Она привыкла видеть его всегда ровным, спокойным, скорее суровым, думала, что изучала характер его и знала, как обращаться и говорить с ним, но никогда не ожидала, чтобы у него, у ее старика отца, показались слезы на глазах и что он т_а_к любил ее.
Подбородок ее сильно дрожал, дыхание сделалось чаще, и она, крепко прижавшись к отцу, заплакала, как ребенок, согретый наконец такою ласкою, по которой давно тосковала душа его.
Успокоив дочь, и сам Петр Михайлович вышел от нее успокоенный и веселый. Камердинер давно уже ожидал его с платьем, удивляясь, почему нынче так долго барин не идет одеваться.
- Что, заждался? - спросил его Бестужев:- Ну, давай скорей, и без того поздно!
Петр Михайлович ощущал теперь в себе особенную легкость, точно гора свалилась у него с плеч, и мысленно почему-то несколько раз повторил себе: "Ну, теперь, кажется, все будет хорошо". Беспричинно он чувствовал, что совсем успокоился, и, к своему удивлению, вскоре увидел, что это чувство явилось у него недаром.
Из замка приехал Черемзин с известием, что герцогиня вернулась в Митаву и сегодня же сама навестит Петра Михайловича. Это был неожиданный для Бестужева и самый блестящий исход всех его беспокойств и неприятностей.
Анна Иоанновна действительно приехала, как сказал Черемзин. Бестужев встретил ее у крыльца. Она вышла из кареты, молча направилась по лестнице и также молча прошла вплоть до самого кабинета Петра Михайловича.
Бестужев почтительно следовал за нею, стараясь ничем не показать своего торжества, которое тем не менее так и светилось в его глазах.
Герцогиня казалась несколько бледною, пригнула голову и смотрела в пол. Войдя в кабинет, она опустилась в кресло, тяжело дыша.
Бестужев постоял пред нею и, видя, что она, должно быть, ждет, когда он сядет, чтобы начать разговор, тоже сел и всем существом своим постарался выразить, что готов внимательно слушать то, о чем ему будут говорить.
Герцогиня все молчала, поправляясь в кресле и, очевидно, не зная, с чего начать. Положение казалось неловким, но Петр Михайлович терпеливо ждал, не желая помочь Анне Иоанновне.
- Петр Михайлович, - заговорила она наконец, - ты меня знаешь… я всегда была расположена к тебе…
Бестужев наклонился.
- Ну, так вот, Петр Михайлович, как ты думаешь, сладка моя жизнь здесь или нет?
- Ваша светлость… - начал было он.
- Нет, ты прямо ответь - сладка моя жизнь? Молчишь - ну, конечно, сказать тут нечего… Я сердилась на тебя; так вот, видишь ли, ты не сердись на меня за это…
Она говорила отрывисто, с трудом подбирая слова и повторяя их, хотя заранее обдумала все, что скажет и как именно скажет, но теперь перезабыла все придуманное и не знала, как ей быть.
- Конечно, я теперь вижу, что ты - человек хороший, - снова заговорила она, - и разумный, и все такое… и зла мне не пожелаешь, - промолвила она, и хотя это было опять вовсе не то, но она продолжала; - Я никогда тебе дурного не желала… Ну, там была, что ли, размолвка, но это - дело прошлое…
Анна Иоанновна остановилась. Она решительно не знала, что ей еще сказать.
- Да в чем дело, ваша светлость? Что такое? - спросил наконец Бестужев.
- В чем дело?… Эх, да что тут! Уж если говорить, так говорить… Из Петербурга я получила указ.
Уезжая из дома она была твердо уверена, что ни за что не проговорится об этом указе, но тут вдруг, к крайнему своему удивлению, именно с него-то и начала.
"Верно, так уж тому и быть должно", - решила она.
- Ох, беда моя, не умею я тонкие дела вести!.. ты, Петр Михайлович, цени мою откровенность…
- Какой же это указ? - опять спросил Бестужев.
- Ну, да вот он, возьми, что ж, я уж скрываться не буду!.. - и Анна Иоанновна, желая победить гофмаршала своею доверчивостью, протянула ему бумагу.
Бестужев почтительно принял ее и не спеша стал просматривать.
Указ был дан, по поручению царя, от государыни Екатерины на имя царицы Прасковьи, матери Анны Иоанновны, и гласил:
"Петр Бестужев отправлен в Курляндию не для того токмо, чтоб ему находиться при дворе герцогини, но для других многих его царского величества нужнейших дел, которые гораздо того нужнее, и ежели его из Курляндии отлучить для одного только вашего дела, то другие все дела станут, и то его величеству зело будет противно…"
"Ну, я говорил, что сегодня все будет хорошо - так оно и есть, - подумал Бестужев. - А все оттого, что с дочерью поступил сегодня как следовало".
Похвала и доверие, выраженные в указе, были, разумеется, ему приятнее всего остального.
- Так видишь ли, Петр Михайлович, - продолжала герцогиня, - я вот и рассуждаю, что ты - человек хороший, и государю здесь нужный - значит, мы с тобою будем лучше жить в мире… Что ж ссориться?… Я ссор терпеть не могу…
И долго еще Анна Иоанновна говорила Бестужеву о своей всегдашней приязни к нему и откровенности, но он делал только вид, что слушает ее внимательно, а на самом деле милостивые слова указа не выходили у него из головы и мешали ему понимать и слушать.
Черемзин, предупредив Петра Михайловича, по поручению герцогини, об ее посещении, не сейчас уехал из дома Бестужева, но спустился вниз, в его канцелярию, где давно был своим человеком. Он направился прямо, без доклада, в комнату к самому секретарю, однако тот встретил его не особенно дружелюбно. Секретарь не любил Черемзина за его постоянные шутки, оскорблявшие достоинство чиновного звания.
- Что, пан Щебрыца-Рыбчицкий, все пишете? Вы бы погулять сходили, пока тепло на дворе, - заговорил Черемзин, садясь без стеснения.
Секретарь действительно носил фамилию "Щебрыца-Рыбчицкий" и был польского происхождения; но это происхождение было так отдаленно, что он считал себя русским и морщился, когда его называли "паном". Кроме того, Черемзин всегда с таким трудом выговаривал его фамилию, что это тоже было очень неприятно.
- Истинно всем бы сердцем рад погулять, да натуральная невозможность не позволяет, - ответил секретарь, стараясь говорить как можно важнее и, откинувшись на спинку кресла, склонил набок свое бритое, пухлое лицо.
Черемзин, прищурясь, смотрел на него.
- Что же, все дела задерживают?
- Дела всеконечно… С чем к нам изволили пожаловать из замка? - спросил со вздохом секретарь, видимо, желая поставить разговор на серьезную почву.
- С известием.
Рыбчицкий поднял брови и замер, не донеся до носа щепотки табака, которую только что взял, топыря пальцы, из своей золотой табакерки.
Черемзин поспешно достал из кармана тоже табакерку и, растопырив пальцы, в свою очередь застыл в точно такой же, как секретарь, позе.
Рыбчицкий недовольно дернул рукою, втянул носом табак и чихнул.
- Будьте здоровы! - сказал Черемзин.
- Благодарствен, - резко ответил секретарь: казалось, он обиделся.
Но Черемзин, как бы не замечая этого, стал рассказывать о возвратившейся из Вирцау герцогине. Лицо Рыбчицкого прояснилось. Новость была для него очень интересна. Однако посредине рассказа Черемзин вдруг быстро взглянул в окно, выходившее в сад. Там мелькнуло голубое платье камеристки Аграфены Петровны.
- Пан Щебрыца-Рыбчицкий, вы видите? - торжественно произнес он, указывая в сад.
Секретарь взглянул в окно.
- Пойдемте в сад! - предложил Черемзин.
- На такие дела не гораздо я сведом, - возразил Рыбчицкий. - Так вы говорите, что герцогиня…
Но Черемзин уже не ответил ему. Он преспокойно сел на какие-то бумаги на подоконнике, перекинул за окно ноги и, спрыгнув в сад, скрылся в густой зелени. Пан Рыбчицкий сердито хлопнул окном ему вслед.
Черемзин скоро нагнал Розу: он не брезгал никакою "авантюрой".
Роза встретила его, как знакомого, сказав:
- А я знала, что господин еще не уехал.
- И нарочно вышли в сад?
- Да, у меня есть к вам дело.
- Вот как! Серьезное? - спросил Черемзин, садясь на деревянную скамейку. - Ну, говорите! Здесь нас не увидят и не услышат…
- Не так еще скоро… Мне нужно знать, что мне за это будет?
- Поцелуй.
- Я с вами хочу говорить серьезно, а так не буду, - обиделась Роза. - Вы мне должны сделать подарок…
- Так это - серьезное дело, по-вашему? Ну, какой же это подарок?
- Розовую косынку, шелковую… а затем - будет дело…
- Роза! шерстяной довольно! - с пафосом произнес Черемзин, прикладывая руку к сердцу.
- Нет, и шелковой мало. Ведь вы - друг князю… князю, - и она по-своему, по-немецки, перековеркала фамилию Волконского.
Черемзин недоверчиво взглянул на нее и сказал уже серьезным голосом:
- Если то, что вы скажете мне, будет очень важно, Роза, то вы получите две косынки и платье… Говорите!
- Это правильно, - согласилась Роза и начала подробно рассказывать все, что происходило сегодня утром в уборной ее госпожи, когда пришел туда Петр Михайлович.
Черемзин внимательно слушал и несколько раз переспрашивал.
- Значит, он так и сказал: "Выбирай себе кого хочешь… я благословлю"?
- Так и сказал, - подтвердила Роза.
- Ну, так знаете ли что, Роза, ступайте теперь в дом, там должна теперь быть герцогиня, и, как только она уедет, придите мне сказать.
Едва герцогиня уехала, Черемзин велел доложить о себе, и Петр Михайлович сейчас же принял его.
Черемзин вошел к Бестужеву своею особенною походкой вперевалку, с которою танцевал польский, и церемонно, по правилам французских танцмейстеров, проделал фигуру изысканного поклона. Он был чрезвычайно серьезен и важен.
- Чем могу служить? - обратился к нему Петр Михайлович, указывая на кресло.
Черемзин поклонился еще раз и сел.