- Мало того, что служба представится нам в другом виде, - продолжал Павел Степанович, - да сами-то мы совсем другое значение получим на службе, когда будем знать, как на кого нужно действовать. Нельзя принять поголовно одинаковую манеру со всеми и в видах поощрения бичевать всех без различия словами и линьками. Подобное однообразие в действиях начальника показывает, что у него нет ничего общего со всеми подчиненными и что он совершенно не понимает своих соотечественников. А это очень важно. Представьте себе, что вдруг у нас на фрегате сменили бы меня и командира фрегата, а вместо нас назначили бы начальников англичан или французов, таких, одним словом, которые говорят, пожалуй, хорошо по-русски, но не жили никогда в России. Будь они и отличные моряки, а все ничего не выходило бы у них на судах; не умели бы действовать они на наших матросов, вооружили бы их против себя бесплодной строгостью или распустили бы их так, что ни на что не было бы похоже. Мы все были в Корпусе; помните, как редко случалось, чтобы иностранные учителя ладили с нами; это хитрая вещь, причина ей в различии национальностей. Вот вся беда наша в том заключается, что многие молодые люди получают вредное направление от образования, понимаемого в ложном смысле. Это для нашей службы чистая гибель. Конечно, прекрасно говорить на иностранных языках, я против этого ни слова не возражаю и сам охотно занимался ими в свое время, да зачем же прельщаться до такой степени всем чуждым, чтобы своим пренебрегать. Некоторые так увлекаются ложным образованием, что никогда русских журналов не читают и хвастают этим; я это наверно знаю-с. Понятно, что господа эти до такой степени отвыкают от всего русского, что глубоко презирают сближение со своими соотечественниками - простолюдинами. А вы думаете, что матрос не заметит этого? Заметит лучше, чем наш брат. Мы говорить умеем лучше, чем замечать, а последнее - уже их дело; а каково пойдет служба, когда все подчиненные будут наверно знать, что начальники их не любят и презирают их? Вот настоящая причина того, что на многих судах ничего не выходит и что некоторые молодые начальники одним страхом хотят действовать. Могу вас уверить, что так. Страх подчас хорошее дело, да согласитесь, что ненатуральная вещь несколько лет работать напропалую ради страха. Необходимо поощрение сочувствием; нужна любовь к своему делу-с, тогда с нашим лихим народом можно такие дела делать, что просто чудо. Удивляют меня многие молодые офицеры: от русских отстали, к французам не пристали, на англичан также не похожи; своим пренебрегают, чужому завидуют и своих выгод совершенно не понимают. Это никуда не годится.
Павел Степанович вспыхнул; яркий румянец покрыл его лицо, и он быстро начал мешать ложкой в супе.
Эта мысль, удивившая меня тогда еще больше той, которая ей предшествовала, сменилась скоро другими впечатлениями и недолго держалась в голове; в одно ухо вошла, а из другого вышла. Но когда эхо Синопского боя долетело до этих самых ушей, когда весь мир был поражен неслыханным в истории фактом, - истреблением крепости и значительной эскадры в несколько часов полдюжиной парусных линейных кораблей, - тогда возобновилась в уме моем давно забытая мысль и отозвалась в сердце каким-то упреком.
В Нахимове могучая, породистая симпатия к русскому человеку всякого сословия не порабощалась честолюбием; светлый ум его не прельщался блеском мишурного образования, и горячее сочувствие к своему народу сопровождало всю жизнь его и службу. Неужели мы будем приписывать одной сухой науке успех победы, зависевшей от энергической деятельности множества людей?
Во время этой беседы с адмиралом, несмотря на мои двадцать лет от роду, я вследствие особенных обстоятельств и условий нашего воспитания находился еще в том периоде жизни, когда запас школьных познаний ставит человека в странное положение на службе: при недостатке опытности честолюбие, искусственным образом развитое системой школьного образования, мешает иногда нам верно оценить свое положение в обществе и видеть множество ступеней, отделяющих нас от людей, много проживших и много сделавших. По школьной привычке мы судим еще о достоинстве людей, измеряя его экзаменным масштабом, как будто все достоинство человека заключается в количестве его ученых познаний, а не в полезных действиях его жизни. Имея эту слабость, общую почти всем молодым людям нашего века, я давал слишком важное значение скудному запасу своих познаний, не убедившись опытом, как легко все забывается и как много уже мною забыто. Этому обстоятельству я приписываю излишнюю смелость в обращении с сановниками, недопустимую условиями общественных приличий, смелость, которая внезапной импровизацией часто поражала меня самого больше, чем других. Удивительно, как медленно развивается иногда нравственное начало в человеке и как быстро совершаются в нем перевороты, изменяющие взгляд его на самого себя и на окружающую сферу.
Приписывая вспышку Павла Степановича тому, что он рассердился на меня за возражение, я надулся. Чего тут, думаю себе, обижаться возражениями; разговор неслужебный; значит, всякий может иметь свое мнение. Отчего же Александр Александрович всегда может спорить, а я не могу? - я не виноват, что я мичман.
Возобновление разговора о литературе очень скоро примирило меня с Павлом Степановичем; по выражению добрых его глаз я убедился, что он нисколько не сердится на меня за участие в споре.
- Все неудачи в литературе, - говорил Павел Степанович, - при доказанной опытности писателей происходят от того-с, что все одни и те же лица пишут. Сидит себе человек на одном месте, выпишет из головы все, что в ней было, а там и пойдет молоть себе что попало. Другое дело-с, когда человек описывает то, что он видел, сделал или испытал, и притом поработал довольно над своей статьей, и отделал ее, как следует-с. Боюсь я за "Морской сборник", чтобы с ним не случилась та же оказия-с. Когда возьмутся писать два-три человека каждый месяц по книге, то выйдет ли толк? Нужно всем помогать, особенно вам, молодые люди, вас это должно интересовать больше, чем нашего брата-старика, а выходит обратно-с. Ну, чтобы вам, например, г. Фермопилов, написать что-нибудь для "Сборника" о подъеме затонувшего судна; ведь вы сами там работали, так можете описать все как следует…
Катанье на шлюпках
Несколько дней после того знаменитого адмиральского обеда, во время которого Фермопилов решился на отчаянный шаг в жизни, все шло своим порядком: парусное, артиллерийское учения, чай со сливками, тонкие намеки о благополучии Малороссии, желание найти во всех действиях гетмана заботливость о потомстве; Л. попрежнему был мил и внимателен к своему вахтенному мичману, изредка трактовал о философических истинах и опровергал их вслед за этим каким-нибудь несообразным с ними выговором или грубым обращением; Александр Александрович все так же был деятелен наверху и молчалив внизу; Павел Степанович все горячился и острил; Б. не раз пугал меня своими бешеными импровизациями, которые мне очень нравились, потому что обнаруживали любовь к своему делу; С. трунил над другими и над собой, находя во всем тщеславие и притворство. Все эти личности, обстоятельства то перемешиваются с воспоминаниями о других периодах моей жизни, то воскресают, как любимые мечты юношеской фантазии, и представляются в ярком свете панорамы.
Живо помню теперь, как однажды я лег спать после обеда и не успел задремать, как приходит вестовой и говорит:
- Александр Александрович приказали вас спросить, не угодно ли вам кататься?
- Скажи, братец, что не угодно, решительно не угодно, - сказал я, поправляя подушку. Через несколько секунд является та же равнодушная, несносная фигура и говорит:
- Павел Степанович приказали вас спросить, не угодно ли вам кататься?
Я тотчас встал и вышел наверх.
Павел Степанович подошел ко мне и сказал:
- Ежели вы не хотите кататься, так и не нужно-с! я только узнать хотел-с.
Я отвечал ему, что мне и самому не хотелось бы пропустить такой удобный день для катания.
- Конечно-с, г. Корчагин; знаете ли вы, какая важная вещь катанье на шлюпках под парусами в свежий ветер? Это вот что такое-с: тут на деле вы можете убедиться, что трусость есть недостаток, который можно искоренить, и что находчивость есть такая способность, которую можно возбудить и развить; все это мы называем одним словом-с: привычкой.
Ответив Павлу Степановичу, что мне приходилось на себе испытать эту истину, я сел на полубарказ, поставил паруса и отвалил от борта. Близ фрегата щеголяли уже мичмана Фермопилов, У., В. и еще на вельботе кто-то катался, не помню. Ветер был свежий с небольшими порывами, волнения почти не было; весело было кататься этот раз. Я упражнялся в разных эволюциях вдали от фрегата; смотрю, спускается ко мне У. на барказе, - подошел очень близко и лег со мной одним галсом.
- Отчего ты под кормою фрегата ни разу не проходил? - спросил у меня У., - там Павел Степанович наверху, вот и теперь он на нас в трубу смотрит.
- Ну его совсем, еще накричит за что-нибудь.
- Ступай, нехорошо! Все проходили, кроме тебя; для него сегодня праздник, всем доволен: в самом деле, управляются хорошо.
Я привел к ветру, сделал два галса и спустился под корму фрегата. Издали увидел я наверху Павла Степановича, командира фрегата, нескольких офицеров; все смотрят во все глаза. Я поправил паруса и думал: - что как заметят какую-нибудь ошибку да распекут! Вот сраму наберешься. Павлу Степановичу угодить трудно.
Быстро проскользнула шлюпка мимо фрегата, и Павел Степанович крикнул:
- Дельно-с, дельно-с, г. Корчагин! У вас все как следует.