- Вот оно что, - протянул сочувственно незнакомец, - так объясни мне, как же все это сталось, все расскажи: может, и я тебе, брате, в чем-нибудь пригожусь.
Мазепа в кратких словах передал незнакомцу всю историю разграбления хутора и исчезновения Галины.
- Вот видишь ли, - окончил он, - целый год, а может быть, и больше, как я уже говорил тебе, не был я на Украйне, все искал хоть какого-нибудь следа: перерыл весь Крым, был и в Цареграде, всюду расспрашивал, всюду искал, - и не нашел нигде ни слуха, ни следа. И вдруг вот тебя с этим кольцом посылает мне Господь навстречу!
- Фу, ты, Господи! Словно в сказке все слышу. Ну, одначе, если уж Господь послал меня тебе навстречу, так я и оправдаю его волю! - вскрикнул весело незнакомец, ударяя по столу рукой. - Перво–наперво, бери себе кольцо, - оно твое - и носи его на здоровье.
- Но постой, ведь ты потратился…
- Дурныця, - возразил шумно незнакомец. - Бери его, может, оно тебя и к твоей Галине приведет.
- Спасибо, спасибо, друже, - произнес прочувствованным голосом Мазепа, крепко сжимая руку незнакомца, - только если уж так, то позволь и мне сделать тебе на память небольшой дарунок. - С этими словами он отцепил от пояса драгоценную люльку, украшенную золотом и бирюзой, и передал ее незнакомцу.
- Отлично!.. - вскрикнул тот с веселым смехом. - Вот эта штука по мне, ей–богу! Знаешь, как в песне говорится, - незнакомец задорно подмигнул левым глазом: - "Мени с жинкою не возиться, а тютюн да люлька казаку в дороге знадобится!" Ха–ха! Верно! Ну, а теперь слушай меня дальше: очень ты мне полюбился, и не хочу я, чтобы такая умная голова из-за кохання гинула, а потому слушай мой приказ: давай почоломкаємся, брате, да и ложимся сейчас спать, ехать уже поздно, а завтра чуть свет едем мы с тобой в Богуслав, не я буду, если не отыщу тебе того жида.
Наступал холодный осенний вечер. Целый день моросил мелкий дождь, но не тот теплый, ласковый, что в летние дни падает иногда незаметной росой и своей влагой умеряет зной дня, а ядовитый, промозглый, налетавший со всех сторон косыми прядями и хлеставший злорадно несчастного путника, застигнутого в дороге.
В волнующейся мгле, по дороге к женскому монастырю, двигались две фигуры.
- Ой, замерзну, - запротестовал жалобно хлопец, шагавший по грязи вслед за какою-то длинной фигурой, колебавшейся среди тумана мрачным силуэтом. - И за шею, и за пазуху вода льется. Зуб на зуб не попадает… Хоть ложись да сдыхай!
- Эге, нежный! - огрызнулся шедший впереди путник, вооруженный огромной палкой с железным наконечником. - А целую неделю мокнуть под холодным дождем не пробовал? А спать в луже и примерзнуть в ней под утро не приводилось? Хе! Хе!
- Да я всякого лиха тоже попробовал, а вот что-то теперь невмоготу, ноги не слушаются!..
- Ну, потерпи, хлопче, трохи; вот монастырь скоро, - там и согреемся, и подкрепимся… вот как в Чигирине было… помнишь, у молодой хозяйки?..
- Ох, - вздохнул хлопец, - то ж хозяйка была, молодая господыня, а там черницы; пожалуй, "поднесут еще черницкого хлеба"!
"Поднести черницкого хлеба" - пословица, означающая вытолкать в загривок.
- Хе–хе! Не любишь? - засмеялся хрипло старший путник, остановившись, чтоб перевести дух.
- Да где же этот монастырь? Идем, идем, и конца нет… Может быть, сбились с дороги?
- Чтоб я сбился! Го–го! Не на такого напал! И в глухую ночь потрафлю всюду… Вон, гляди, чернеет во мгле длинная полоса, то муры монастырские.
- Так поспешим! - обрадовался хлопец.
- Стой, попробую выкурить люльку: в монастыре не годится… не позволят.
- Дядьку, голубчику, бросьте вы люльку… Совсем становится темно… да и тютюн и губка мокрые, верно, как хлющ.
- А вот посмотрим. - И знакомый нам нищий присел на корточки, закрылся кереей и стал осматривать свои курительные припасы.
Хлопец натянул на голову свитку и с тоской ждал, чем окончится попытка строгого дядьки; но, к счастью хлопца, все оказалось у нищего перемокшим, и он, плюнув сердито, злобно поднялся и зачастил к монастырю. Хлопец почти бегом пустился за ним, чтобы не отстать и не потерять тропы в наступившую темень.
Вскоре вырезались из мрака высокие стены с укрепленною башнею брамой. Путники подошли к самой браме, и старший начал стучать в нее своей клюкой, но на его энергичные удары в окованные железом ворота никто не откликнулся, только ветер ворвался с воем под своды башни и закружил холодною хлябью.
Нищий удвоил удары; они звонко сыпались на неподвижные ворота и глухо терялись вдали. Наконец отворилось небольшое окошечко над брамой - и в него просунулась чья-то голова; при абсолютной темноте нельзя было распознать даже, кому принадлежала она: сторожу или чернице. Но раздавшийся грубый голос сразу рассеял недоумение:
- Кто там ломится ночью в браму и благочестивым людям не дает покою?
- Благословен Бог наш ныне, и присно, и во веки веков, - проговорил жалким голосом нищий.
- Аминь! - оборвал его сторож из окошечка. - Чего надо?
- Впустите, ради Христа, пропадаем от голоду и холоду… Господь Бог вам отблагодарит за ласку!
- Не велено! - отрезал привратник.
- На Бога! На милосердье! - замолил нищий. - Не допустите, святые отцы и преподобницы, погибать христианским душам! Ведь в такую негоду добрый хозяин и собаки не выгонит из хаты, а вы не даете несчастным приюта!..
За окошечком послышался какой-то разговор; в нем участвовал, очевидно, и женский голос.
- Не можно впустить, - отозвался наконец из окошечка стражник, но уже более мягким тоном, - приказ строгий вышел, чтоб, значит, никого… без дозволенья паниматки игуменьи, а особливо, коли мужской плоти, так чтоб "а ни духа"!
- Да чем же мы виноваты? Какою плотью наделил Господь, с такой и носись… Разве противу Бога возможно?
- Так-то оно, так, а и супротив уряду невозможно: одно слово - приказ!
- Так что же это, нам пропадать пропадом, что ли?
Хлопец при этом возгласе нищего взвыл и заголосил жалобно.
Опять последовал между привратником и, очевидно, черницей беглый разговор.
- А вы кто такие будете? - послышался женский голос.
- Божьи люди, калики перехожие, - ответил жалобно нищий, - именем Христовым ищем приюта… из далекой страны, от самого азията идем, где Гроб Господень… Явите Божескую милость… Спасите погибающих!..
- Ой, пропаду, пропаду! - завопил при этом и хлопец. - И рук и ног не слышу… Духу нема!
- Ну, что же я поделаю, - возразил на какое-то замечание стража женский голос, - коли строго заборонено пускать ночью кого бы то ни было, даже на черный двор?.. Да еще знаешь, кем заборонено? Не только паниматкой святой, а бери повыше… Так что ж, тебе хочется быть казнену, что ли?
- Да ведь жалко же и их, - отозвался привратник. - Божьи люди ведь тоже!
Голоса опять смолкли и зашептали о чем-то неслышно.
- А вы бы прошли дальше, - заговорил снова нерешительно сторож, - гонов пять (гоны - 1/2 версты) под горой есть наш же монастырский поселок, там и переночевали б…
- Да что ты, раб Божий, смеешься над нищими, что ли? Я слепой, а поводарь мой - дитя малое… ступить от устали не может, окоченел, задуб от холода… да и роски во рту у нас не было уже другой день… Уж коли Божья обитель отказывает нам в приюте, так мы лучше околеем у этой брамы, пускай уже и грехи наши возьмут на себя немилосердные люди…
Последнее слово нищего, очевидно, подействовало на монашенку; она крикнула: "Обождите!" и куда-то поспешно удалилась. Спустя немного времени она снова появилась у окошечка и сказала решительно:
- Святая мать игуменья спит, и будить ее невозможно, да из этого ничего бы и не вышло; а вот мать экономка что придумала: пустить вас подночевать в чуланчик, что возле брамы налево; там все-таки затышок и сверху не каплет, а на черный двор - ни за що! Вот тебе ключ от чулана, а вот пироги и кныш (особого рода хлеб с укропом) на подкрепление… Там в чуланчике найдете и сено, и попоны… Ну, Господь с вами! - закончила она свою речь и захлопнула наглухо оконце.
Нищий почесал затылок и стал ощупью искать с правой стороны дверь; хотя у наших путников и исчезла совершенно надежда обогреться и обсушиться у пылающего очага и повечерять горячей пищей с келехом меду, но и предложенный монастырем приют обещал все-таки больше удобств, чем черная осенняя ночь с леденящим дождем и пронзительным ветром.
XVII
Чулан оказался совершенно сухим и закрытым от сквозняков. Путники наши скинули верхнее, промокшее до нитки платье и, накрывшись попонами, уселись на сено вечерять. Нищий вынул из-за пазухи флягу оковитой, без которой он никогда не пускался в дорогу, отхлебнул несколько добрых глотков живительной влаги и передал ее хлопцу:
- Ну, закропи, хлопче, душу и ты, а то она у тебя еле держится в теле.
Хлопец дрожащими руками схватил флягу и прильнул к ней губами.
- Годи! - остановил наконец усердие поводыря нищий. - А то всю вылакаешь и лопнешь… На вот кусок кныша и пирог с горохом.
Согревшись под попонами, а особенно от оковитой, путники принялись утолять свой волчий голод. Долго, пока не доедено было все до последней крохи, стояло в конуре молчание, прерываемое то завыванием злившейся бури, то чавканьем ртов. Наконец, покончив с вечерей и добросовестно крякнув, заговорил нищий:
- Эх, потянуть бы люлечки, да пока не просохнет тютюн, ничего не поделаешь! Н–да! Важно бы было: и червяка заморили, и согрелись трохи.
- А под утро снова замерзнем, - заметил, позевывая, хлопец.