уйдем, ради Бога, скорее, пока все спят, - взмолился хлопец, - скоро к заутрене заблаговестят…
- Постой, уйти-то уйдем, ворота и те и другие открыты, а теперь и воспользоваться нужно минутой: проведи меня поскорее к той потайной келье…
- На Бога, дядьку, оставьте! Могут встретить в таком убранстве, подымут гвалт…
- Убранье-то черничье я добыл. Жизнь за него поставил, а может, и душу, так чтоб не дарма. Нет, скорее повешусь!.. Веди! - И нищий торопливо надел на себя черничью власяницу и клобук с покрывалом, закрывшим почти совсем его небритое, усатое и исцарапанное в кровь лицо.
Хлопец, взглянув на своего дядька в этом облачении и узнав в нем смертный наряд покойной матери Агафоклии, бросился было в страхе бежать, но нищий вовремя удержал его за руку и повторил шипящим голосом:
- Веди, не то убью!
Затворница крепко спала. Успокоенная в последнее время и лучшим обращением с ней, и смертью своего ката, и воскресшею надеждой, что любый друг не забыл ее, а шлет к ней посланца, она начала оживать и пользоваться предоставленными ей жизнью дарами. Молодая служка открыла тихо творило и окликнула узницу, освещенную бледным, трепетным светом лампады. Молодая затворница тихо открыла глаза и, думая, что ее будят на молитву, спросила досадливо:
- Ах, что там?
- Посланец от вельможного пана, - шепнула служка и притиснула палец к губам, в знак молчания.
- Ой! Где он? - вскрикнула узница и вскочила.
- Не испугайся только, он в черничьем убранье… - И служка скрылась под трапом, а в люке появилась длинная, неуклюжая фигура какого-то гиганта, закутанного в черное покрывало и в неверно надетую власяницу.
- Не потревожься, ясновельможная, - пробасил хриплый голос, и в открытую прореху покрывала выглянули торчащие, всклокоченные усы, - я твоей гетманской милости преданный послухач и верный друг генерального обозного, вельможного пана Самойловича.
Затворница не могла сразу ничего ответить; у нее от поднявшегося волнения захватило дыхание и сердце так забилось, что даже стала вздрагивать под черным покровом высокая грудь.
- Самойловича… - повторила наконец она стонущим голосом, - того, который забыл меня… бросил на такую муку… и забыл…
- Нет, он не забыл ясновельможной пани Гетмановой, - возразил горячо нищий.