- Может быть, мы не великая нация, - говорил он, - но у нас есть свои национальные герои, это уж бесспорно! - Голос его звучал как фанфары; мелкие морщинки забавно играли вокруг глаз. И он заговорил о Рихарде Ноордрааке: - Замечательный юноша, который написал наш гимн. Да, он раскрыл мне глаза или, скорее, уши, и вдруг я услышал ее, нашу скандинавскую мелодию. Нам обоим было по двадцать лет, когда мы познакомились. Я как сейчас вижу то место - Тиволи в Копенгагене. Я тогда работал в Копенгагене. Ноордраак сказал: "Вот, наконец-то нам, двум великим людям, довелось встретиться!" Да, мы были тогда молодыми, смешными, и бесстрашными! Но мы к тому времени действительно уже успели кое-чего достичь - не многого, что касается меня, но все-таки, - и мы оба уже были немного знамениты. Да, это было тогда, в Тиволи… Ноордраак три года спустя умер.
- И он написал гимн вашей страны, - произнес Петр Ильич, как будто этот факт придавал ранней смерти Рихарда Ноордраака еще более трогательный и загадочный смысл.
Григ заговорил об Ибсене и Бьёрнсоне.
- Ведь наша страна богата выдающимися личностями, а эти двое являются представителями обоих полюсов нашей сущности. Ибсен - это, наверное, самый жуткий человек, с которым мне приходилось встречаться, - сказал Григ. - Я как сейчас вижу его перед собой, как он на меня смотрел, когда я впервые навещал его: этот ледяной, проницательный, ужасно умный и ужасно печальный взгляд. Дело было в Риме. Это уже так давно, больше десяти лет назад… Но с Генриком Ибсеном дружеских отношений не заведешь, - Григ огорченно качал своей изящной головой, а его жена Нина казалась испуганной и печальной под впечатлением величия и холодности Генрика Ибсена, которого ее Эдвард посетил в Риме и который так устрашающе на него смотрел.
- И все-таки, - произнес Петр Ильич, глядя на норвежца, - все-таки ваше имя навсегда связано с именем Ибсена. "Пер Понт" связал вас друг с другом.
- И я горжусь этим, - тихо ответил Григ. - Но вот Бьёрнсон, - воскликнул он, и глаза его засияли, - с нашим Бьёрнсоном вас обязательно нужно познакомить! Он - это самое замечательное, что у нас есть, можете не сомневаться. Правда, любимый мой человечек? - обратился он, неожиданно заливаясь звонким смехом, к Нине. Нина кивала и смеялась вместе с ним. А Эдвард продолжал рассказывать о Бьёрнстьерне Бьёрнсоне, "некоронованном короле Норвегии". Он с таким энтузиазмом рисовал словесный портрет своего великого друга, что тот, казалось, сам предстал перед ними: гигант с тихим, ласковым голосом, который мог гудеть и грохотать, возмущенный несправедливостью, выносящий судебный приговор, выступающий в защиту всего прекрасного и доброго; творец, борец, неподкупный, безудержный, вспыльчивый и великодушный человек. - Мы должны гордиться тем, что он один из нас, - объяснял Григ. - Он добрый гений нашей нации. Ноордраак, который, между прочим, был его родственником, написал наш гимн. А Бьёрнстьерна все те, кто любит Норвегию, должны каждый день воспевать в хвалебных гимнах.
Он еще долго не мог расстаться с этой важной и волнующей его темой. Он рассказывал о том, как познакомился с поэтом, как зарождалась их дружба, о том, как прекрасно с ним работать.
- Без него жизнь моя была бы беднее, это уж точно! - заключил он, и скачущая интонация его высокого и чистого голоса звучала очень трогательно на фоне такого торжественного тона.
- Но мы все говорим о Норвегии, то есть о моей жизни, потому что это одно и то же, - произнес Григ, - а мне бы так хотелось побольше узнать от вас о России, о таинственной и огромной России.
- Я с удовольствием вас слушаю, - сказал Чайковский. И тут он подумал, что описанная норвежцем жизнь со всеми наполняющими и формирующими ее событиями и обстоятельствами такая же чистая и освежающая, как взгляд ясных и задумчиво-спокойных глаз Эдварда Грига. Когда спустя полчаса профессор Бродский присоединился к ним за чашечкой черного кофе, речь зашла о Пушкине и Гоголе, о Толстом и Достоевском, чьи произведения в Норвегии знали и ценили. Григ сильно взволновался, когда узнал, что Петр Ильич был лично знаком с великим Толстым, неоднократно и подолгу с ним беседовал и один раз даже организовал концерт в его честь.
- Мне было не по себе от страха, когда я впервые с ним встретился, - рассказывал Чайковский благоговейно внимающей ему паре. - Я думал, что он - очень опасный человек: один раз на тебя посмотрит - и все о тебе знает, с первою взгляда распознает твою сущность и видит все твои недостатки. Но этот великий и опасный человек оказался очаровательным и вел себя непринужденно и приветливо. - Оба супруга с радостью восприняли его слова и, улыбаясь, одобрительно кивали. Они несколько призадумались, когда Петр Ильич стал неодобрительно высказываться в адрес автора "Войны и мира". - Он мне нынче нравится намного меньше, чем тогда, в незабываемые времена нашего первого знакомства. Что-то в нем затвердело и стало совсем жестким. Его человеколюбие приобрело какой-то догматический характер, в нем появилось нечто деспотическое, высокомерное, при всей его подчеркнутой доброте в нем есть какая-то несговорчивость, узколобость, граничащая с коварством, и это меня пугает. Мне кажется, что он не по-христиански смотрит на своих ближних свысока, потому что они не так набожны, как он сам. - На это Григи озабоченно закачали головами.
Потом говорили и о других русских писателях.
Вот речь дошла до Тургенева, поэтому в голосах их слышалась особая теплота и нежность. Они соревновались в поиске наиболее выразительного определения для описания человечности и чистоты, характеризующих его произведения и его личность. Они рассказывали друг другу истории, трогательные подробности его жизни.
- А вы знаете, что его тоже обвиняют в том, что он недостаточно русский, что он так называемый западник? - спросил Петр Ильич, в то время как к их столику приблизился Бродский.
- Я пригласил сюда нашего друга Бродского, - произнес Григ, слегка краснея, и Нина тоже смущенно улыбалась, как будто был преждевременно раскрыт безобидный, но несколько безнравственный заговор. - Я хотел вместе с ним представить вам свое новое произведение, если вы не против, дорогой Чайковский. Это скрипичная соната… совсем недавно законченная… Да, я посвятил ее немецкому художнику Францу фон Ленбаху… - Он говорил сбивчиво и торопливо, как будто извиняясь за то, что обременял присутствующих прослушиванием своей новой сонаты.
- Ну так это же чудесно!
Они играли в номере Чайковского, в небольшом салоне, отделенном дверью от смежной спальни.
- Этот бехштейновский рояль вполне приличный, - объяснил Петр Ильич. - Я, правда, на нем пока ничего не сочинил, но в этом только моя вина. - Он вместе с Ниной сел на диван под люстрой с длинной шелковой бахромой, которая, должно быть, служила для придания помещению более уютного вида.
Когда Григ стал пробовать на рояле первые аккорды, на его по-юношески мягком, застенчивом лице появилось серьезное, очень сосредоточенное, почти грозное выражение. С необузданной, своенравной резкостью запела скрипка. Чайковский слушал, склонив голову на вычурную, резную с позолотой спинку дивана, слегка приоткрыв рот, закинув ногу на ногу. В этом положении он просидел на протяжении всего выступления.
Вступление было стремительным и яростным, как вопль. "Откуда у этого бледного и худого человека такая мощь? Откуда он берет эту силу?" - думал Петр Ильич, не отрывая умиленного, задумчивого взгляда от Грига. Вопль перешел в сдержанное причитание. Но какая непокорность, сколько бунтовского возмущения было в пульсирующей, громыхающей теме третьей части, и с этой темой маленький человечек за роялем, казалось, вырос: он выпрямился, на лице появилось решительное выражение, совершенно для него не типичное. Преодолено причитание ля-бемоль, которое порывалось подавить воинственно грохочущую тему, призывающую к работе, как будто зовущую в бой; преодолен и соблазн, благородное упорство победило, это героическое стремление облегчить и растворить боль методом изменения ее формы. "Слава хрупкому юноше-победителю за роялем, - думает тронутый до глубины души слушатель, у которого от жесткой спинки дивана уже должен был заболеть затылок, но он этого не чувствует. - О славная победа хрупкой, непокорной силы! Ты болен и не в силах противостоять и неизбежно должен был понести поражение. Но под напором всех угрожающих тебе сил ты создаешь короткую пульсирующую мелодию, и она оказывается сильнее. Мой худощавый друг за роялем, как прекрасно ты сыграл! Это было ободряюще и поучительно - какая превосходная идея, сыграть мне именно это произведение и именно сейчас, чтобы оно придало мне бодрости и сил!"
- Спасибо тебе! - воскликнул Петр Ильич, вскакивая с дивана. - Спасибо тебе! Это было великолепно! Это без сомнения самое лучшее твое произведение. И это самая превосходная музыка, дошедшая до нас с твоей далекой родины!
Лицо Эдварда Грига снова стало по-детски нежным и робким.
- Дорогой Чайковский, - заговорил он, - дорогой Чайковский, вы меня осчастливили.
По щекам Нины текли слезы умиления.
Бродский горячо и шумно нахваливал отдельные элементы композиции.
- Это шедевр, - повторял он громовым голосом. - Наш Григ создал шедевр.
- Лучше тебя никому этого не выразить, - доверительно сказал Чайковский Григу.
- А прославиться можно только легкими короткими пьесами, - объяснил Григ, на губах которого неожиданно появилась тонкая уязвленная усмешка - усмешка многократно обиженного на родине человека простого происхождения, который познал боль и досаду, живя в провинциальных городках, - прославиться можно только "домашним музицированием", приятными пьесками, легкими в исполнении.