"Древляне живяху зверинскимъ образомъ": свои "чужие".
Вопрос об отношении к населению чужих земель-волостей тесно связан с проблемой осознания единства Руси. Как известно, в XII в. русские земли не составляли единого монолитного государства. В то же время они не были абсолютно независимыми и невзаимосвязанными политическими образова-ньиями. Поэтому и развитие идей относительно этого предмета носило двойственный характер. В общественном сознании существовали две противоречащие друг другу тенденции.
Одна из них является, по сути, отражением сепаратистских устремлений русских земель, стремящихся к самостоятельности. Постоянные межгородские столкновения, ссоры князей, т. е. сама общественно-политическая ситуация, предполагали осознание каждой волостью своей "самости". Повседневная жизнь диктовала свои установки. Города-государства боролись друг с другом: руками своих князей плели политические интриги, выступали друг против друга гражданскими ополчениями. Новгород боролся против гегемонии Киева, Владимир - против "старых" Ростова и Суздаля и пр. Действительность чаще всего актуализировала в сознании тот уровень оппозиции "свои - чужие", где в роли "своего" пространства выступала не Русская земля, а родной город.
У древнерусского горожанина было более чем достаточно причин относиться к другим городам не только как к чужим, но иногда и как к врагам, не предаваясь размышлениям о теоретическом братстве и единстве. Картина социального мира, свойственная типичному представителю древнерусского общества, была замкнута в рамки его собственной земли-волости. Так, например, как было замечено еще историком права В.И. Сергеевичем, "свод" по Русской Правде не идет в чужую землю. То есть все процессуальные процедуры в древнерусском законодательстве замыкались в границах своего города-государства.
Будучи сплоченными социальными организмами, городовые волости выступают в русской истории в виде своеобразных коллективных личностей. Недаром в летописях нередки выражения: "сдумаше кыяны", "реша новгородьце" и пр.
Обыденное сознание наделяет их различными характеристиками, часто иронического толка. Киевляне кричат новгородцам, пришедшим с Ярославом в 1016 г. отвоевывать великокняжеский престол: "Вы! Плотницы суще! А приставимъ вы хоромъ рубити нашим". Утверждение, что они плотники (и, подразумевается, ничего больше - не воины), показалось новгородцам настолько обидным, что они сами потребовали у Ярослава начать битву на следующее же утро.
В качестве "коллективных личностей" города-государства сменили на исторической арене древние племена. Летопись сохранила нам поговорку о радимичах: "Пищаньцы волчья хвоста бегают", произошедшую от того, что воевода князя Владимира по имени Волчий Хвост победил их у реки Пи-щаны. Когда речь шла о себе самом, конечно, образ складывался более привлекательный: предки киевлян - поляне, в изображении ПВЛ, "бяху мужи мудрии и смыслении". "Чужие" древляне, вятичи и северяне представлены гораздо менее привлекательно: "живяху звериньским образом, живуще скотьски" и т. п. Описывая впечатления путешествующего по Днепру апостола Андрея, якобы посетившего в незапамятные времена Русь, летописец рассказывает, что Андрей предрек славное будущее горам, на которых впоследствии возникнет Киев, а потом посетил Новгородскую землю, где видел поразивший его обычай мытья в бане - "како ся мыют и хвощутся", о котором он поведал, возвратившись домой в Рим. В том, как описано путешествие Андрея, угадывается рука книжника-южанина - киевским горам предречена благодать, а новгородцы описаны с юмористической стороны. В "Слове о полку Игореве" говорится: "А мои ти куряни сведоми къмети: подъ трубами повити, подъ шеломы възлелеяны, конец копия въскормлени; пути имъ ведоми, яругы имъ знаеми, луци у нихъ напряжени, тули отворени, сабли изъострени. Сами скачють, акы серый влъци въ поле, ищучи себе чти, а князю славе". Субъект этого красочного описания определен по городской принадлежности - "куряне".
В то же время в древнерусской литературе активно пропагандировалась идея единения русских земель. Будучи оформлена через понятие братской /божественной любви, она вошла в арсенал самых актуальных идеологических конструкций Древней Руси. Следы ее мы находим и в ПВЛ, в "Поучении" Владимира Мономаха, в "Слове о князьях". Ею проникнуто "Сказание о Борисе и Глебе". Выражение "Русская земля" достаточно часто встречается на страницах произведений древнерусской литературы. Объективная общность восточнославянского населения осознавалась древнерусскими мыслителями. Очевидна она была и на бытовом уровне (общность языка, схожесть обычаев и пр.). "А словеньский языкъ и рускый одно есть. От варягъ бо прозвашася русью, а первое беша словене. Аще и поляне звахуся, но словеньскаа речь бе. Полями же прозвани быши, зане в поли седяху, а язык словенский имъ един". Но, как известно, осознание общности не всегда означает отсутствие вражды. Поэтому даже в русле этой тенденции население иных областей далеко не всегда воспринималось как "братья", соотечественники, хотя, в принципе, не было "чужым". Мстислав Владимирович после битвы его сборного войска с дружиной Ярослава в 1024 г. рассуждает: "Кто сему не рад? Се лежит северянинъ, а се варягъ, а дружина своя цела", - не делая разницы между славянским племенем северян и скандинавами-варягами. Сама практика частых широковещательных призывов к заботе об интересах всей Руси заставляет думать, что реальность была далека от пропагандируемого образца. Можно заметить, что о "Русской земле" говорится, как правило, в пассажах, имеющих яркую риторическую окраску, проникнутых пафосом. Очень часто "Русская земля" "от конца до конца" поминается в "Памяти и похвале князю русскому Владимиру" Иакова Мниха и тому подобных панегирических сочинениях.
И все же нельзя сказать, что в XI–XII вв. понятие "Русская земля" как воплощение представлений о едином общественном и территориальном образовании существовало лишь в книжной культуре и было абсолютно безжизненно. Оказавшись в Палестине, игумен Даниил, автор "Хождения", чувствовал себя там представителем всей Руси. В качестве "русьсуыя земли игумена" он предстал перед королем Балдуином. В лавре Св. Саввы им были записаны для поминовения имена всех русских князей, начиная со Святополка Изяславича и далее, нисходя по лестнице старшинства, сколько вспомнил.
Любечский съезд по летописи был открыт торжественной речью: "Почто губим русьскую землю, сами на ся котору деюще, а половци землю нашю несуть розно и ради суть оже межю нами рати. Да ноне отселе имеемся въ едино сердце и блюдем Рускые земли".
То есть осознание этнической принадлежности приходит в соприкосновение с иноплеменниками. У себя на Руси человек был "новгородцем", "киянином", "черниговцем" и мог спокойно в военном столкновении зарубить своего недалекого соседа, говорящего на том же языке. Но перед лицом внешней опасности или в далеком странствии приходило понимание общности, актуализировалась оппозиция "русские - чужеземцы". Впрочем, у книжника, воспарившего умом "под облакы", такое "соприкосновение" могло произойти и в мирное время у себя дома. Тогда, например, когда он читал описание неведомых "языков" в летописи. Можно согласиться с утверждением украинского исследователя А.П. Моци, что "трудно представить высокое осознание своего единства смердами, сидящими (например) под Галичем и Псковом", однако следует уточнить, что верно оно только относительно тех "смердов", которые действительно "сидели", и только до тех пор, пока "сидели". Если такого смерда судьба заносила далеко от дома, то вряд ли разница между жителем (например) Чернигова и степняком-половцем осталась для него непонятна.