- А вот как, - вспоминали зверобои, - Григорий Иваныч заохотил алеутов к письму и чтению. Пишет, к примеру, в дальнее селение партовщику - русскому, вестимо, - указание по нашим делам, с ним мешочек леденцов либо корольков якобы в подарок посылает, а в бумажке пропишет: "Шлю столько-то леденцов (али еще чего), пересчитай тут же при гонце и спроси с него, ежели недостачу обнаружишь". Умора была глядеть, как ошарашенно озирались они, когда спрашивали: а куда девалось столько и эстолько леденцов либо еще чего? "Откуда ты можешь знать, - отпирается гонец, - сколько их было? Их много". - "Бумажка сказала, что ты съел десяток", - отвечаем. Иные потом хитрить пробовали: положит в дороге бумажку под камень или песком присыплет, чтобы не видела, сколько он вытащил мелочишек, а оно опять все в известность приходит… Ну и пошла меж алеутов слава: "Сильные знаки имеют лусы, черные по белому рисуют. Поглядят на них и знают, что ты закон нарушил…" "Все видит бумажка, сильней шамана бумажка!" - пошла молва по острову. "Научи знаки писать и читать", - начали они просить. А коим не давалась грамота, те детей приводили. "Я стар, говорят, не дается мне мудрость, детей обучи!" Этаким манером Григорий Иваныч и от воровства их отучил порядочно и в грамотеи произвел. Пришлось всех грамотных и письменных из добытчиков в учители поставить!
Зверобои и сами восторгались выдумками своего атамана, бескровным путем закреплявшего лад и согласие кыхтаканцев с русскими.
- Умен, ох умен Григорий Иваныч, выдумал такое! Ему бы министером быть, и не в Сибири, а в самом Питербурхе… Навсегда замирил американцев! - переговаривались между собой добытчики, обсуждая со своей точки зрения поступки Шелихова.
Но об экспедиции в Калифорнию никто из промышленников и думать не хотел: "Блажит, а может, куражится в отместку за спор", как называли работные недавнее столкновение с хозяином.
Наталья Алексеевна и пылавший великой страстью к славе родины и русского имени старик Самойлов с тревогой приглядывались к непонятному поведению Шелихова. После "бунта" Григорий Иванович перестал говорить о своих замыслах, которым раньше уделял много места в беседах. В этих разговорах с близкими людьми он любил прощупывать слабые места своих намерений. Выбрав удобный момент, в присутствии одной только Натальи Алексеевны, старик Самойлов после вербовки алеутов в байдарочную армаду подступился к мореходу.
- Григорий Иванович, в Калифорнию плыть - добром не кончится. Пороху-то всего два бочонка осталось, и тем, что на Кыхтаке останутся, в обрез придется… А на алеутов, - добавил он после некоторого молчания, - на них полагаться нельзя, особливо ежели приметят, что огнеприпасы у нас вышли. Плыть в Охотск надобно и в том же году назад возвернуться, чтоб на пепелище не прибыть.
- Ты и поплывешь, Константин Лексеич. Так и приговорили - стариков послать, в родной земле костям покой могли бы найтить, и ослабших, которым мука и крупа нужна да печь с бабой…
- А я покоя костям не ищу и в твое место с охотой встану, если поедешь для ради людей в Охотск, - просто ответил Самойлов.
Противу мужа встала и Наталья Алексеевна.
- Гришата, - прижав руки к груди, просительно сказала она, - брось ты эту Камиформию. На кой прах эта американская земля русским людям сдалась? Готова с тобою и в этой мокрети навеки остаться, токмо на детонек, на доченек хочу еще раз глянуть… Неужто я того перед тобою не заслужила? А еще тебе скажу: за… затяжелела я и боюсь в Камиформию плыть, а одной остаться еще боязней. Сплывем в Охотск, разрожусь, пока соберешь припасы на корабль, - и опять возвернемся, токмо уж с сынком… его никому не оставлю!..
Шелихов сдвинул брови. Уставился на жену. Молчал.
Наталья Алексеевна попала в самое слабое место души морехода - он жаждал иметь сына, наследника и продолжателя заполонившего его дела. Выпавшими на его долю двумя дочками, чужекровной и своей, которых любил, он в глубине души был неудовлетворен, хотя и виду в том не подавал Наталье Алексеевне. Признание жены и уверенность ее, что родит сына, затмили его стремление к богатству и славе простой человеческой радостью.
- Что, сынок, - тепло отозвался Самойлов, - неужто и для такого случая от неверного марева не откажешься?.. С наследником поздравляю, ваше степенство! - шутливо сказал старик. - Ты корабль ведешь, а я остаюсь…
Григорий Шелихов почувствовал, что отклонить приведенный женою резон - значит потерять жену и сына, а с ними и самый смысл своих достижений. Приняв решение плыть в Охотск, мореход ни о чем уже больше не думал.
- Давно понесла? - заботливо спросил он жену.
- Успеем доплыть! - благодарно ответила ему Наталья Алексеевна.
В эту долгую зимнюю ночь, ворочаясь на скамье у стены, Григорий Иванович вспоминал события последних лет жизни, свое поведение и отношение к людям, с которыми сталкивала судьба, и встал утром с решением загладить былые промахи, исправить ошибки.
- Константин Лексеич, прикажи писарьку нашему приговор составить и поименные реестры на добро добытчиков заготовить… Приказчиков компанейских и начальство в Охотске ты знаешь! Всю пушнину своей объявят и расхватают, а судиться с ними - с богатым да сильным на правеж в ряд не становись, запутают! Писарское писание мне подай, я в контрактах и запродажных записях собаку съел, подправлю где надо, чтоб людей не обидели. Меня на мякине не проведешь! - деловито распорядился Шелихов.
На другой день в кажиме, у жарко растопленных каменных печурок, под развешенным на просушку портяночным тряпьем, в тяжелом, спертом воздухе, смешанном с запахами зверя, рыбы, одежи и другой поскони, сидели и лежали полуголые, хмурые, обросшие буйными бородами люди. Настроение у всех было вызывающее, ожидали споров и обид от компании, защитником интересов которой, а с нею и своих, не раз выступал мореход.
А он что-то задерживался, медлил являться на артельное сборище, и люди не знали, что как раз в это время к мореходу в избу пришел всеми забытый "капитан экспедиции" Михаил Сергеевич Голиков, хвативший перед тем для храбрости ковшик вина.
- Ты домой уходишь, а я для чего в сырости этой останусь? - хмуро сказал он и потребовал, чтобы мореход взял его с собою.
Шелихов покосился на него и усмешливо хмыкнул:
- Боюсь, ей-бо, боюсь: Иван Ларионович голову снимет, что из дела хозяйский глаз вынул… Не проси, и рад бы, а не решусь, - издевался он над тощим капитаном, надевшим для внушительности лохмотья когда-то блестящего мундира.
Голиков постоял, помялся у порога.
- Право, рад бы, а не решусь, - повторил мореход.
- Погоди ужо, волчья душа, в Иркутском за все разочтемся! - вскричал вдруг капитан и хлопнул тяжелой дверью.
- Не опоздай, миленький, к расчету не опоздай! - сказал ему Шелихов и тоже направился к выходу.
Он вошел в кажим, скинул меховой колпак и, приглаживая смазанные тюленьим жиром блестящие волосы, поклонился во все стороны. Необычное выражение его лица остерегло добытчиков от озорных и задиристых шуток, вызывавших морехода на занозистые, нравившиеся зверобоям ответы.
- Против воли мира не иду, товарищи походные, - сразу сказал Шелихов. - Беру под свое начало корабль, как указано, и доведу до Охотска, а в сей час обсудим и разделим, кто чем владеет, какой наказ дает, кого в Расеюшке и чем обрадовать и сюда поворотным рейсом доставить.
Добытчики даже рты открыли - до чего начало речи морехода понравилось им - и примиренно ожидали продолжения.
- Реестры майна, цены - по каким продать, дорученьица - кому чего надобно и на все ли деньги, да и какой наказ компанионам - сколько и чего представить должны и они для промысла. Приговорим, подпишем, за бесписьменных понятые скрепят, и со мной отошлем, а я… я все выполню, крест на том целую…
После проверки реестров заработанного и закрепленного за каждым пая - участия в деле - Шелихов широко перекрестился и, сказав: "Начнем, благословясь, братцы!" - продиктовал писарю начало по принятой обязательной формуле:
- "1785 года, декабря. В американских странах, на острове Кыхтаке, на галиоте "Трех святителей": Василия великого, Григория богослова, Иоанна златоустого, да на коче "Симеон богоприимец и Анна пророчица", рыльский купец Григорий Иванов Шелихов с товарищи и со всеми при гавани лично находящимися мореходцами учинили:
1. Определили мы, каждый из усердия к любезному отечеству, по своей воле сыскать неизвестные досель никому по островам и в Америке разные народы, с коими завести торговлю…"
- К черту торговлю!.. Чего там купцов иркутских медом по губам мазать! - перебил зверобой Кухшеня, огромный лохматый мужик. - Писать надо об ином, о том, чего мы из-за торговли этой претерпели…
- Правильно! - закричали добытчики. - Ты, Григорий Иваныч, допрежь поставь наши жалобы, чего мы за купеческую наживу натерпелись, чтоб запершило купцам от меду этого!..
Шелихов согласился без возражений:
- Быть по-вашему! Пусть второй статьей идут наши докуки и беды. Пускай прочувствуют, как нажива ихняя нам доставалась… Народу нашего, посчитать, немало перемерло!
- А третьей статьей, добытчики, проставьте недостачу нашего обихода! - раздался голос Натальи Алексеевны, пробравшейся следом за мужем в казарму. - Кашевары из силы выбились - варить приходится без локши и круп, да и варить не в чем…
- Тоже дело! - охотно откликнулся Шелихов на голос жены, а сам подумал: "Пробралась… боится, не пришлось бы выручать меня, как летось было…" - Запиши про котлы худые, писарь! И про снасть рыбацкую…
Писарь писал третью по счету статью и послушно бубнил:
- "…И потому для промысла рыбы на неводы прядева тонкого мало, и котлы, кои день и ночь с огня не сходят, прогорели…"