- С тобой, я вижу, что-то неладно. Так?
Я не ответил, поняв, что могу расплакаться. Со мной в самом деле было неладно - всё! Хмель быстро спадал, и возвращалась прежняя тоска. Что делать, как быть, у кого спросить совета? Как будто отзываясь на грустные мысли, задергала на ноге дурацкая ранка.
- Боишься, - кивнул Адемар. - Главное - вовремя бояться начал. Ладно, успокойся и не будь дураком. Если б я хотел, я б тебя уже давно до ниточки обчистил, или даже прирезал под кустом. Но нас бояться не надо, мы не страшные. (Признаться, при взгляде на Большого Понса я бы так не сказал!) Я, по крайней мере, не страшный, - добавил Адемар, кивая Понсу. Тот поднялся - видно, они все, даже этот великан, безоговорочно слушались Адемара - и куда-то тяжело зашагал. Адемар улыбнулся - опять своей прекрасной улыбкой, так располагающей к себе: - Клянусь, не страшный. Я - христианин.
Я приоткрыл рот, уже не в силах противостоять его огромному обаянию. А также ощущению силы и надежности, исходившему от этого человека, кто бы он ни был. Силы и надежности, которой мне так не хватало. Но изо рта моего вырвались совсем не те слова, что я ожидал.
- Мне надо исповедаться, - бухнул я и едва не заплакал.
Адемар рассмеялся. Смех у него оказался такой же замечательный, как улыбка: очень настоящий, плохие люди не могут так смеяться.
- Тогда исповедуйся мне, - предложил он. Я вытаращил глаза:
- Вы что, священник, монсиньор?
- Вроде того, - отвечал Адемар, после чего нагнул голову, откинул вперед свою лошадиную гриву - и под волосами обнаружилась маленькая, почти совсем заросшая тонзура. - Что, убедился? Клирик не хуже других, а кой-кого, может, и получше. А теперь рассказывай.
И я принялся рассказывать, причем с каждым словом мне делалось все легче. Это было - как кричать и кусать мессира Эда, только вовсе не темное облегчение, хотя и слегка постыдное. Я несколько раз заплакал, но не перестал говорить. Пока я рассказывал, Понс принес на стол кувшин кварты на три и большой хлеб с куском жареного мяса. "Ты что, Адемар, спятил? Нам еще тратиться на этого…" - возмутился было Грязнуха-Жак (бывший Робер). Но Адемар опять посмотрел на него, и Жак умолк, и сам принялся кушать.
В кувшине оказалось пиво: "Вина тебе, парень, пить много нельзя", значительно сообщил Адемар. Я с жадностью жевал мясо, это оказалась жирная баранина - очень вкусная, с кровью. У меня по лицу текли слезы вперемешку с мясным соком, вид, должно быть, жалчайший - но Адемар все равно смотрел на меня с приязнью. Он был очень добрый человек, Адемар. Хотя и наглый, и пронырливый, как волк - иначе ему не удалось бы так беречь и кормить ни себя, ни своих товарищей.
Я рассказал, что отец с детства меня ненавидел, а теперь, после того, как я вступился за матушку, возненавидел окончательно и хотел прикончить. Он и до этого несколько раз бил меня едва не до смерти, один раз - когда я всего-то написал стихи. А тут и вовсе сошел с ума, может быть, в него даже вселился демон, да только мне удалось сбежать раньше, чем он проспался. Теперь мне надо где-нибудь спрятаться, где мессир Эд меня точно не найдет, потому что он будет искать меня, чтобы убить. А спрятаться-то мне и негде, потому как нет у меня больше родственников, а если даже есть - я о них ничего не знаю, и денег тоже нет. Поэтому пожалуйста, добрый монсиньор, Бога ради, ради распятого Спасителя нашего, помогите мне добраться до двора графини шампанской. Я у нее попрошу защиты по вассальному праву. Я вам за это отдам… свои все деньги. И свою лошадь.
Меня слушали все четверо - но я рассказывал только одному Адемару. Тот хмурил брови, спокойно кивал, и мне становилось легче от самого его внимания. Наконец я замолчал и выпил залпом, морщась, целую чашку пива. Пиво я не любил, но считал, что нужно наесться и напиться впрок, потому что надобно стать очень практичным и хитрым, иначе не выживешь.
Вот что я тебе скажу, парень, заговорил Адемар, когда я закончил. История твоя, конечно, дурна - только я слыхал и подурнее, не первый год на свете живу. Ты тут кое-что придумал просто из головы. Родные отцы никогда сыновей до смерти не убивают, это я знаю как пить дать. Другое дело - воспитатели и отчимы, эти могут, но свою плоть от плоти ни один христианин в жизни не убьет, даже сарацины так не делают. Поколотит - это может быть, это запросто. Может, даже очень сильно поколотит - но в жизни нас не только отцы лупят, так что выбирай, кто тебя будет бить: свои или чужие. Я бы на твоем месте выбрал своих. И вернулся бы домой с покаянием.
Я затряс головой, бледнея и ловя руку Адемара. Со страху меня даже чуть не стошнило дареным мясом. Сжимая Адемарову ладонь - жесткую и горячую - я заговорил быстро-быстро; что угодно, твердил я, только не к мессиру Эду. Вы его просто не знаете; он в самом деле сумасшедший, и ненавидит меня, он взаправду спятил третьего дня из-за какого-то графа или герцога, он улыбался как нечистый, да-да, как сам нечистый в аду, или как муж дамы де Файель из песни. И он вчера бросил в меня ножом.
Вот как, нахмурился Адемар. И что, попал?
Ох, да, монсиньор, только не очень, потому что пьян был. Так, в ногу воткнулся. Но он хотел в спину, я точно знаю, вот вам крест, мессир Эд хотел прямо в сердце, хотел меня убить.
Я продемонстрировал по требованию Адемара рану на ноге. Он безо всякого стеснения задрал мне штанину и недовольно присвистнул: вокруг струпа все сильно покраснело. Надо отодрать эту корку, сказал мой мудрый товарищ, промыть дыру водой и крепким вином, чтобы гнили не было - а то вся нога отгниет, если начнется "огонь святого Антония". И прижечь каленым железом. А потом примотать жирного сырого мяса, чтобы быстрее заживало; и какой дурак так скверно перевязал, что все сползло набок и присохло? Да еще ногу перетянул, пошевели-ка теперь пальцами. Ага, пока шевелятся - это тебе повезло, что меня встретил, а то мог бы вовсе без ноги остаться. Ну ничего, сейчас выйдем из кабака, и Лис тебе все сделает; вряд ли папаша Бернье обрадуется, если мы у него в заведении начнем ковыряться в дырках на людском мясе.
При виде раны он, похоже, переменил мнение, что мне надо скорее вернуться домой. Однако счел необходимым предупредить, что вольная жизнь тоже не мед с молоком:
О графине Шампанской, сказал Адемар, и думать забудь. Нужен ты ей, как владетелю хорошей псарни - приблудный паршивый щенок. Ты с ней и поговорить-то не сможешь: тебя от ворот завернут младшие помощники ее старшего привратника, и скажи спасибо, если кнутом не угостят. Тоже придумал - по вассальному праву… Без денег ты никто, и звать тебя никак: в таком вот мы, дружище, несовершенном мире живем. Тебе никто не поверит, что ты дворянский сын, если не приедешь к ним под окна на испанском скакуне с золотой сбруей; а если и поверят - в лучшем случае вернут тебя твоему мессиру Эду, как сбежавшего малолетка. Дворянство в наше время не особенно ценится, запомни это хорошенько: в наших краях даже богатый серв значит больше бедного рыцаря. Поэтому лучшая судьба, какая тебя ожидает - это бродяжничество, жизнь вольной пташки. Летом-то, сказал Адемар, бродяжничать можно и даже нужно: везде нетрудно заработать, и повеселиться, и места новые посмотреть. А вот зимой ты горя хлебнешь. Ты, парень, в своей жизни до сих пор только побоев боялся; а есть враги и пострашнее - холод, например, и голод, опять же. Настоящий голод, а не то, что ты думаешь: день не поесть или там два. А когда у тебя в глазах темнеет и ноги не двигаются, когда дохлую крысу найдешь - и то готов вцепиться, так сыряком и сожрешь, да еще будешь плакать от стыда, что такую нехристианскую пищу принимаешь, но глаза-то плачут, а зубы делают, а потом от дрянной еды живот пучит. И своими кишками на дорогу блюешь. Вот это, парень, голод так голод! Или представь: идешь ты среди зимы чистым полем, на ногах до колен вода обледенела, морда от холода вся запаршивела, пальцы не сгибаются. А то еще сверху дождик со снегом льется - как в песенке вагантской поют: "На осеннем холоду, лихорадкой мучим, в рваном плащике бреду под дождем колючим…" Последний плащик разбойники снимут, тело от жара горит, одновременно от холода трясется - а добрые селяне, когда ты к ним в двери стучишься, спускают на тебя собак. Убирайся, говорят, побирушка! У нас своих вшей достаточно!
Описанная перспектива немало меня ужасала. Я сидел, повесив голову, и лишь изредка бросал на умного товарища умоляющий взгляд. Похоже, он на своей шкуре переносил все описанные невзгоды и знал, о чем говорит.
- Мне тебя жалко, - подытожил наконец Адемар. - Поэтому, если хочешь, оставайся пока с нами. Нам люди нужны - чем больше, тем безопаснее, да и в работе сподручнее. Хотя сразу предупреждаю - баранину мы не каждый день едим. Это только сегодня у нас праздник, по случаю знакомства.
- А вы точно не разбойники? - жалобно спросил я. Очень не хотелось душу губить ради спасения собственной шкуры! Но Адемар на мой вопрос засмеялся и сказал, положа руку на сердце:
- Клянусь своей дворянской честью! Я ведь тоже, парень, дворянин. Так что передо мной задаваться тебе не удастся.
О, я и не желал! Ни в коем случае не хотел задаваться перед Адемаром! Я хотел ему верить, потому как он предлагал помощь и спасение; но я должен был еще кое в чем убедиться.
Кто же вы, однако, такие, христиане, задал я последний вопрос. И ответ мне был обнадеживающий: Ваганты. Студенты. Вольные птицы. По миру ходим, ума набираемся. И еще кое-чем занимаемся - потом, может, узнаешь, чем; да только дело наше богоугодное. Хотя и затесался к нам вот такой один Грязнуха.